Кончается вечер… Кончается самая малость,
того, что осталось. Свинцовая давит усталость,
и веки смежаются, жест полусонный не скор.
Осталось немного, наверное, даже не стоит
из кресла подняться, чтоб лампу зажечь, и простое
скольжение тени сейчас обесцветит декор
тускнеющей комнаты. Право, осталось немного –
пока, различима ещё, тяжелеет полого
соседняя крыша в окне. Я не знаю, строка ль
всего не дописана, или, быть может, страница…
Ещё четверть часа, потом под неоновым блицем
блеснёт на морозном стекле завитушка, рокайль.
Она холодна, но настолько ж, насколько знакома
по глянцевым, гладким, холодным страницам альбома,
по старым дворцам петербургским. Узнаешь легко
влюблённый в себя, и от этого чуть петушиный,
тот стиль утончённости старой французской картины
с названием, с детства немного смешным – рококо.
Рисует мороз ледяные свои пасторали
на стёклах оконных весь вечер. Мой друг, не пора ли
достать с книжной полки альбом – ну, положим, Ватто,
ещё раз его полистать не спеша, убедиться,
что выдержан стиль, что ни в чём не уступит странице
творение кисти морозной… Но что-то не то –
наверное, рама оконная здесь неуместна
в своей прямизне, словно чёрный квадрат, неизвестно
зачем оказавшийся в зале Ватто и Буше…
Но всё ж на стеклянных полотнах, на каждом из окон,
всё вьётся рокайль, завитушка, серебряный локон,
смотри хоть весь вечер – спокойно, легко на душе.
1988