Гл. 9. Как всё меняется.
Мы с подругой как-то одновременно перестали записывать свои мечты
на розовых страничках, радости – на жёлтых, а печали – на синих.
Может, потому, что сейчас всё смешалось в один цвет, и непонятно
какой… Обменялись дневничками со всем, что в них было, перед самым её
отъездом в московскую Строгановку, где из неё будут лепить
художника! Хотя, она и есть художник, и врядли сделают лучше.
Училась же по репродукциям картин лучших мастеров, будто в их
художественных мастерских. Теперь же начнут со срисовывания кувшинов.
А пейзажи? Где ещё найдут такую полянку, как у нас в Карпатах!
Я, примерно, так и записала тогда.
«…Мы идём рисовать. У тебя в руках свёрнутая в холст жёлтая полянка».
По-честному, шли мы вместе, но рисовала она. Зато, я была натурой.
В четырнадцать – наброски по скелету, в шестнадцать – лёгкие пастели!
А на одной... в чём-то воздушном, вроде балетной пачки! Я стеснялась, и
Лене пришлось переделывать внешность под блондинку с пикантным
носиком, чтобы вывесить в комнате на обозрение. И вот на каникулы из
Москвы приезжает её старший брат Валентин и, ещё не успев
поздороваться, изрекает своим актёрским голосом: «Юль, да ты здесь –
прима!.. Какое сходство! Даже голова, как обычно, набок…
И всё же, мой последний портрет, что она в момент изобразила углем –
непревзойдённый! Пришли девчонки, посидели, выпили вина на дорожку ей
и оживились. Только меня ничто не берёт, ни слова выдавить, ни улыбки…
Лена не выдержала, взяла уголь, картонку, и готово. Там глаза, такие…
как у собаки! Всё понимает, а сказать не может. И руки болтаются, как
две перекрученные верёвки. Именно то настроение.
Ваничкину маму, наконец, уговорили лечь в городскую больницу на
операцию, а врачи говорят, что запустила болезнь, и делать рискованно.
И что же, дать теперь человеку пропадать? А нам смотреть с опущенными
руками?
Ванечка согласен на риск, взял отпуск и живёт теперь между больницей и
домом. Я тоже прихожу в больницу с бабушкиным угощением Василисе
Георгиевне, а она только вежливо попробует, поблагодарит и отнесёт в
холодильник «на потом». В нём уже и так накопилось то, что привозят ей
из деревни. Помогаю перекладывать, мыть посуду, и это лучше, чем
сидеть напротив и встречаться глазами. Тогда мне кажется, что она
просит не оставлять Ванечку, если… сами понимаете. Мне тоже не по себе,
как только представлю его в этом большом пустом доме.
Говорим совсем о другом. Рассказываю ей, что скоро прибудут уколы,
омолаживающие организм, которые я просила папу заказать из Бухареста. Их
изобрёл его дядя, учёный фармаколог. Они ещё сделают настоящий переворот в
медицине. И папиной маме, моей второй бабушке помогли, когда серьёзно
заболела. Не только что быстро поправилась, но и её седые волосы обрели
внезапно свой цвет. Для меня так необычно было увидеть её с каштановые
пряди, что это больше всего и запомнилось в шесть лет…
Каждый раз что-то добавляю к этой семейной истории, и откуда что берётся!
Наверное, потому что Василиса Георгиевна внимательно слушает. Если меня
слушать, дую, как заведённая.
Только никогда не скажу ей то, что узнала от отца. Чудесные те уколы дали
лишь временное улучшение. Учёного родственника уже тоже нет в живых.
И хотя кафедру назвали его псевдонимом, разработку этого препарата,
которому он посвятил половину своей жизни, из-за чего-то продолжать не смогли.
Всё каждый день меняется, не успеешь опомниться. Поэтому не люблю никаких
планов. Николай звонит также два раза в неделю, по тем же субботам
и вторникам, хотя часто уже не застаёт меня дома. Его Аллу осенью повезут
в Киев на дообследование и окончательный приговор. Помню, как мне самой тяжело было дождаться решения о моей учёбе, а тут... Как страшно для обоих!
А может, когда любишь, не так... Если он будет её держать так же крепко,
как мою руку тогда в лесу?
Закрываю глаза и представляю ночной лес со всеми его скрипами, шелестами и
шорохами, будет ли мне сейчас страшно…