Он родился в краю бывших людей. Вернее, вылупился на свет из косматого, скрипучего дерева, которое никак не хотело являть его на свет божий.
Но законы милосердного боженьки сработали и на этот раз. И вот, он – ЯВИЛСЯ.
Мощным кулаком раздолбив изнутри свою темную обитель, раскромсав окаменевшую кору на мелкие щепочки, он-таки выполз из своего дупла.
Почесался, сплюнул сквозь корявые зубы, размял задубевшие мышцы, огласив окрестности гулким хрустом суставов, сочно зевнул, на выдохе обнаружив дремавший доселе где-то в недрах его лавинообразного тела, густой бас.
Проделав эти непривычные для него процедуры, он остался стоять на месте.
Потому как не ведал своего предназначения.
Задумался, все ж, кто он, где, да с какой-этакой великой миссией на свет народился, да что ему после этого делать предстоит.
А сделать ему в этот знаменательный день предстояло многое…
Пропустим, однако, первую эту главу, дабы не поселять в наших читателях чувства нарастающей зевоты, вызванной утомительным описанием всех физиологических потребностей древесного человека в первый день собственной жизни. Да и ему-то, представьте, каково: не успел еще толком выковыряться на свет божий, как- на тебе- уже кто-то начинает настраивать свой армейский бинокль в его смутившееся туловище, которое, между прочим, имеет еще и внутреннее наполнение… И не стыдно вам, автор? Ай-ай-ай! А еще, поди-ка, сурьезный человек, с трепологическим, чай, образованием…
Ладно-ладно, оставим пока этого неандертальца в покое. «Есть много чаво антересного, в нашем государствии, друг Гараська» - любил говаривать один трухлявый старичок, в прежние времена…
Так вот: в окрестностях страны той, что внезапно по какой-то одной ей ведомой причине всех своих выкормышей в знак особой благодарности и сердечной признательности, под землю штабелями поскладывала, водилась еще кой-какая живность, но так, по мелочи…
Особливо среди ентой мелочи выделялась птица Голосарь, зело лепая опереньем своим шелковым, расписанным наподобие старинных фресок весьма заковыристо, дивно и интеллигентно. Звучание горловое имела она весьма великолепное. За что, собственно, и получила прозвище сие – Голосарь. Талантлива была – жутко! А также свежа, фигуриста, аки фужер хрустальный, в меру умна, не в меру строга и заносчива (потому как ведала про свое предназначение). Занятие было у ней дюже сурьезное: облетать окрестности страны безлюдной, выкошенной столетней засухой, да оповещать просторы ейные звонким своим речитативом. Стоило лишь Го (так и будем называть ее - для удобства и краткости) подняться в предутреннее небо, еще не подвергшееся красному пороховому выстрелу со стороны востока, как все вокруг, как ей казалось, начинало отмерзать и копошиться.
Там, наверху, где она цеплялась упругими лапками с хищными коготками за проплывающее мимо облачко, все было так душевно и восхитительно, так покойно и недвижимо, так вечно по сравнению с мышиной возней там, в пропасти парализованной земли с ее объедками гор, обрывками болот, клочками равнин…
И в небесах звенела она рассыпчатым своим голосом, радуясь тому, что здесь ей –рай, да памятуя о своем предназначении. «Я – БОГ!» - мыслила она.
«Я-БОГ! Потому как даже солнце светит ярче, внимая моим песнопениям, и вселенная насыщается красотой и благоуханием…» В умилении, Го смахивала пестрым рукавом крыла набежавшую слезку, продолжая мыслить дальше: «Ах, такая я лепая и голосистая, такая вся разэтакая, так почему же там, внизу никому нет дела до моего бесценного дара? Никогда не поверю этому!» Так, из праздного самовосхваления и возникла ее великая миссия…
Крюк готовился к ночлегу. Он успел уже раздразнить свое урчавшее чрево сначала червячками да козявками, проползавшими под его дубиннообразными ногами, затем покидал внутрь себя несколько гнилых коряг, лежавших чуть поодаль от места его постоянного брожения. В довершение сего рациона нахлебался воды из розового болотца, что пузырилось неподалеку, прям в двух ступнях от его развороченного дерева.
Крюк (так назвал себя наш герой) насытился, доброохотливо икнул и завалился обратно в свое искромсанное дупло. Дерево спружинило, резко отогнувшись к земле, потому как не привыкло еще стойко обороняться от таких внезапных посягательств на свое внутреннее пространство, тяжко охнуло, но вскоре, со скрипом выпрямилось, хотя корни его еще долго вибрировали в недрах земляного настила.
Как всегда, когда сильно устанешь, засыпаешь запросто. Сначала немеют конечности, затем приятная истома струится вверх, обволакивая перестающее ныть туловище… Крюк уснул.
Не станем, пожалуй, внедряться в чужой сон – столь интимную сферу человеческого существования, дабы не смущать спящего…
Солнечный свет брызнул ему прямо под веки, обнажились мутные ото сна крюковы глаза. «День?» - подумалось в его голове. Утвердительным ответом буркнуло у него в брюхе. «Чем бы тебя набить, чтоб не урчало?» - с недовольством отозвалось его пробудившееся сознание, не отягощенное умственными занятиями. Он прикрыл глаза, пытаясь дать телу еще один шанс на спасительный сон, избавляющий от изнурительной борьбы за существование, точнее, за сущесвоЕДЕНИЕ. Сон не возвращался. В чреве заурчало еще сочнее и дольше. «Подумаю лучше о смысле!»- открыв и снова закрыв глаза, решил Крюк.
Смысл, однако, тоже не торопился посещать это грузное тело.
«Но что-то же было! И оно встревожило меня!» - предался мучительным размышлениям древожитель. «Но чем было это что-то? И не во сне ли оно сделалось? Может, и не было этого чего-то, вовсе, никак не было…» Весь день Крюк провел в каком-то неведомом ему доселе оцепенении. Оно было одновременно и будоражащим и приятным.
И только к концу дня, глядя в предзакатное солнце, он понял, что у него родилась МЕЧТА. Смутное, еще не облекшееся в форму, желание не оставляло его в покое ни на минуту на протяжении всей долгой ночи с ее тягучим, гнилостно-приторным запахом и темными миражами непонятных, крокодилоподобных тварей.
И только поутру желание разродилось реальностью: Крюк услышал (вернее, уловил, учуял) МЕЛОДИЮ. Она неслась откуда-то сверху, раздирая пространство и время. Она шлепалась о бугристую землю и устремлялась в ее глубины. Она проходила сквозь Крюка, прибивая его к земле острым гвоздем крещендо, а затем, выхватывала все его вколоченное в глину существо кусачками противоречивых нот. И длилось это, как ему казалось, долго. Но ему так хотелось, чтобы ЭТО не кончалось.
Да-да, вы догадались, мой читатель: то была песня Го.
И с той самой поры не стало древожителю покоя, как ни пытался он забыть дивную эту мелодию. Но непокой этот был сладостный и будоражащий.
Теперь он знал, для чего каждое утро должен проснуться еще до рассвета.
Теперь-то он верил в то, что скоро угадает свое предназначение.
Теперь он думал лишь о том, чтобы хоть раз увидеть это дивное существо, рождающее душой своей эти напевы. Чтобы хоть раз…
Но счастье-то, оно не бывает долгим…
И мелодии однажды пришлось прекратиться. Устала Го безвозмездно надсаживать свои бриллиантовые связки, расточая таланты. И замолкла, будучи уверена в бесполезности занятия сего – чтой-то не увидела она ни жертвенных огней, ни шаров воздушных, ни транспарантов… Прислушалась – а и аплодисментов, звучных лозунгов, гимнов тоже не услышала. Посидела на облачке, погрызла коготочки - задумавшись, вишь, была. Но никак не ведала, что есть существо на свете, способное отдать себя самое, со всеми потрохами и чешуйками только ей одной.
Так бы и не высмотрел Крюк свою возлюбленную, если бы однажды, собравшись навсегда улететь в дальнюю, но по мысли –прекрасную страну, Го, в последний раз, перед отлетом, не спустилась бы на землю, в аккурат в двух ступнях от крюкова логова, прямо на мшистую корягу, торчащую из розового болота.
Каковой была эта случайная встреча – навсегда запомнило гнилое болото, древесный житель, да пара-тройка ползавших по трухлявым пням короедов. Долго ли, коротко ли вели беседу два одиночества – нам не ведомо. Да и к чему это…
Только, все ж – таки, взмахнула Голосарь своими шелковыми напомаженными крылами, посчитав поклонника непроходимо глупым и скучным, да и полетела прочь от мест сих, по мнению ее, гиблых и весьма губительных для голосовых сплетений. Полетела за моря-окияны востребованности себе искать, да творческого, значит, удовлетворения…
И онемел Крюк от внезапно нахлынувших на него сначала счастья и благоговения, затем безысходности и горестного томления во всем существе своем.
И смолянистой жвачкой потянулось время. Бесполезное и однообразное.
Для любящего - даже секунда без ТОЙ – вечность. Слово-то какое – бесконечное.
Потому и жуткое.
Перестал вести счет суткам, лишенным мелодической гармонии.
Отощал как-то, поистерся весь, глаза имел дикие, да речь дюже невразумительную (оно, конечно, понятно – с кем ему теперь было беседы задушевные вести), голову нечесаную свою понурил долу.
Чем-то питался, но так, по мелочи, даже не замечая того, чего ест. Нередко бывало, козявки да букашки сами в рот к нему заползали, на погибель свою, приняв его за трухлявый пень. Машинально жевал, двигался, как бы находясь в странной летаргии.
Если бы вдруг… Однажды… Не созрел в нем тот самый, бессмысленный и беспощадный… Бунт.
А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!!!
Глухо охнуло вековое дерево и с протяжным стоном грохнулось оземь.
И вырвал Крюк из самой сердцевины родового дупла свежий дубовый побег. Тот трепыхался в его руках и пульсировал, молодой и отчаянный, безжалостно выдранный из недр стариковского тела. И, пока, наконец, не стихло это трепетание, не мог Крюк смотреть на это сердце, подарившее когда-то и ему жизнь, и прежде, задолго до него, давшее зачинание уже давно канувшим в Лету древесным людям. И лишь потом, позднее, когда уже одеревенел и почернел стройный побег – корень древесной души – поклонился тринадцать раз детина долу, поскреб потрескавшийся свой подбородок, да и принялся долбить отверстие в сучке этом незамысловатом. А зачем и почто – неведомо, но с упрямо-тупым усердием. Долго ли, коротко ли, а все ж таки, осуществил замысловатую свою затею. Не зная, что, да как, Крюк непроизвольно сделал несколько маленьких дырочек в выдолбленной трубке и положил ее на камень-валун у обрыва, почувствовав утомленно-сладкую боль где-то глубоко в древесной своей груди. Да и уснул рядом, утрудившись. И в первый раз за долгое свое существование в темной местности, уснул сладко и безмятежно, обняв здоровеннейший поросший мхом камень.
Под обрывом неистовствовало зеленое пенистое болото, взбиваемое ветром, брызгами оседающее в колтуне водорослеобразных волос Крюка. Неожиданно ветер подул не снизу, с болота, как обычно, а налетел кратким порывом сверху, прямо нацеливаясь на могучий валун. Ветер был внезапен и противоречиво – беспокоен. Влетев в деревянное отверстие дудки, он на мгновение оживил трепетавшее ранее дыхание в ее груди, и та, в благодарность, подарила ему свой страстный глубокий вздох, поразивший все вокруг – живое и умирающее, ползающее и недвижимое своей восхитительно-печальной гармонией. Дыхание Крюка прекратилось. Он лежал еще очень долго, кажущийся спящим. Он лежал бы так и еще дольше, если бы оседающий снег да накрапывающий дождевой ветер не превратили потихоньку его фигуру в белую ледяную глыбу. Гармония звучала все увереннее и жизнерадостнее от резких порывов ветродуя.
А птица Го, в дальних краях услыхав чудесную мелодию, стремительно ринулась навстречу вихревым потокам, чтобы найти источник сей дивной музыки.
И пролетая через континенты, никак не думала, что чудо это доносится с проклятого ею гнилого болота. И невдомек было ей, что последний вздох темного лесного человека и вызвал к жизни эту чудесную мелодию, разносимую ветром по разным частям света.
Так, братцы мои, появилась на земле духовая музыка.