Монаха, что склонился у икон,
Я вопрошал:
- Ты счастлив верой в Бога?
Монах ответил истово и строго,
Что счастлив он,
И верою спасён.
И вновь креститься продолжал вразмах
С надеждою святой на Божью милость.
И видел я: лицо его светилось.
И понял я: мне не солгал монах.
И вышел я за храмовый порог,
Обуянный сомненьем в одночасье.
Ведь если вера в Бога – это счастье,
То как несчастен должен быть сам Бог.
Кому он там, за бесконечность лет
Открыл души божественные двери?
Себе молиться?
И в себя же верить?
Тому кто выше?
Да ведь выше нет.
Но если Он, вершитель и творец,
Но если Он, хранитель горней сферы,
Не знает, что такое счастье веры,
То как поймёт Он зов людских сердец?
Так я гадал себе же на беду,
И чуял, что уже хожу по краю,
И понимал, что в страшный грех впадаю.
Ещё чуток и полностью впаду.
Тут будто рокот пролетел окрест.
И чей-то перст впечатался под рёбра.
И я застыл,
И внял бесповоротно,
Что это – Божий глас и Божий перст.
И этот глас достиг моих ушей
(И тут же пробежал мороз по коже):
– Опять ты, грешник, мой покой тревожишь
Очередною глупостью своей.
Но дабы груз твоих шальных идей
Не вверг тебя в пучину отрицанья,
Я, так и быть, тебе откроюсь тайно:
– Бог тоже свято верует.
В людей.
И ты, дружок, захлопни грешный рот.
Да и глаза свои верни на место.
Да, род людской - не символ совершенства.
Но ведь я сам и создал этот род.
И не корю себя за этот труд,
За то, что дал свободу вам и выбор.
Хотя порой встают волосья дыбом,
Когда я зрю, что вы творите тут.
Я верую, сомненья отметя,
Что путь к добру нельзя осилить разом,
Что род людской войдёт во взрослый разум.
Ну а пока сей род – ещё дитя.
И чуял я, как что-то там в груди
У Бога дрогнуло,
И Он закончил слово:
– Ну вот и всё.
Ступай, дружок,
Но снова
В смущение монахов не вводи.
И глас затих, ушёл за облака,
А я побрёл,
Как будто взял на плечи
Ответственность за племя человечье,
Увы, несовершенное пока.