С сумою – в город за гостинцами,
неправильный свой быт кляня.
В метро голодная провинция
толкает сумками меня.
Пространство суетными стыками
приоткрывает край лесов,
где щерится осинник ликами
не славной памяти отцов.
Предчувствуя дурные выводы,
претерпевает беспредел
вся грешная порода-выводок,
чей голод – главный винодел.
Но, изразцами изукрашенный,
немало лет, немало зим
стоит столичною парашею,
дразня, колбасный магазин.
И вот голодными оторвами,
не убиенные пока,
пустыми оббивают торбами
столицы тощие бока.
Живот насытив чебуреками,
кладут заплаты на столы
и протирают телогрейками
вокзала грязные полы.
Что на счету у них, мешочников?
Сочтите-ка, государи!
У жизни – вечные заочники,
свиней своих поводыри.
И будто пилигримы – с посохом,
с сумою, – как на костылях, –
спасибо, что ещё не босые, –
планету меряют в рублях.
На складе мастер дел заплечных
гремит обрубками костей.
И каждый встречный - поперечный
в пылу торговых новостей.
Блажен, кто в нищенство ударил
душой, что обошёл Творец,
как дефицитом отоварил
с плеча хозяин-продавец.
Но даже милицейской мерою
Не прокормить убогий храм,
где шефство нище пионерами
влачится по сырым полям.
Угаревает под заглушкой
талантом меченый Левша,
и нумерованною тушкой
на крюк подвешена душа.
А вечерами беспросветными
глядят, как в зеркало – в экран
на многословие газетное,
пульсацию миров и стран.
И в окруженье сытой братии
генсек с вампирной хитрецой
обменивается рукопожатьями
и дразнит красной колбасой.
А сны ночами малокровными
сулят острожные столбы,
самоубийцу-мышь церковную
да семипятенные лбы,
да обречённость как живот нести
на стуже хлопающий стяг –
наш куцый символ бесприютности
и подыхающих дворняг.
И спичка светом ошалевшим
сквозь стекла тамбура – в простор
осветит пальцы загрубевшие
и вологодский «беломор».