В прежних жизнях, наверное, был убиен я не раз
за язык свой, который – что стёршееся помело –
предложенья выбрасывал, как черновик – в унитаз...
Впрочем, пять океанов туда же из нас утекло.
Моя память оттуда, откуда я сам выхожу
подобру-поздорову в рубашке родильной своей.
Лету не пересёк, только падал и падал в межу,
примеряя пространство на тельце земное стеблей.
До блаженства скачусь, бытовухи кефирной в мозгах,
отупевших в борьбе с вечной пылью и илистым дном.
Исчезают весёлые краски с палитры в мечтах.
Что кричать Белоснежку!.. И гном запирает свой дом.
Тараканьи бега затянулись на тысячу лет,
но в конце не отыщется даже харчевни одной,
где упасть «победителем», словно ничейный предмет,
накрываясь обрезанным дёрном – зелёной волной,
испаряясь, весной оседая намокшей землей, –
в убиенных краях, где предел ощутим у всего,
что под небом благим проживает недружной семьей,
разбежавшейся в архипелаг островов.
Тормоши меня, жизнь! Дай увлечься пустяшной игрой
в сочетания слов, в расшифровку дремучей души,
не уйдя в затухания жизни, порой
покрывая пространства, мелькая в глуши.
Мою речь не запишешь под шелест пластиночных игл.
Мой язык объясним не словами, а взглядом извне.
Наше время застыло под шелест пластиночных игр.
На поклонной равнине ключи отнесли сатане.
И всё тише, добрей в пересудах несудного дня
сквозь столетья душа проплывает, набрав высоту,
догоняет никчёмную плоть, оболочку – меня,
словно вечная странница путь завершает в скиту.