Снег на асфальте таял воском,
пушист, как шёлк.
Я шёл по улочкам московским –
бесцельно шёл.
На оживлённом перекрёстке
сносили дом,
и, полон пыли, ветер хлёсткий
дышал с трудом.
Машина в гулком переулке
на гололёд
холодных фар швыряла угли,
дав задний ход.
Однообразные, как «птички»
(прочёл – забыл),
вещали гордые таблички:
«Здесь жил да был».
То праздно радужный, то серый,
был день тяжёл.
Я шёл. Последний день осенний
за мною шёл.
Я шёл по Сретенке – туда, где
из берегов
рвалось Кольцо, ломаясь в такте
моих шагов.
Хрипел проспект «Мне сдохнуть впору б»,
как Боливар,
и я упал с него, как в прорубь,
в Цветной бульвар.
Дома молчали и косились.
Вороны в снег
воронками врастали, силясь
увидеть снедь.
И, в память врезавшись полоской
огней и фар,
ползли в глаза бульвар Петровский,
Страстной бульвар.
Но сквозь огни, движенье, вести,
как в полусне:
«мы эту ночь встречали вместе» –
зажглось во мне.
Такие близкие, как будто
так быть должно –
без слёз, без горечи, без бунта,
без всяких «но».
А за окном кричали птицы
и поезда,
бессонно маялись столицы
и города.
Я щупал пульс. Внезапно резок,
он шёл в аллюр,
как конь в холодном мраке фресок
или гравюр.
Я уходил в твой тёплый запах,
но, словно круг
спасательный, ловил внезапно
упругость рук.
И ночь никак не завершалась,
полна, как речь,
и жизнь как будто не решалась
её пресечь.
Наш поезд отправлялся в полдень
(метель, темно...).
Декабрь, предчувствиями полон,
дышал в окно.
Мы спали, слипшись, точно свечи
в плену тепла,
и ночь, бескрайняя, как вечность,
нас берегла.