Представляем первый обзор нашего эксперта и его оценки майского цикла.
__________________________________* * *____________________________________
Всё познается в сравнении. Не так давно довелось мне принять участие в предварительном отборе произведений, номинированных на известный, имеющий, кажется, уже шестилетнюю историю, сетевой поэтический конкурс – «Заблудившийся Трамвай». Общее впечатление таково – в целом, уровень стихотворений номинантов «Трамвая» и БЛК вполне сопоставим. И этот уровень, если говорить о наиболее интересных стихах майского тура, весьма и весьма достойный. Я бы даже сказал изрядный. Как бы то ни было, выбор, который мне пришлось сделать на этот раз, оказался не менее сложным, чем при судействе на конкурсе имени Гумилева. Во всяком случае, за пределами десятки осталось несколько стихотворений, которые вполне заслуживали там быть.
И ещё одна преамбула. Все дальнейшие суждения и впечатления о стихах носят исключительно имманентный характер, то есть основываются на самих текстах и исчерпываются пределами текстов. Встраивание отдельно взятого текста в эстетику и стилистику других поэтов или так называемых актуальных поэтических направлений (привет, манифестомания!), обозначение каких-либо влияний не входило в мою задачу. Да и во многом от лукавого такого рода затея. Чаще всего утверждения о происхождении текста из того или иного источника обнаруживают, скорее, пристрастия и предпочтения самого критика или рецензента, нежели выявляют какие-либо действительные художественные связи, тенденции и закономерности. Так что, будем исходить из самодостаточности текстов майского тура конкурса.
Теперь, пожалуй, самое время обнародовать итог своего нелегкого выбора. Все десять стихотворений расположены в алфавитном порядке в соответствии с именами их авторов.
АЛЕКСЕЙ КОРОЛЁВ
http://stihi.ru/2008/05/30/2254
scvrra
«и я бы мог, как шут…»
а.пушкин
в этой комнате свет слоится тишина стоит пустота только екает половица и мелькает колпак шута я сижу на стуле старинном а по комнате бродит шут с неочищенным мандарином об одном шута попрошу шут подай-ка скорее яд от жизни пройденной налегке а он глупый несет мне ягод в перевернутом колпаке говорю ему шут гороху буду мучаться не засну а он моркву из огороду а он ласковую весну шут вымакивай смех по-русски во слезах и от а до ять а он просит сушеной грусти на спирту пойти настоять отчего ты так шут волшебен а моя-то рожа красна изо рта выпадает щебень из ушей трава проросла что ж ты делаешь шут со мною козырным изо всех людей как заколет в боку заною шут с тобою мой шутный день но в руках у меня корона но в ногах у меня народ и пишу я и мыслю ровно а живу я наоборот и дорога одна к похмелью а любви на один укус наказать тебя не посмею но до смерти я посмеюсь я смеюсь от боли до боли не щади меня шут давай накажи шут как китобои бессловесную гонят тварь а когда отлечу я к марсу успокоюсь в мире ином ты меня примеришь как маску перед новым хозяином а когда и ему поди ж ты надоешь всемилостью шут на крюке в осеннем пальтишке затеряешься среди шуб
Вечная и неисчерпаемая в литературе тема – тема шута и шутовства. Но шут шуту рознь. Есть шуты, взирающие вовне, на окружающий их мир. Они маргинальны по отношению к неким общим, универсальным ценностям – временным, условным, иерархическим, этическим. И это, в общем, всего лишь социофизика. И есть шуты, взирающие вглубь самих себя – это внутренние маргиналы, выворачивающие изнанку своих личных ценностей, производящие беспощадную самоидентификацию. С неизбежными для такого рода процессов болью, тоской, смехом сквозь слёзы и неотвратимым летальным исходом. Наш шут из таковских. И когда одно «я» – плотское, услаждавшее себя горохом и морквой, отлетает и находит успокоение, другое «я», то, что в своём шутовстве изводило и кололо в боку, остается, потому как оно нематериально.
Что же это за остаток такой? Может быть, нечто, проявляющее себя в наших детях, родных и близких нам людях? А, может быть, просто память или даже её отсутствие, когда единственной ипостасью шута становится осеннее пальтишко, затерявшееся среди шуб. И вот это уже чистая метафизика. Что очень хорошо.
И, кроме всего прочего, это стихи интонационно соответствующие заявленной теме – маскарадные, наполненные блестящим скоморошеством речи. Что ни фраза, новая диковина – неочищенный, в яркой маске-кожуре мандарин, ягоды в перевернутом колпаке, горох с морквою, вымоченный (вымученный) смех, сушеная грусть на спирту, «рожа красна» с растущей из ушей травой и выпадающим щебнем. Во многом, кажется, причудливый реквизит и мизансцены этого действа предопределены игрой созвучий («яд от – ягод», «волшебен – щебень»). Но таковы уж правила маскарадного жанра.
АМИРАМ ГРИГОРОВ
http://www.stihi.ru/2009/04/23/690
Слово Москвы
Недалёкой земли не понять, не достигнуть, позорясь
Ведь скорее всего, ни водой, ни дорогой
Не добраться туда, утонув в небосклоне по зори
Той земли недалёкой
И возможно, что это кому-то чужому приснится:
Не такому, как я, понежнее, понеже
Это слово москвы сквозь меня прорастает грибницей
На отвалах манежа
Где живая ограда предсмертно листвою набухла
Не политая, струями солнца палима
Мне так мало ордынки где утром земля будет пухом
И слезой тополиной
Это слово москвы без конца повторяется хором
То разгоном вокзала, то громом базара
Будто хрупкие вилки трамваев звонят мельхиором
На пиру валтасара
Голосами сусальных божков, и приснится такое
Переход у донского в дымящие домны
И звезда недалёкой земли над приёмным покоем
Над покоем приёмным
Не мог не выделить эти стихи. И не только потому, что они удивительно мелодичны и пластичны, благодаря богатой звукописи и разностопному анапесту. Главное в том, что они, на мой взгляд, обладают двумя довольно редкими во времена нашествия в поэзию повествовательного сумбура и формата А4 качествами – цельностью и внутренней организацией. В стихотворении, по меньшей мере, два сущностных пласта.
Первый пласт – это «слово москвы», как архетип, эйдос, логос со всем тем, поклонимся Александру Сергеевичу, что отзывается в этом звуке – от культурологической топонимики (Донской монастырь, Манеж, Ордынка) до эсхатологических базара и вокзала. Второй пласт – это «слово москвы», как живой голос, как одушевленное нечто, как не случившаяся и уже ускользающая жизнь. Тут уже совсем иное, глубоко личное слово, не умещаемое ни в один архетип, не постигаемое разумом, но ощущаемое, прорастающее грибницей сквозь человека. Жизнь и смерть, сросшиеся воедино в живой ограде набухшей листвы. Один пласт – дыхание человека и умирание града. Второй пласт – прорастание града и умирание человека.
И ещё, обратите внимание на лексику, очень точно акцентирующую эту двоичность. Вот вам «живой» пласт – струи солнца, грибница, листва, тополиный пух и слёзы. И вот вам пласт базарно-вокзального пиршества Валтасара – звенящие вилки трамваев, сусальные божки, дымящие домны. Разве что, нет надписи на стене – «Мене, мене, текел, упарсин». И какой замечательный размах у этих дуальных качелей – от небосклона в первой строфе до звезды в строфе заключительной.
ВИК (ВИКТОР ГУРЕВИЧ)
http://stihi.ru/2008/11/21/463
тихое
отрешенный небожитель, брат бродяге и царю,
на ворованном иврите я с тобою говорю:
голос мой всё тише, тише (покидает масло жмых…)
птицы лязгают по крыше, мокрые от слёз твоих
их в ладони, как в кавычки заключая на заре,
ты, конечно, по привычке тихо плачешь в ноябре.
на душе похолодало. мир покрыл, как русло – плёс,
звон презренного металла, а не этих жарких слёз,
и, накрывший медным тазом всё, что ново и старо,
день в оконной раме смазан хлёсткой кистью писсаро.
ветер выкрутни буровит. листья, словно капли крови,
скопом грязевой ушат покрывают и шуршат.
что ещё? в запруде лебедь, белоснежная как свет...
в тишине разлит молебен, и тебя как будто нет,
но идёт долиной мглистой в межпространственный разрез
шёпот сердца атеиста до семи твоих небес.
Во всех отношениях замечательное стихотворение, глубина которого создается соотнесением внешнего и внутреннего, экзистенциального пейзажа. С одной стороны, ощущение отрешенности, погруженности в некую вневременную небесную механику, где человек равен самому себе («брат бродяге и царю»), где он разговаривает на ворованном, библейском языке, восходящем к тому самому изначальному Слову. Это внутренний, холодеющий и угасающий, как голос, пейзаж. А с другой стороны, зябкая импрессионистская картина дня в оконной раме, выполненная в технике пуантилизма. Тоже со своим голосом – шуршанием листьев в грязевом ушате. И один пейзаж самым естественным образом врастает в другой, сливается с ним.
В сущности, очарование этих строк во многом, на мой взгляд, предопределяется этой симметрией и ассиметрией внутреннего и внешнего мира, их окликанием друг друга. Причем, упомянутая образная геометрия двух миров существует не сама по себе. Здесь сущностная связь. Природное и человеческое смятение лишь отражение того порядка вещей, в котором мир всё более покрывается звоном презренного металла, в котором почти нет места мокрым от слёз птицам, лязгающим по ноябрьским крышам (довольно смелая и, пожалуй, всё же слишком сложная метафора человеческого участия и сопереживания, особенно с учетом ладоней-кавычек). И ещё одно сомнение субъективного свойства. Мир, покрытый звоном металла – вполне приемлемая образная конструкция, а вот метафора с миром, не покрытым звоном жарких слез, кажется несколько натянутой и вычурной.
Стихотворение, действительно, тихое, и оно было бы беспощадно тихим, если бы не спасительный контрапункт с лебедью, молебном и божественным шепотом атеиста. Межпространственный разрез здесь даже не форточка в небо, а целая галерея в самих небесах. И, почему-то, не сомневаешься – этот отрешенный небожитель доберется до седьмого неба.
ИВАН ЗЕЛЕНЦОВ
http://stihi.ru/2007/03/23-1776
К 25-летию
карьера дом машина мебель
женитьба деньги слава власть
хватаешься за каждый стебель
чтоб в той же пропасти пропасть
как сладко любоваться бездной
и быть никем и быть нигде
звездой раскинувшись в уездной
хрестоматийной лебеде
андреем при аустерлице
лежать впадая в небеса
как в отрицание но лица
и голоса и голоса
любимых заполняют стержень
уже исписанный на треть
который жизнь который держит
не позволяя улететь
Тот случай, когда «датское» стихотворение вовсе таковым не является. Необходимость остановиться и заглянуть в себя, попытаться исчислить и взвесить жизнь, никак не привязана к летоисчислению. И эта попытка, с моей точки зрения, автору, безусловно, удалась. Для меня, как читателя, всегда было очень важно, насколько ощутимо в стихах некое междустрочное пространство, насколько оно широко, глубоко и органично для умещения в нём каких-то сущностных смыслов. Есть ли в стихотворении воздух, чтобы им можно было долго-долго дышать? Где там край или некий предел, стена, в которую упираешься? И если вчитываешься в какую-то вещь и вдруг понимаешь, что, при всей семантической законченности, края не видно, что в этих строчках можно дышать и дышать, то чувствуешь себя воистину счастливым человеком.
Давайте вместе вчитаемся в стихотворение. Вот словарный ряд – «пропасть», «бездна», «небеса», «пропасть», «раскинуться», «улететь». Лексика, расширяющая пространство, отрицающая всяческие границы и пределы.
Теперь сущностный ряд. В срединной части две хрестоматийные ссылки – уездная лебеда и небо Аустерлица. Два архетипа чего-то подлинного, непреходящего, связующего человеческую пылинку и неизбывную, непостижимую, необъятную жизнь. И это тоже отрицание каких-либо пределов. И отрицание беспредельной всепожирающей пропасти, в которую влекут разнообразные стебли стяжания, поименованные в зачине стихотворение.
Хотя, справедливости ради, надо сказать, что упомянутое перечисление, занимающее два первых стиха, показалось мне самой слабой частью стихотворения. Не всё там выглядит обязательным, незаменимым, не подлежащим перемене мест. Особенно мебель, несмотря на то, что она так хорошо рифмуется со стеблем.
Но, на самом деле, эффект глубины создается не только этим. Для меня куда важнее то ощущение «утраты плоти» и беспамятного невесомого растворения в зыбких сферах, которое сопровождает этот процесс «впадания» в небеса («и быть никем, и быть нигде»). И нет ничего удивительного, в том, что растворившись в сферах сих, сам становишься их сосудом («звездой раскинувшись в уездной хрестоматийной лебеде»).
ИГОРЬ ЦАРЁВ
http://www.stihi.ru/2008/08/30/1799
Дефиле по зоопарку
Гутен абэнт, дорогая, миль пардон,
Пожалей меня, сегодня, пожалей!
По жаре я выпил крепкого бордо,
А потом еще добавил божоле.
И от винного безвинно разомлев,
Посмотреть надумал, дозу перебрав,
Как теряет в зоопарке разум лев,
От того, что даже именем не прав.
Между клеток, словно стража по дворам,
Я себя гортанным окриком бодрил.
Вот архар (читай, по нашему – баран),
Вот гривастый сомалийский гамадрил...
Я ему: «Ну, как баланда, франкенштейн?
Хочешь фиников подброшу или слив?»
Он мне жестами ответил: «Нихт ферштейн!»
И ссутулился, как узник замка Иф.
Я тогда ему: «Муа, коман са ва?»
Он в ответ мне: «Сэ тре бьен, авек плезир!»
И напрасно в ухо ухала сова,
И вертелась злая белочка вблизи -
Ведь родство уже почуяв, вуаля,
(Не одни мы на планетном корабле!)
Я читал ему по памяти Золя,
Он показывал мне сценки из Рабле.
Может быть тому причиной допинг вин,
Но я понял, раздавая ливер блюд,
Почему на солнце ежится пингвин,
И за что всю жизнь горбатится верблюд.
Я кормил их сладкой булочкой с руки,
Развлекал сидельцев хайками Басё -
Мы ж похожи, словно капли из реки,
Только наш загон пошире, вот и все!..
Дефиле по зоопарку. Подшофе,
Музыкально выражаясь – форте пьян,
Я присел за столик летнего кафе,
Утомившись от зеленых обезьян.
Заказал и черри бренди, и халвы.
В обрамлении решетчатых оправ
Плотоядно на меня смотрели львы,
Травоядно на меня взирал жираф.
Душный вечер недопитым черри пах.
Я, сказав официантке «данке шон»,
Слушал мысли в черепах у черепах,
В толстый панцирь спать залезших нагишом.
Ощущал себя то мышью, то совой,
Старым буйволом, забитым на пари,
То стервятником, что грезит синевой,
Где со стервой своей первою парил.
Оплетала прутья цепкая лоза,
Винторогий козлик блеял о любви.
Его желтые печальные глаза
Вызывали дежавю у визави...
Громыхал оркестрик жестью «ля-ля-фа».
Мой сосед, искавший истину в вине,
Подмигнул мне через стол: «Шерше ля фам»?
Я подумал… и пошел домой к жене.
Совершенно роскошная поэтическая буффонада и, одновременно, бестиарий. Кажется, и сам автор отвел душу в этом восходящем к античности шутовстве, разыграв живую и печальную человеческую комедию, воссоздав свой Вавилон с его смешением языков и хмелящим помешательством рассудка. И тема, и приемы, конечно, не новы, но зато, как искусно приготовлено и с каким вкусом подано. И какое пиршество созвучий и метафор.
Хочется перечитывать и смаковать. Вот когда вспоминаешь о том, что поэзия – это всё-таки род изящной словесности. В общем, спасибо автору за доставленное удовольствие.
КУКУРМЕ
http://www.stihi.ru/2009/02/19/2044
правила связи
зыбко и хрупко, всё зыбко и хрупко,
пусть даже правила связи легки:
не говори в телефонную трубку,
если гудки.
позже под грудою слов похороним
важное что-нибудь, нам по плечу.
хочешь, я стану тебе посторонним?
я - не хочу.
воспоминания, много не стоя,-
пища бумаге и карандашу.
память, оставь золотым золотое,
очень прошу.
шарик воздушный, кораблик бумажный,
храм, фотография, рюмка с вином.
мы ещё сбудемся - где-то, однажды,
в жанре ином.
в новом, ещё не освоенном, стиле
нам нашаманит добряк-режиссёр,
что по сюжету друг друга простили
все - и за всё.
мы ещё сбудемся - где-то, когда-то,
не вопреки и не благодаря,
но в свой черёд, как сбывается дата
календаря.
Особенные стихи. Для меня их очарование заключено, прежде всего, в интонационном строе. Есть такое редкое умение или дар – побуждать к сопереживанию самой интонацией. Причем, речь даже не о привычных особенностях просодии – напевности, разговорности или декламативности стихов со всеми, присущими тому или иному стилю особенностями графики, синтаксиса, лексической, метрической и ритмической организации. Я имею в виду нечто более глубокое – ту непостижимую тишину, которая вдруг открывается за вроде бы совсем простыми строчками. Можно, конечно, попытаться «разъять музыку, как труп», нащупать, чем создается ощущение невесомости и хрупкости этих «правил связи».
Здесь ведь ускользающая сказка. Здесь сказочник, волшебник, шаманящий режиссёр и загаданная, вроде бы полагающаяся по сюжету сказки, счастливая развязка («мы ещё сбудемся…»). Здесь «шарик воздушный», «кораблик бумажный» и память, оставляющая «золотым золотое». Хрупкие, зыбкие, невесомые слова и сферы. И та неопределенность, та зыбкость, которая заключена во всяком вопросительном слове (хочешь, я стану тебе посторонним?// я не хочу) здесь тоже присутствует. Но тишины, которая по мере прочтения становится всё гуще и гуще, это ведь всё равно не объясняет. И, слава Богу.
ЛАРИСА КИРИЛЛИНА
http://www.stihi.ru/2009/02/12/2987
Открой окно
Открой окно – за ним стихотворенье,
как летний полдень, полный птиц и трав;
как берег моря, где проворный краб
в узорной пене ищет прокормленья
и греет панцирь – крохотный гоплит,
отбившийся от войска Митрадата
и загремевший в жернова судьбы,
где стёрты в общий прах цари, рабы,
красавицы, разбойники, солдаты,
чьи профили глядят с надгробных плит,
но неизвестны имена и даты.
Любой червяк или моллюск любой
не меньше ведал радостей и горя,
чем грешный царь или хоть мы с тобой.
На камне, что вчера исторг прибой
из древних рифов в чёрном чреве моря,
начертаны неведомой рукой
гексаметры диковинных историй
про жизнь палеозойских инфузорий,
которых вверг в забвенье мезозой.
Ничтожное – нетленно на века,
великое – осуждено к забвенью…
Открой окно – за ним стихотворенье,
как пенный пшик, как посвист ветерка,
как шёпот Пенелопы у станка,
как белый шум от ниточки песка,
змеящейся в стеклянном заточенье,
чтоб время отмерять наверняка.
Первое, что пришло в голову по прочтению стихотворения – это поэтическая каллиграфия. Настолько изящен и чист почерк автора. В сущности, здесь каждое слово на своем месте, каждая поэтическая фраза являет собой образец лексической необходимости и достаточности. Нет ничего лишнего, и ничего нельзя убавить. Это относится и к построению стихотворения, последовательности и связности семантических и образных звеньев, и, собственно, к их словарному выражению. Попробуйте перечитать эти стихи и отыскать в них хотя бы одно не обязательное слово. Такое слово, которое было бы лишено собственного содержательного значения. Таких здесь попросту нет. Каждая лексическая единица насыщает и уплотняет материю текста, работает на общую идею произведения.
Читать такие стихи, не увязая построчно во всяческом словесном соре, призванном заполнить абы как метрическое пространство, ощущая необыкновенную податливость словарной глины – одно удовольствие. Кроме того, вернее даже, в первую очередь, эти стихи, с моей точки зрения, подлинно философичны. В них замечательным образом являет себя равновеликая и единая суть большого и малого, суверенность каждого проявления жизни, заключенная в них гармония.
Впрочем, попытка пересказать стихи прозой – неблагодарное занятие. Лучше вчитайтесь в них по-настоящему. И Вам воздастся.
НАТАЛИЯ ШИНДИНА
http://stihi.ru/2009/04/07/7366
Эсхатологическая космогония
День за днем перед взором мелькают годов вереницы,
время словно застыло на млечном стоп-кадре Вселенной.
Но когда я закрою глаза, этот мир растворится,
ибо сколько я помню себя, я в нем был неизменно,
и напротив, не помню ни мига, чтоб было иначе,
то есть мир без себя самого совершенно не помню.
Это значит, что не было «Декамерона» Боккаччо,
и триеры ахейцев под Троей не пенили волны,
Франсуа не писал завещания в форме баллады,
крестоносцы за Гробом Господним не шли до Хеврона,
не сдавали Гренады испанским войскам Альмохады,
а историки врут хуже всяких старух возле дома.
День и ночь над бумагой корпят, что ей будет, бумаге?
Всяк историк мной выдуман, стало быть, мне и подобен.
И сосед мой все врет, что стоял за «Зубровкой» в продмаге,
когда я еще замыслом был в материнской утробе.
Верно врет! Я ни замыслом отроду не был, ни плодом.
Просто был. То есть, есть. И какое-то время пробуду.
Это я, от того ли, что сызмальства был сумасбродом,
взял и выдумал Бруно, соседа, Сафо и Иуду.
И залитые лужами каждой весною аллеи,
и обычай, что сам соблюдаю, ходить на работу,
и слова, что придумал, потом приписал Галилею,
и смешное названье для целых двух штатов – Дакота.
Так что истины нету ни в завтрашнем, ни во вчерашнем,
зыбки время, пространство и мысль. Лишь забвенье надежно.
Что же делают боги, когда им становится страшно?
Обращаются к людям с мольбой о молитве. И все же
снова жахнет рассветом по спящему городу утро,
выжигая напалмом зари тусклых окон глазницы,
новый день мостовые и стены зальет перламутром…
Но когда я закрою глаза, этот мир растворится.
Стихи, которые можно отнести к очень достойным образцам интеллектуальной поэзии. Историко-культурологические кирпичики, из которого состоит архитектура растворяющегося в этих стихах мира, наверное, могли бы быть и другими, их могло быть чуть больше или чуть меньше, но какими бы они ни были и сколько бы их ни было, всё идёт на пользу солипсической природе этих строк. И если мир существует и исчерпывает себя внутри самого человека (богочеловека, демиурга, сосуда бытия), то он именно таков, каким его видит человек.
Предложенный автором выбор литературных и исторических аллюзий мне лично весьма и весьма приглянулся. Мир получился ярким, многогранным, имеющим изрядную пространственно-временную глубину и перспективу и в то же время…хрупким, «вочеловеченным».
Очень хорошие стихи, написанные мастерским поэтическим слогом, за исключением, может быть, оборота «то есть, есть». Мне он показался более неловким, нежели стильным.
ЯН БРУШТЕЙН
http://www.stihi.ru/2007/12/24/123
Миф о красных деревьях
К реке шагали красные деревья,
К воде спешили красные деревья,
По шагу в год – но все же шли деревья,
Надеясь, что когда-то добредут.
А впереди лубочная деревня,
Красивая и прочная деревня,
Волшебная и хлебная деревня
Ждала, когда поближе подойдут.
Точила топоры она и пилы,
Железами по воздуху лупила,
И удалую пробовала силу,
Которая всегда одержит верх.
Деревья же не ведали испуга,
И, землю бороздя подобно плугу,
Поддерживая бережно друг друга,
Брели они к воде за веком век.
К реке спустились красные деревья,
К воде припали красные деревья…
Навстречу вышла целая деревня
И предъявила древние права:
На то они на свете – дровосеки,
Зимой хотят тепла и скот, и семьи,
И вот срубили красные деревья
На красные прекрасные дрова.
Кораблики из них строгали дети,
И, у огня играя, грелись дети,
И в том, что нет чудес на белом свете,
Не видели особенной беды.
А корабли куда-то плыли сами,
Бумажными мотая парусами,
И вздрагивали красными бортами,
Достигнувшие все-таки воды.
Прекрасное стихотворение, фоническая структура которого во многом опирается на довольно расхожую рифму «деревья – деревня». Да и остальные рифмы предельно просты. Что в который раз подтверждает истину – не в рифмах поэтическое счастье.
Не возьмусь определять жанр этого произведения. По форме изложения оно, действительно, близко к мифу. По своей аллегорической сути в нём есть нечто от притчи. По характеру олицетворения это едва ли не басня, только без её назидательности. Кстати, в обеих ветхозаветных баснях (если мне не изменяет память, в Книге Судей и какой-то из Книг Царств) главными действующими лицами были как раз деревья. Мелодичность, напевность и даже некоторая речитативность этого тактовика приближают его к былине. И, наконец, если вообразить себе картинку изображаемого шествия, то получится самая настоящая фантасмагория.
Что бы там ни было, но стихи завораживают именно своим топким звучанием и сказочностью действа, составляющего сюжет истории, потому как сам предмет аллегории – конфликт между прагматичной «удалой силой» и беззащитной хрупкой красотой, оборачивающийся гибелью последней, стар, как мир.
N.REBER
http://stihi.ru/2009/05/08/4846
интерференция
1.
Галлюциногенный полдень в окрестностях Вавилона
шевелит ландшафтом точно клопы - обоями.
Раскачивается кувшин на окне в столовой,
взвешивая перспективы... Переменив обойму,
оберлейтенант Штерн щёлкает зажигалкой,
сплёвывая дерьмо, доминантой гранатомёта
вдавлен в мамаев пах, прикуривает: Пожалуй,
Волга поглотит Рейн. Шайссе, она проглотит…
2.
Скажем, Удмуртия, утро, рожденье бога:
сходу малюет звёзды, кометы, пульсары, о-да, пульсары!
землю, луну, Удмуртию, тут же сбоку
улицу имени, ящики со стеклотарой,
мать-проводницу, станцию Бологое,
папу - зачёркнуто, дядю Олега с водкой,
церквы с крестами, спасителя с бородою,
кремль, Москву, президента в подводной лодке.
Далее бог начинает расти, резвиться:
ясли, детсад, средняя школа №,
дети, семья, работа, распяли, спился,
пенсия, внуки, простата, зашился, помер.
3.
Вечер, Ижкар, Удмуртия, привокзальная пьяцца.
Или утро, Париж и улица Коминтерна.
Или Ур, середина нисана - не очень ясно,
где и когда - щёлкает зажигалка Штерна.
Вскрикивает во сне богородица-проводница,
трескаются яйца в гнезде у рухов,
Сарданапал совершает самоубийство,
дядя Олег роняет стакан на кухне,
и глиняный кувшин из вавилонского зиккурата
взрывается черепками в Ижевске. За ними следом
президентская подлодка пересекает линию невозврата.
поглотив и евфрат, и рейн
волга впадает
в открытое
небо
4.
И приидоша ко мне в келию два беса, один наг, а другой ф кавтане. И взем тоску мою, на нейже почиваю, и начаша мене качати, яко младенца, и не дадяху ми опочинути, играюще бо.
Не самые простые для восприятия стихи. Но, вчитавшись, получил изрядную дозу эстетического кайфа. Даром, что полдень галлюциногенный. Вот уж воистину, дьявол кроется в деталях. Здесь всё, в сущности, состоит из деталей эпох, событий, судеб, мест действия. Деталей, которые, в конце концов, смешиваются, поглощая друг друга, образуя единое поствавилонское пространство. Так возникает omen Волги, некой стихийной фатальной силы, которая, впадая в открытое небо, поглощает Рейн и Евфрат. Так возникает образ трескающихся яиц в гнезде птицы Рух. И все равно беззащитны перед этой судьбой. Как бы ни менялись декорации и действующие лица. Сталинград, Ижевск, Ур, Париж – всё те же окрестности Вавилона. Штерн или типичная богородица со своим нагулянным богом и его космогонией от звезды до простаты – всё едино.
Как снаряды из гранатомета вылетают эти детали. И ни единого эпитета во всем стихотворении. Только неумолимые страшные детали, в которых кроется дьявол, обращая галлюциногенный полдень в нескончаемую топкую явь.
Впрочем, инок-то Епифаний, к житию которого автор обращается в заключительной части, бесам всё-таки не сдался.