Каждому дается одно лицо,
Которое снимают фотографы
Или срисовывают художники
Слой за слоем, чтобы время
Накладывало свой отпечаток,
Удивляя нас на старости
Каким оно стало не нашим
Не родным своим, а другим.
Я не помню своего лица,
Уже давно вылетела птичка,
Унося его в небо времени,
Куда я тоскливыми ночами
Долго смотрю, не отрываясь,
Словно отыскивая себя.
Мы ехали. Ах, как мы ехали!
Мы спешили, за горизонт смотрели,
В ночь непролазную охали-ахали
И сладкие коврижки свои ели,
Пока чай в граненых стаканах
Нам не чинно так разносили,
Люди выходили на полустанках
И без вести пропадали в России.
Спляшу от печки до порога,
Приглашая сбацать всех,
Но на комоде иконка Бога
Затрясется, как на грех.
Полечу по кругу вприсядку
На правое, от двери, плечо.
Будто все у меня в порядке,
Словно в жизни все хорошо.
Надо расслабиться немного,
Отпустить натяжение дня,
Но на комоде иконка Бога
Пристально смотрит на меня.
1
Карл родил Владимира,
Владимир родил Иосифа,
Иосиф родил Никиту,
Никита родил Леонида,
Леонид родил Юрия,
Юрий родил Константина,
Константин родил Михаила,
а Михаил никого не родил.
Так прервалась династия,
верующих в райскую жизнь.
2
Меня нельзя,
тебя нельзя,
его нельзя.
В стране Можно
Никого нельзя,
а в стране Нельзя
можно всех!
3
Понимаешь, как ты счастлив,
выживая, выкарабкиваясь,
перебиваясь, перемогаясь,
перекантовываясь, перекраиваясь
в своей родной и любимой,
словно специальной стране.
В скобяной лавке судьбы
Я купил хомут по шее,
Впрягся в жизнь, груженную
Работой, семьей, заботами
И, как кляча своего «я»,
Тащу ее по дороге времени,
Подгоняемый кнутом бытия.
Государство мне в уздечку
Вдело шоры, чтоб не шарахался,
А вез, покуда не дотяну
До холодной сырой конюшни,
Чтоб навечно отдохнуть.
Треп рэпа
и писк попсы
звучат нелепо
на уровне колбасы
дискотечных скачек
и наивных понтов,
где без подначек
каждый готов
себе признаться,
что жизнь сама
просит потрепаться
не от ума.
Это центральное отопление лета,
эти кучевые скитальцы,
снующие по микрорайону неба,
смурные, как сантехники,
этот кто-то
(не будем уточнять кто),
кому жалуемся и ругаем кого,
всегда невидимый и скользкий,
как начальник ЖЭКа,
наверно и есть небесная контора,
где делают погоду на земле,
а моя сварливая соседка,
вечно ноющая и воющая
и недовольно каркающая,
как гидра, мент, центр того.
Я попросил бы у Хлебникова,
как хлебопека поэзии,
неба хлебного потребного
с коркой дочереющего заката
из теста долгих раздумий,
взбудораженных дрожжами чувств
и дошедших не прокисая
спросить у него, как себя,
почему же его забыли те,
кого он выкормил?!
Минус тридцать по Цельсию,
По Гоголю – Россия.
Сколь заворожено не целься –
Промажешь, как просила
Душа, не замечая боли
В быстрой суматошной жизни,
Пересечь свое белое поле
С думой о зимней Отчизне
Или считая в бешеной скачке
Стога золоченой соломы,
Дотянув до сельской водокачки,
Поверить, что ты уже дома,
Где так колотится сердце
От счастья ли, от горя
И, где лишь мороз по Цельсию,
А все остальное по Гоголю.
Чтоб я не выглядел белым
Мягким и пушистым на вид,
Меня держали в черном теле,
Обливая темной краской
Наговоров, сплетен и слухов
И, довольные, потирая руки,
Весело говорили друг-другу:
«Хорошо! Так ему и надо!
Пусть теперь пишет стихи!»
Когда хорей,
как хоровое стихописание,
где кто-то всегда сачкует,
открывая тетрадь для видимости,
так попавший в яму ямба,
выглядывает со страхом
на широкий простор
свободного стиха
с опаской вылезти
в белый мир поэзии,
где стихи озарением
настигают сами.
Мальчиши-кибальчиши,
Малыши-карандаши
Правильно на свете живут:
Квас пьют, хлеб жуют.
А мальчиши-плохиши,
Вымогатели и торгаши
Ширяются, курят дурь
Под хруст зеленых купюр.
Педагоги идут – салют кибальчишам!
Депутаты идут – кукиш плохишам!
А мальчишам всем малышам
Не с кем поговорить по душам.
Хотел сказать
что-то очень важное,
но сумел
вовремя промолчать
и все остальное
стало не важным,
кроме сказанного
молча.