Тридцать четвертый номер журнала "Север", тот самый на обложке кототрого изображена чайка, которую "распяли, но несильно", судя по лукавому выражению ее глазок, продолжает свой поход в современность, ибо на этот раз вдобавок к отличной полиграфии, в духе современных тенденций заставил вечное и святое, которое, мы знаем, дорого ему, заняться саморекламой. Но радует не только это, но, в большей степени, то что номер порадовал несколькими неплохими стихотворениями.
Открывается журнал подборкой стихотворений Дианы Ким, и надо полагать не случайно, ибо это лучшее что есть в номере, хотя вряд ли бы это имело значение если бы автор не уделил должного внимания "великорусской привычке щурить глаза", "дедовской шашке", "втоптанной в грязь короне", "Табынской иконе Божьей Матери", "корням русским", "раздольной русской грусти" и тому подобному сладкому сердцу истинного патриота. Однако, справедливость требует заметить что лучшими ее стихами являются как раз те где ничего этого нет, а именно: "Где-то за речкой, за говорушкой...", "Сожженое письмо", "Вспыхнула мысль...", "Я --речушка по имени Чу", "Окольцевал лебяжью руку...", "Анисовая водка. Хрустящий огурец..."
Тем не менее и эти, лучшие, ее стихи не лишены некоторой сумбурности, я бы сказал небрежности мысли. Примером этого может служить лучшее, пожалуй, стихотворение "Я --речушка по имени Чу...", повествующее о степной речке, которая никуда не впадает, теряясь в знойных песках, но этой жертвой приносит надежду и жизнь туда, где их не было бы без нее. Идея сострадания и самопожертвования, правда несколько бездеятельного, апатичного в этом стихотворении выражена очень ясно, сильно и художественно. Однако, в упреке брошенном речкой Чу "золотому Иссык-Кулю", есть серьезное противоречие. Действительно, разве может упрекать озеро, которое "мелеет, лишь грянет июль", речка, которая ставит себе в заслугу то что сама напрочь "тихо тает в соленых песках". К тому же июль не может "грянуть", это не гроза, не пушечный залп, и даже не хор песни и пляски Советской Армии, поющий "Соловьев". Июль приходит незаметно. Вчера был еще июнь, а сегодня, глядишь, уже июль и никакой разницы. Да и не верится тому кто хоть немного знаком с зонами, климатическими разумеется, а не с теми о которых подумали сейчас некоторые, уверен, весьма немногочисленные читатели; не верится, что Иссык-Куль может вот так взять и обмелеть, озеро горное, глубоководное, да и Лев Толстой уверяет, что паводок на горных реках, каковые питают и Иссык-куль, приходится как раз на лето. Мы ведь все читали "Казаков", если мы читатели.
Но несмотря на все противоречия и неопределенности, несмотря даже на "логово шального соловья" (может быть соловья-разбойника?) из стихотворения "Я мечтанья о несбыточном оставила...", стихи Дианы Ким производят отрадное впечатление, ибо пусть и не всегда понятные картины она рисует реальными, действительными, значимыми красками, а не мутной водицей, столь к несчастью распространенной. Приятно видеть трезвость слов и понятий, пусть порой неловко составленных, там где у многих других можно увидеть только поток бессознания, томление отсутствующей души.
Как бы не хороши были стихи Дианы Ким, но это пища привычная, довольно распространенная, потому на ум приходят слова Блока: "Мильоны --нас. Вас --тьмы, и тьмы, и тьмы...". Вот о следующем поэте этого сказать невозможно, он из тех кто протаптывает свою, и только свою тропинку в поэзии, колея протоптанная классиками не для него. С несомненным талантом он совмещает поэтическую смелость и оригинальность. Глубокая народность слышится в каждом его слове, в каждой строке, в каждом стихотворении. У него свой, непохожий ни на чей язык, язык глубоко народный, без прикрас. Язык резкий, где-то даже бесцеремонный. Он не лезет за словом в карман, тем более в карман какого-нибудь классика, хотя некоторые его стихи и наводят на мысль о классицизме, например, стихотворение "Заклинаю добром: "Эй вы, там, за бугром!" живо напоминает толстовское "Колокольчики мои...", конечно, в глубокой авторской переработке, столь глубокой что Алексей Константинович ни за что не узнал бы себя в этом произведении. То же можно сказать и о стихотворении "Жил да был славянофил..." в основе своей повторяющее излишне краткое, надо полагать, толстовское "Я готов румянцем девичьим...". Но повторяющее только в основе, ибо Шувалову удалось поднять идею своего стихотворения на недоступную для Алексея Константиновича высоту философского обобщения. Патриотизм, гуманизм, благородство и беззлобие автора тоже под стать толстовским, думаю он мог бы сказать о себе словами А.К.Толстого:
Сердце, сильней разгораясь от году до году,
Брошено в светскую жизнь, как в студеную воду.
В ней, как железо в раскале, оно закипело:
Сделала, жизнь, ты со мною недоброе дело !
Буду кипеть, негодуя, тоской и печалью,
Все же не стану блестящей холодною сталью !
Да, автор мог бы сказать о самом себе этими словами, но не сказал, а сказал с горькой иронией что-то очень близкое по духу:
Люди-люди ! Всего вам хорошего !
И еще --наилучшего самого !
Но вспоминая А.К.Толстого следует еще раз заметить, что Павел Шувалов очень далек от того чтобы следовать вслед за кем-либо, он слишком самобытен для этого, однако уверен что А.К.Толстой входит в число его любимых авторов, ибо есть нечто, что роднит этих двух поэтов.
Роднит их и склонность к юмору и тоже особенным образом, так как Шувалов имеет великий талант писать смешно даже тогда когда стремится быть чрезвычайно серьезным. Более того именно тогда когда он более всего желает быть глубокомысленным и серьезным у него выходит смешнее всего. Можно смело утверждать что талант юмориста --это главная характерная черта его поэтического дара. Возможно ему не совсем понравится такая оценка, однако: "Что поделаешь тут? --Ничего не поделаешь тут !.."
Я уже касался отчасти тем ставших предметом его творчества, более подробно познакомиться с ними может всякий кто захочет взять в руки томик его стихов. Уверен что многие читатели сделают это с огромным удовольствием. Однако не лишне заметить, на тот случай если кто-нибудь вдруг вздумает искать в поэзии Павла Шувалова глубину идей и непротиворечивость смысла, в недостаточности которых мы немного журили Диану Ким. Обязан предупредить сразу --их там нет. Да и могут ли они быть в стихах человека имеющего дар смешить; поэта, лихое, крепкое, задиристое слово которого не терпит никаких ограничений неминуемо налагаемых на текст смыслом. Что было бы с его смелостью, оригинальностью, способностью фигурально выражаться, с его лихостью, наконец, если бы он стал писать со смыслом и заботиться об идеях. Будет с нас и того что есть. Лично я намерен при первой же возможности отыскать его книгу "Сладкий май" и заранее предвкушаю то удовольствие, которое она мне доставит.
Следующим поэтом, стихи которого способны порадовать следует назвать Илью Павлова. Несколько досадно что его стихотворения уже прокомментированы замечательной литературоведческой статьей Андрея Рудалева, которую я с удовольствием прочитал дважды. Конечно, глупо было бы вступать с ним в состязание и претендовать на большую глубину осмысления поэзии Павлова, об эрудиции и даре слова я уже не говорю. Однако, с обывательской, читательской, приземленной точки зрения хочется заметить что Рудалев упустил один, как мне кажется существенный, момент, а именно то что стихи Павлова по духу своему, есть стихи юношеские и в этом их слабая и сильная стороны. Даже тот символизм Павлова, которому критик уделил так много внимания, есть черта юношеская, черта не вполне зрелого человека. Я не хочу сказать что Павлов молод годами, Лермонтов погиб в двадцать восемь лет, но куда уж быть серьезней и зрелее. Конечно, речь идет о душевной подростковости, которая может быть уделом и древнего старика. Самым очевидным выражением этой подростковости является, конечно, стихотворение "Обрыв" в миллионный раз повторяющее нам, в авторской интерпретации, до боли знакомую идею о "русской идее", о поэте-пророке, о каких-то баснословных вражеских подкопах под поэтов-иноков, носителей "всемирного русского слова". Все это обилие пафоса, полное отсутствие действительности, жертвенное мессианство, многозначительное повторение давно известного ничто иное как подростковое стремление к деятельности, героизму вкупе с подростковой же житейской необразованностью.
Лучшими стихами Павлова в тридцать четвертом номере "Севера" являются "Время" и "Чувство Родины" в которых подростковость поэзии автора или не чувствуется, или оборачивается сильной стороной. Первое относится ко второму стихотворению, второе соответственно к первому. Говоря проще "Чувство Родины" мог написать и подросток, и старик и оно ничем не хуже других подобных стихотворений, начиная от "пляски с топотом и свистом, под говор пьяных мужиков" из "Родины" Лермонтова, и кончая тем "с чего начинается Родина". Но, стихотворением о котором хотелось бы поговорить особо является, конечно, стихотворение "Время".
Вот когда подростковость авторского мироощущения находит себе адекватное выражение в высшей степени художественном произведении. От стихотворения так и веет ароматом юнности. Боюсь, однако, что эффект достигается несколько помимо воли автора. На такое предположение наводит хотя бы название стихотворения, возможно автор хотел рассказать нам нечто очень важное о времени как таковом, о его глубинной сущности. Отчасти ему это и удалось, он очень убедительно показал нам что время течет и что его отмеряют часами, что в общем мы и раньше знали, но он дал нам возможность прочувствовать это глубже и поэтичней. Это немало, но думаю автор хотел большего, чего-то глубоко философского, вселенского, может быть, что и должно было найти свое выражение в заключительных словах стихотворения: "В эти дырочки время ушло". Однако, ничего подобного не происходит, потому что слова эти произносятся подростком и в сущности своей есть именно выражение подросткового мышления, схематизма, формальности, если угодно, символизма подросткового мышления. Есть циферблат, циферблат --это время, время течет, через дырочки можно течь, дырочки на циферблате. И подросток произносит фразу выражающую формальную связь того что могло и не быть связанным, может быть претендуя на глубокомыслие, а может быть и нет.
Еще раз повторю, возможно автор хотел сказать что-то большее, но в любом случае, уверен, чутье художника помогло ему дать стихотворению форму и содержание делающие это стихотворение столь замечательным. Стихотворении очень насыщено, полно очень четкими, очень узнаваемыми образами, дополняемыми казалось бы незначительными, но всегда очень уместными и существенными чертами. Замечательно сказано о "покое безгрешном в старом доме с высоким крыльцом", неожиданно, интересно и осмысленно сравнение часов с "обручальным кольцом дня и ночи", а короткое замечание "были не целью потешной" дает нам возможность вспомнить о том важном месте которое занимают ходики в тихом деревенском доме, являясь в какие-то моменты, как помнится, душой этого дома, единственным звуком его, его единственным движением, его жизнью. Такую же оценку можно дать и многим другим местам стихотворения, которое, как уже сказано было, очень сильно полнотой и точностью изображения, чего стоит только последняя часть его повествующая о таянии дыма после выстрелов, колыхании заката на воде, тихом причаливании лодки к корягам, зябком эхе громыхающего железа. Ни одного лишнего слова и все слова главные! Несмотря на краткость создается эффект присутствия и определенно видишь этих двух подростков, один из которых склонен к философским умозаключениям, а другой предпочитает молча ткнуть веслом в жестянку. А может быть чувствуешь себя одним из них?
Так о чем же это стихотворение? Конечно о времени, о том времени когда жизнь кажется бесконечной, когда не надо никуда спешить, потому что никому и ничему ничего не должен, потому что знаешь что все успеешь, если появится то ради чего следует успевать. Оно о том времени когда жизнь бессмысленна, бесцельна, полна, когда она еще не поделилась на многочисленные надо, не обложила человека со всех сторон своими очень важными требованиями, когда можно плавать по реке просто так, а однажды взять и расстрелять жестянку, не потому что это нужно для чего-нибудь, а тоже просто так. Это стихотворение о времени когда деревья бывают большие, а люди маленькие и немного глупые, о времени когда жизнь, каждый ее отдельный миг воспринимаются как вечность, "но эта вечность --коротка". Это стихотворение о том безвозвратном времени, которое утекает туда, "куда уходит детство".
Дополнительный смысл стихотворению дает посвящение, возможно тому самому деревенскому другу, который упоминается в самом стихотворении, но мы не станем углубляться в эти дебри тропой сомнительных предположений, ибо кто знает куда заведет нас эта дорога, и не придется ли в результате отказаться от некоторых ранее развитых тезисов, не самых существенных впрочем. Сказанного достаточно, желающие могут сказать еще что-нибудь.
Наконец-то мы добрались до сладкого, до главного стихотворения номера, а именно до стихотворения Виктора Сергина "Когда в лесу стоит сушина...", помещенного в интересную статью Виктора Пулькина об ушедшем поэте. Кажется, что Пулькин сказал все, что требовалось сказать об этом стихотворении, но ведь всегда есть возможность уточнить, углубить, расширить уже существующую несомненную истину, на чем и основано движение, не побоюсь даже сказать, что на этом основана сама жизнь, в том числе и окололитературная.
Только исходя из этого убеждения возьму на себя смелость утверждать что замечательное стихотворение Сергина не только, и даже не столько, о "бытии и небытии" или говоря словами самого поэта, о "жизни" и "смерти", но и о чем-то другом, о каком-то третьем состоянии, находящемся между бытием и небытием, между жизнью и смертью.Нет, конечно, речь не идет о том состоянии когда бессмертная душа покидая тело несется все быстрее и быстрее по некоему тунелю навстречу ослепительному и радостному сиянию, но еще может вернуться назад если ей придет на ум, что она несколько поторопилась и что тунеля ей в любом случае не миновать. И хотя речь действительно идет о "бессмертии", и может быть даже души, но конечно не в том смысле, в котором учат в церквях и которое требует веры, и совсем не требует доказательств, но о бессмертии обыденном, реальном, которое каждый из нас может видеть вокруг себя, в вездесущности которого каждый из нас способен убеждаться каждую минуту своего существования, буде взор его станет обращаться на этот предмет, о бессмертии которое является основанием всего сущего, о бессмертии, которое в той или иной мере, так или иначе является уделом всех живущих или живших когда-либо. Бессмертие есть, и если понимать его правильно, то и слова "смертию смерть поправ" не покажутся столь уж чудесно невероятными.
Бессмертие поэта в его стихах, как бессмертие любого славного человека в его делах. Звезды гаснут, но свет их лучей миллионы лет спустя все еще несется в бесконечном пространстве. Так и стихи поэта живут и тогда когда сам поэт давно уже окончит свой земной путь. Чем жил поэт если не своим творчеством, которое остается жить после него? Что было главным в его жизни? Стихи. Но ведь стихи не умирают. Уверен что не умрет и названное стихотворение Сергина.
Стихотворение это очень просто, в нем нет ничего выдающегося, бросающегося в глаза, впечатляющего. И эта простота, обыденность, реализм изображаемого являются лучшими аргументами в доказательство той глубокой и важной истины, которая раскрывается перед читателем по прочтении стихотворения; эти простые слова, очевидность наблюдаемого, которым делится с нами автор, не оставляют для нас никакой возможности усомниться в истинности его взгляда, и в результате делают возможным для читателя новое восприятие реальности, прозрение, открытие, может быть, новой для него сущности действительного, или, по крайней мере, новое, свежее, глубокое и художественное проникновение в эту сущность.
Несмотря на то, что идея стихотворения очевидна и понятна как жажда заблудившегося в пустыне, как дождь в октябре, как желание щенка жевать ваши тапочки, нелишне будет остановиться на ней подробнее. Многим доводилось своими глазами видеть в лесу ту самую сушину о которой говорится в стихотворенее Сергина, и прошлое, настоящее и будущее ее достаточно ясно для каждого из нас. Когда-то она была таким же деревом как и окружающая ее "лесная братия" и жила одинаковой со всеми жизнью. У нее были те же желания, те же потребности, те же опасности подстерегали ее в жизни. Она, будучи живым деревом, стремилась к солнцу, подставляя его ласковым лучам свои нежные листочки или иглы, корни ее в подземной темноте боролись за влагу с корнями других деревьев. В свое время оно покрывалось цветами, пылило пыльцой, привлекая, пчел и шмелей, потом созревали семена, зеленые шишечки подрастали и становились коричневыми, чтобы с весной из них могли высыпаться бесчисленные семена и подхваченные ветром разнестись далеко от родного дерева продолжать его род на новом месте. Это было "бытие", это была "жизнь".
Но однажды мог прийти человек с топором или пилой и повалить на землю могучий ствол, попилить его на чурки и стопить в своей прожорливой печке, а золу закопать в грядки под огурцами. И мы могли бы сказать что дерево, которому бы еще жить и жить, изчезло с лица земли внезапно и бесследно, что "бытие" стало "небытием", "жизнь" --"смертью".
Но, сушине такая судьба не грозит, не потому что лесозаготовители не заготавливают сушины по каким-то своим рассчетам, чаще это бывает как раз наоборот. Не так важно срубят ли ее раньше или позже вместе с окружающей ее "лесной братией", или сделают ей привилегию, свалив только ее одну, чтобы рыбак-отшельник мог скоротать длинную и дождливую осеннюю ночь у ее жарко тлеющего тела. Она уже пила бессмертие ! Ее не заглушили в молодости более прыткие побеги, ее не свалил ураганный ветер, ее не сожрали на корню маленькие, но отвратительно волосатые гусеницы, и ее не срубил топор дровосека когда она еще была полна жизни. Своей ли смертью она умерла, или не обошлось без постороннего вмешательства, но вслед за той жизнью, которой она с таким удовольствием жила, и которой продолжают жить ее более молодые, либо более удачливые соседи и соседки, наступила не смерть, нет! наступила другая жизнь, непохожая на первую. Умерла первая жизнь, все ее удовольствия, потребности и тревоги, но не умерло что-то, что было связано с этой первой жизнью, что может быть с трудом пробивалось сквозь эгоизм, всезначимость и буйство этой жизни, которая казалась единственно существенным, и которая изчезла без следа оставив на своем месте то, что до поры таилось под спудом, что призвано было обслуживать жизненные потребности живущего, или быть вольным или невольным продуктом этого, такой прекрасной жизнью живущего, дерева. Осталась стоять сушина...
Но, может быть, эта жизнь в последние годы и не была так прекрасна, может быть сушина уже была сушиной в то время когда живое дерево еще не окончило полностью свои рассчеты с жизнью? Может быть бессмертие наступило тогда еще, когда первая жизнь еще не хотела сдавать свои позиции? Может быть бессмертное постепенно вышло на передний план, и оттеснило на второй план живущее? Может быть и так. Возможно много лет до того как Сергин увидел свою сушину мы могли увидеть ее живым еще деревом, но по сути уже сушиной, с высохшей вершиной, с мертвыми полуобломанными ветвями, только на некоторых из которых еще можно было бы разглядеть редкую, безжизненную хвою. Такое случается, и, разумеется, не только с деревьями. Людские судьбы подвержены тем же законом. В русской литературе нет более явного и драматического примера победы бессмертия над еще живущим человеком, чем судьба Гоголя. Нет нужды углубляться в рассуждения о многолетних духовных исканиях, а по сути страданиях этого великого художника, начавшихся задолго до его смерти, и отравивших его творчество и саму жизнь. Эта история слишком хорошо всем известна. Лучше привести отрывок из письма С.Т.Аксакова сыновьям, который как нельзя лучше подходит к размышлениям о жизни, смерти и бессмертии вызванными стихотворением Сергина:
"Ровно двое суток, как Гоголя нет на свете. Гоголь умер... Странные слова, совсем не производящие обыкновенного впечатления. Если вчера была во мне некоторая борьба частного моего чувства с общею потерею, то сегодня первое совершенно исчезло, так что я не могу отыскать его... и я совершенно подавлен общей бедою. Я не знаю, любил ли кто-нибудь Гоголя исключительно как человека. Я думаю, нет; да это и невозможно. У Гоголя было два состояния: творчество и отдохновение. Первое давно уже, вероятно вскоре после выхода "Мертвых душ", перешло в мученичество, может быть, сначала благотворное, но потом перешедшее в бесполезную пытку. Как можно было полюбить человека, тело и дух которого отдыхают после пытки? Всякому было очевидно, что Гоголю ни до кого нет никакого дела; конечно, бывали исключительные мгновения, но весьма редкие и весьма для немногих. Я думаю, женщины любили его больше и особенно те, в которых наименее было художественного чувства, как, например, Смирнова. --Вот до какой степени Гоголь для меня не человек, что я, который в молодости боялся мертвецов и которых не видывал до смерти (собственных) детей, я, постоянно боявшийся до сих пор несколько ночей после смерти каждого знакомого человека, не мог произвести в себе этого чувства во всю последнюю ночь ! Несколько раз просыпался, думал о Гоголе, воображал его труп, лежащий в гробе со всем страшным для меня окружением, --и, не чувствуя никакого страха, вскоре засыпал".
Это письмо --лучшая иллюстрация к мысли о неоднозначности человеческого существования, о двойственности человеческой сущности, о том что нечто человечески-идеальное, призванное жить после смерти физического человека, порою начинает жить своею самостоятельною жизнью еще до самой смерти этого человека, да так активно, что самому человеку уже не остается места в собственной жизни.
Как уже говорилось, Сергину удалось столь отчетливо выразить в своем стихотворении идею бессмертия именно потому, что его описания самой сушины, окружающих ее живых деревьев, того общего что есть между ними и их различий очень точны и существенны, предельно понятны для всякого читателя. Понятны настолько, что он знает даже то, о чем поэт не говорит в своем стихотворении, но что, может быть неосознанно, где-то в глубине души осознает всякий читающий. Осознает, что сушина не вечно будет стоять недвижно среди своих цветущей "братии". Пройдет десяток лет, может быть сотня, даже не одна, но рано или поздно сушина рухнет на землю, и ствол ее еще долго будет лежать на земле, пока, наконец, не начнет затягиваться мхом, а в трещинах и в отслоениях коры пустит корни брусника. Спустя еще десятилетия сопревший до состояния прегноя ствол, весь затянутый ползучим мхом, местами полуобвалившийся, покроется десятками крохотных елочек, пустивших в него свои столь же крохотные корешки. Бессмертие закончилось ! Закончилось то бессмертие, которому поэт посвятил свое стихотворение. Да, есть бессмертие другого рода, и не одно, разнообразным бессмертиям нет конца, когда заканчивается одно, другое только собирается начаться, но суть всех их одинакова, и чтобы знать какова она достаточно прочитать одно стихотворение --стихотворение поэта Сергина "Когда в лесу стоит сушина..."
9 ноября 2003 года.