Если бы я родился в конце позапрошлого века, я рос бы в черте оседлости в тихом еврейском местечке, усердно учился в хедере, зубрил бы Талмуд и Тору, и отращивал пейсы, и завернувшись в талес читал по субботам молитвы. Я стал бы часовщиком, сапожником или портным.
Но, просыпаясь ночью, я бы писал стихи.
Я был бы доволен жизнью, женился на толстой еврейке и наплодил детишек – целую стайку воробышков, горластых и вечно голодных. И больше всего на свете любил бы малышку-фейгеле, самую младшую дочку в моей огромной семье.
И все же вставал бы ночью, и ото всех по секрету я бы писал стихи.
И если б меня не убили во время еврейских погромов, я бы уехал в Америку на белом большом пароходе, и там, на буржуйском Западе скопил большой капитал. Или стал бы «а шрайбер» (на иврите это писатель), как Менделе Мойхер Сфорим или как Шолом-Алейхем. Но, скорее всего, я все же продолжал бы писать стихи.
Или, оставшись в России, стал бы я комиссаром и служил бы, как Изя Бабель, в кавалерийских частях. И если бы не был расстрелян в тридцатьпроклятые годы, то отсидел бы в Гулаге, как истинный большевик. Но в холодном бараке, вернувшись с лесоповала, я на клочках бумаги записывал бы стихи.
Были еще варианты, я мог бы погибнуть на фронте или сгореть в Освенциме, или попасть в психушку, да много еще чего…
Но я родился в коварном и лживом двадцатом веке (как раз в тридцатые годы) и прихватил немножко еще двадцать первый век. Бог спас меня от погромов, от фронта и от Гулага, Освенцима и психушки и разных прочих бед.
Но это всё разговоры, а по всему понятно: не мы судьбу выбираем, судьба выбирает нас. А это, видимо, значит, что где бы я ни родился и как бы жизнь ни сложилась, настал бы такой момент, когда я однажды ночью проснулся, включил бы лампу, и стал сочинять стихи.