Уважаемый читатель!
Выношу на Ваше обсуждение поэтический рассказ о почти забытой ныне, поистине легендарной личности - Елизавете Юрьевне Кузьминой-Караваевой, поэтессе начала 20-го века. Трудную, тернистую дорогу избрала она в жизни: после «перепутья» гражданской войны, поиска места и смысла в жизни, чувства неразделённой любви к А.Блоку, оказавшись в немилостивой эмиграции, пережив смерть двух дочерей, - приняла монашеский постриг, получив новое имя – Мария. Она избрала нетрадиционный путь послушницы – монашество в миру. Её кредо – евангельская заповедь о любви к ближнему: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». Её крестный подвиг – участница французского Сопротивления фашизму. Монахиня Мария была казнена в газовой камере концлагеря Равенсбрюк за неделю до освобождения его советскими войсками.
В свою поэму о ней я преднамеренно включила строки из её поэтических произведений, чтобы был услышан её живой голос.
Мне очень важно услышать Ваше мнение о поэме, написанной под впечатлением этой неординарной женщины.
Кому удобнее будет воспользоваться электронной почтой, даю её адрес:
emluko@mail.ru
Людмила Емельянова
«…Огонь показался у ног,
И громче напев погребальный,
И мгла не мертва, не пуста,
И в ней начертанье креста –
Конец мой, конец огнепальный»
Е.Ю. Кузьмина-Караваева
«…и когда переведутся такие люди,
пускай закроется навсегда книга истории!
В ней нечего будет читать ...
И.С. Тургенев
Огнепальный крест
матери Марии
Пролог
Не знаю, есть ли жизнь вторая,
но память – словно новый день:
кто ярким пламенем сгорает, -
надолго не уходит в тень.
Каким аршином жизнь их мерить,
поступки многие понять?
Пророкам можно только верить,
подвижников – душой принять.
Елизавета – мать Мария:
монахиня в миру, поэт,
с душою, преданной России,
эпохи прошлой - дивный свет.
Такой безжалостной судьбою
мог наградить лишь божий перст:
готовность жертвовать собою,
целуя огнепальный крест.
Предвиденье своей Голгофы
В ней жило с отроческих лет:
Её пером рождались строфы,
Тая в себе багряный след.
«Как скупы в этом мире измеренья.*
Лишь три. Куда же ветер крыльев деть?
Четвёртое пронзает всё – горенье, -
И надо мне всей, до конца, сгореть».
* - здесь и далее в кавычках приведены выдержки из стихов Елизаветы Кузьминой-Караваевой
Глава 1
Анапа, южный городок,
земли российской захолустье, -
здесь был её души исток,
рекой широкой ставший к устью.
На косогоре – старый дом,
ковыль-трава и лог туманный,
поля пшеничные кругом –
край детства, сердцу богоданный.
С восходом солнца от холмов
причудливо ложились тени,
и шелест трав, как гул шагов
дружин из скифских погребений.
Зигзаги молний, шторм и дождь,
и волны пенные лихие,
рождали в юном теле дрожь
азартной схватки со стихией.
Об этом, в тишине ночей,
стихи писала, сказки, пьесы,
как рабство остриём мечей
несли славянам генуэзцы.
Царевной скифской, взятой в плен,
себя в тех сказках представляла -
как та, не преклонив колен,
смеясь в лицо врагам, стояла.
И девочка в пятнадцать лет,
в заветы предков веря свято,
жить для других даёт обет,
будь даже, как Христос, распята…
Мир детства, где цвели сады,
с воскресным в церкви песнопеньем,
разрушен в одночасье был
кровавым зимним воскресеньем.
Учила мать: ни волосок
не упадёт без Божьей воли…
Зачем их – пулями в висок -
лишь за мольбу о лучшей доле?
Взгляд не по-детски строгих глаз,
взывая к Богу, ждал ответа:
как допустил Он эту казнь?
Неужто справедливо это?
Что Божий суд правдив и свят –
уже не догма; вера меркнет:
когда над брошенными в ад
безжалостно кнут кары крепнет.
Весной скончался вдруг отец,
несправедливость – новой раной,
сомнениям пришёл конец:
«Я поняла: нет Бога, мама!»
Нарушен жизни прежний ход:
«Зло правит миром!» Верным действом
самой нести добро в народ -
таков итог прощанья с детством.
Глава 2
Учёба в Петербурге. Осень,
туман и дождик моросящий,
свет жёлтый фонарей, мертвящий,
в просветах туч, как редкость - просинь.
Людей потоки в душном смоге,
их лица хмуро-безразличны -
она в той суете столичной
одна, как тополь у дороги.
Родные служат панихиды,
их траур – скорбь и примирённость.
В ней к Богу та же непреклонность
и за неправедность обиды.
Останься в солнечном Дженете -
ей было бы не так тоскливо
в раздолье золотистой нивы,
где ласков даже горный ветер.
А здесь – протоки островные,
шершавое осоки жало…
Могла бы - с облаком сбежала
из этих мест в края родные.
В столице веянием стало
стихов надменное эстетство
и в оккультизм слепое бегство…
Душа во тьме блуждать устала.
И думы с каждым днём упорней:
все споры – времени лишь трата:
ей место там, где колос – братом
и дедов-землепашцев корни.
Глава 3
Мир, прогнивший насквозь, уходил,
обнажая пороков гниенье,
революции призрак бродил
как возмездие, как искупленье.
Гибель старого мира близка –
ожиданье, владевшее всеми.
В юных душах – и боль, и тоска.
Лозунг: «Жить так нельзя!» - современен.
Обобщённое имя – народ –
обретало понятье иное:
не толпа, не лакеи, не сброд -
представлялся он Новым Героем.
В битву новые гунны рвались:
старый хлам – не для будущей эры,
«Князи мира» - за прежнюю жизнь,
звали всех «в катакомбы, в пещеры».
Культом – Рим и призывы: возжечь
искру словом, чтоб цель просветила,
как « последние римляне», лечь
на руинах погасшим светилом.
Под чьи лозунги следует встать? –
атеисты и слева, и справа.
Лизе жалко не Бога – Христа,
на Голгофу чей путь был кровавым.
Бунтарей, богословов ли речь -
споры долгие в «Башне» поэтов.
Зёрна истины если отсечь, -
парадокс, а как жить? - без ответов.
Пустословие бьет по виску –
мало пользы от этого людям,
гнев бессилья вгоняет в тоску,
слово вещее было бы чудом.
Петербуржская белая ночь
словно саван на каменных блоках,
мостовые болотистых почв
слышат грусть в сочиняемых строках.
И свершилось! Блеснул из-под век
взгляд надменный, задумчиво-строгий:
голос звал, возносился наверх,
освещая пространство дороги.
Зал притих. Блок устало читал
про сбивающий с ног вьюжный ветер:
стих пронзал и звенел, как металл, -
мысль блистала подобно комете.
Все изданья до корки прочла,
где был царственный профиль поэта, -
много общего в мыслях нашла –
побеседовать с ним бы об этом!
Глава 4
На третий день застала: дома он…
По стенам отблеском огонь камина.
Казалось, мир сменил оси наклон,
ведь имя – Блок – уже ей как святыня.
Спешит сказать, как трудно выбрать путь,
как жалко ей народ многострадальный,
не любит Петербурга: давит грудь
здесь даже воздух камнем погребальным.
Творится зло знамением креста,
не верит больше в Божью справедливость,
чья правда выше – Бога ли? Христа? -
ей истина пока что не открылась.
Среди поэтов русских, он - Король,
свободы свет в сгущающемся мраке,
в пустыне слов – Глашатай его роль,
он ей подскажет будущего знаки.
Проговорили долго, дотемна,
домой пришла с душою просветлённой,
тревожным ожиданием полна,
и в полубога, кажется, влюблённой.
Спустя неделю – голубой конверт,
широкий блоковский неровный почерк:
«Наш час пробил, а вам – пятнадцать лет,
бегите к людям и природе отчей»…
Негодованье – душною волной,
клочки письма взлетели мотыльками.
И это всё?! Ответ ждала иной…
Надежда рассыпалась угольками.
«Как руки так безропотно сложить,
и ждать погибели?! Нет, не хочу я!
Сама за вас бороться буду, жить,
насколько хватит силы, зло бичуя», -
решила так. Стихи лились в тетрадь
из сердца вырвавшимся сгустком боли.
Не думала, что встретятся опять,
но даже мысль о Нём – счастливой долей.
Минуло года два строкой одной,
недолгий брак коснулся сердца боком.
В театре Блок знакомит их с женой, -
и вновь в душе у Лизы – шрам глубокий.
В стихах поэта – угли, не слова,
глаза его – «пылающие свечи»,
коснётся взгляд поверхностный едва, -
как радостью весь день её освечен.
Но с каждым днём ей было всё ясней:
растерян, к мистицизму больше склонен, -
романтик он, а ей – земля родней,
не для неё дух роскоши в салоне.
Как ни велик талантом человек, -
собою не заменит он народа.
Один – ничто! Напрасно в бурный век
разыскивать по одиночке брода.
Долой туман, дождливый Петербург!
Сбежать на юг, к земле и морю, в лето…
И только Блок – заложник, символ мук –
остался в сердце больше чем Поэтом.
Глава 5
Стал обветшавшим белый дом
на Черноморском побережье,
но те же дюны за окном,
долина, море – всё, как прежде.
Чужбиной ей была земля:
Бесцельно шла, пути не зная,
в заоблачных мечтах паря,
как вдруг прозрела: я – земная!
Как пахарь, в напряженье жил,
вожжами правя, шла за плугом, -
в трудах так прежде прадед жил,
ведя коней по пашне цугом.
Готовит снасти, и баркас
в лиман за рыбой направляет,
охотничья проснётся страсть –
на взморье уток настреляет.
И, как заправский винодел,
под осень загорелой горстью
на глаз определит предел
налива виноградной грозди.
Здесь дорог даже в поле стог,
и «брат любимый – каждый встречный»,
но мыслями владеет Блок –
загадочный, как «странник вечный».
Дурман акаций вносят в дом
шальные ветры в полдень мая,
природным зовом, естеством,
приходит к ней любовь земная.
Душа давно ждала любви,
и в ней, как в лаве, растворилась:
бурлит в крови огонь Земли,
чтоб новой жизнью жизнь продлилась.
У дочки каждый ноготок
целует, словно дар нежданный -
сей «экзотический» цветок
был назван в честь Земли – Гаяной.
Лишь ветер, море и земля, -
не мерит ни грехов, ни боли,
но думы сердце тяготят –
его крылатость жаждет боя.
В пределах собственного «я»
жизнь для неё подобна тленью.
Смысл – делу посвятить себя,
что станет подвигом горенья.
В гражданскую войну «на бунт»
с народом в ряд один вставала,
искала правды в гуще смут,
а вот какой? – сама не знала.
За землю бьются с братом брат,
власть «красных», «белых», - жизнь под страхом.
В полях пора кровавых жатв,
и стаи воронов над прахом.
У всех народов разный путь,
сродни Голгофе – у России,
чтоб муки смертные хлебнуть
и в Новый мир войти мессией.
Глава 6
Штормило море, маленький корабль
с трудом одерживал с пучиной битву.
«Зачем? Куда?» - вопрос бросает вдаль
холодный ветер, вслед гоня молитву:
«О Господи, не за себя молюсь:
за тех, кто в этой жизни вечно голы,-
хмельную, нищую, святую Русь
Ты помяни у своего престола!»
Ведь раньше и помыслить не могла,
что с Родиной придётся так расстаться…
Отчаянье пронзает, как игла,-
как долго без России им скитаться?
Для русских беженцев Париж – «ковчег»,
от горя-наводненья уносивший,
казалось им – отъезд их не навек,
но Родина для многих стала «бывшей».
Вся Франция – один сплошной приют:
Марсель, Лион, Бордо, Тулуза, Ницца:
везде по-русски нараспев поют,
но мачехой им стала заграница.
Кому потом «на дно» пришлось упасть, -
надежду выжить попросту теряли:
как листья, бурей брошенные в грязь,
в ночлежках эмигрантских умирали.
Семья – в заботах прокормить детей;
нужда во всех углах каморки тёмной.
Но в сердце Лизы всем открыта дверь, -
идут к ней нищий, страждущий, бездомный.
Стихами заполняется блокнот:
«В пустыне мира, вечной и огромной,
зачем блуждает горький твой народ?
О, Боже, отчего нам так бездомно?»
……….
«Вот голый куст, а вот голодный зверь,
вот облако, вот человек бездомный.
Они стучатся. Ты открой им дверь,
открой им дверь в твой дом, как мир огромный».
Перенеся страшнейшую из мук –
любимой младшей дочери утрату,
решила: личной жизни замкнут круг,
за все грехи должна нести расплату.
Покаявшись, монашество принять.
Одно лишь горе принесли блужданья.
Всё в жизни приходилось окупать
ей «полновесным золотом страданья».
У всех родных поступок вызвал шок,
но ей решимость придавала силы:
за отреченье Бога - ей зарок,
чтоб сердцем всех людей усыновила.
Пусть будет каждый день суров и прост
за текстами молитв священной книги,
пусть тело изнуряют труд и пост,
гордыню – бичевания вериги.
Познать Христа, понять – Он просто есть, -
потребовалось много ей усилий,
чтоб полностью изгнать сомнений взвесь, -
на теле пояс из свинца носила.
Смысл жизни – крест, понятен он и прост:
быть матерью для всех по воле Божьей,-
тогда не будет сниться ей погост,
кресты могил в туманах бездорожья.
Причастие, монашеский клобук,
с усердьем покаянные моленья
к распятию с мольбой простёртых рук, -
не принесли душе успокоенья.
«Когда повсюду кажут мёртвый лик
отчаянье, тоска, самоубийство», -
утешит разве чтенье умных книг
и о бессмертии души витийство?
За пением псалмов прожить в тиши,
о чистоте души своей молиться,
от грязи мира возводя межи, -
достойно ль той безгрешностью гордиться?
Вокруг «огонь и вопль кровавых зорь,
а состраданье – на словах и в плаче?»
Молитвой в келье не потушишь боль,
ей будет радостью – самоотдача.
Стихи – молитва, исповедь, - как знать?..
В них сердца стон, как птицы крик, подранка:
всё « в мире говорит мне, что я – мать», -
боль каждого, « царапинка и ранка».
«Мирская ты, - сказал Митрополит, -
даю тебе святое послушанье:
монахиней быть вольной - груз велик,
но, видно, в том твоё предначертанье.
Не всем дано ключ к сердцу подобрать,
искать бездомных по чужим подвалам.
И лишь, дитя утратившая, мать
черты его найдёт в любом усталом».
В стихах всё та же боль: «Усынови
вот этих, - каждого в его заботе.
Пусть будут жить они в твоей крови, -
кость от костей твоих и плоть от плоти».
Мир, полный горя, – вот он монастырь,
Смысл веры не в молениях поклонных;
Судья не спросит: как поёшь псалтырь,
а только – накормила ли голодных?
Хотя по проторённому верней,
библейский опыт может быть знаменьем:
апостол Пётр по водам вёл людей, -
придётся этим овладеть уменьем.
Умела стряпать, плотничать и шить,
вести хозяйство и писать иконы,
любить людей, им правдою служить, -
считала Православием исконным.
России бедных пасынков спасать, -
всё прочее в расчёт не принималось:
могла по суткам голодать, не спать,
был чужд комфорт ей, так же, как усталость.
Пансионат Марии на Лурмель
стал островком спасенья эмигрантам,
дал кров, посильный труд, еду, постель
всем бедствующим: нищим и талантам.
За белый снег равнин родной земли
отдать готовы небеса чужбины,
но, покидая гавань, корабли
лишь оставляли с горечью полынной.
Россия в сердце, хоть и далека,
и сны о ней – луч света в тяжкой доле,
всех рек роднее русская река,
медвяный запах трав на русском поле.
Европа – под фашистским сапогом,
и свастика на Эйфелевой башне.
Как уцелеть? – тревожит каждый дом
сильней, чем даже голод – страх вчерашний.
Война с Россией! – подкосила весть,
отчаянно по-детски зарыдала,
должна помочь, чем только сможет, здесь,
чтоб вырвать у змеи фашистской жало.
Как клятва стих: «… я не отдам врагу
не только человека, даже камня.
О, Господи, с тобой я всё смогу,
о имени твоём и смерть легка мне».
Уверена: Россия победит,
и эту гидру зла обезголовит,
ей в мире быть Великой предстоит, -
но, Боже мой, какое море крови!
Сопротивляться! Мщением карать! –
крик сердца всех парижских патриотов.
Её в подполье звали просто – Мать,
а сан служил прикрытием работы.
Евреев укрывала в алтаре,
посылки пленным в лагерь собирала:
спасая от гестаповских зверей,
к маки антифашистов отправляла.
Гордилась сыном: так же, как и мать,
спасал других, не бил врагу поклоны.
Детей терять – как с ними умирать…,
но он, желая мстить, был непреклонен.
Ей стало сниться, что планетный круг,
как лук натянут грозной тетивою,
а из зенита роем мчатся вдруг
к ней жала молний с бомбомётным воем.
Сон вещий: у Гестапо интерес
к монахине, приют под подозреньем, -
там маскирует православный крест
крамольный дом – звено Сопротивленья.
По комнатам грохочут сапоги,
самой нет дома, сына забирают,
еврей-священник в алтаре убит.
«Не явится – и сына расстреляют!»
Пошла в гестапо: «Где мой сын? Вот я!» -
взгляд не покорный и готовый к схватке.
Арест, и путь к Голгофе, в лагеря…
Приют стал пуст, как улей пуст без матки.
Концлагеря Компьень и Равенсбрюк –
круги её невольничьего ада
на «огнепальный» крест голгофских мук,
как сыну – крематорий Бухенвальда.
Глава 7
Барак дощатый, узкие проходы,
широкий, длинный стол посередине,
сплошные нары с тюфяком из стружки,
из потолочной лампы мутный свет.
Снаружи – вышки, провода под током,
прожектора, вой лагерной сирены,
лай псов сторожевых и дым трубы.
Зловонный запах гари проникает
в тревожный сон изнемождённых женщин,
лишённых злою волей всех надежд.
У них нет ни имён и ни фамилий:
есть номер на руке и треугольник,
пришитый к рукаву цветной мишенью.
При тусклом свете лампы с потолка,
склонившись близоруко над листом
Мария быстро пишет, хоть рука,
израненная плетью, жжёт огнём:
«… когда же выбирают муку?
Выбрала, быть может, озеро в горах,
а не вьюгу, голод, смертную разлуку,
вечный труд кровавый и кровавый страх.
…Господи, ты знаешь – хорошо на плахе
головой за вечную отчизну лечь.
Господи, я чую, как в предсмертном страхе
крылья шумные расправлены у плеч».
В бараке каждый, как бы ни устал,
рассказ Марии слушать был готов,
как из-под терний по челу Христа,
страдавшего за всех, сочилась кровь.
Обречены на гибель, истребленье
«военной их машиной беспощадной,
мы для врага не люди – скот рабочий»,
но душу чистой можно сохранить.
Неужто мы - « колёсики», и станем
на наших братьев нашими руками
победу для врага, трудясь, ковать?
«В любом рождённом вечный Дух проявлен,
и было справедливо изреченье
о Человеке: червь он, раб и Бог».
Ничтожный плотью, но душой свободный,
и под ярмом неволи не согнётся,
не дрогнув, примет смерть вторым крещеньем.
Все узницы её здесь звали – Мать,-
душевностью и выдержкой своей
умела дух надломленным поднять,
свой хлеб отдать тому, кто послабей.
Искала с россиянами контакт,
при разговоре с русской про страну,
прикрыла от эсэс, не чуя, как
лицо ей вновь рубец перечеркнул.
Мечта её была известна всем:
«Поехать бы в Россию, хоть в Сибирь…
Как дышится легко на пашне в сев,
как стелется волной степной ковыль!»
И дивный свет, струящийся из век,
вселял покой, как малым детям - мать,
что есть, с высокой буквы, Человек,
за них готовый смерть их принимать.
Эпилог
Холодный март венчал конец войны.
Угарный смог висел над Равенсбрюком:
славянских узниц адовой тюрьмы,
злой волей согнанных сюда на муки.
В агонии, предчувствуя конец,
фашизм, озлобясь, бил, как хищный стрепет,
а крематорий – смертоносный жнец –
бросал клубами в небо чёрный пепел.
Из уст в уста о ней легенда шла:
своею смертью – жизнь других продлила,
от казни мать троих детей спасла,
сама на эшафот костра ступила.
Не довелось до светлых дней дожить, -
победным залпом без неё стреляли,
и лишь стихи несломленной души
след огненный потомкам оставляли.
«Ты даровал мне смерть. В ней изнемочь.
Душа, сожжённая в огне пожара,
Медлительно, навек уходит в ночь,
На дне её лишь уголь чёрно-рыжий.
…
Но в сердце Ты огнём предвечным выжег
Смертельного крещения печать.
Я весть твоя. Как факел, кинь средь ночи,
Чтоб все увидели, узнали вдруг,
Чего от человечества Ты хочешь,
Каких на жатву высылаешь слуг…»
Список использованной литературы:
1. Липатов А.Т., док. фил. наук, «Мать Мария: служение Богу и Отечеству».
2.Елизавета Кузьмина-Караваева, Мать Мария. «Равнина русская» Стихотворения и поэмы. Пьесы-мистерии. Художественная и автобиографическая проза. Письма. Издательство «Искусство-СПБ», 2001г. Составитель и автор вступительной статьи А.Н. Шустов.
2. Е.Ю. Кузьмина-Караваева. Избранное.
Москва, издательство «Советская Россия», 1991 г.
Составитель и автор вступительной статьи Н.В. Осьмаков.
3. Микулина Е.Н. «Мать Мария». Роман.
Москва, издательство «Современник», 1983 г.
4. «Дальние берега» Портреты писателей эмиграции. Составитель Крейд В., 1994 г.
5. Из воспоминаний И.Н. Вебстер (бывшей узницы лагеря Равенсбрюк») Впервые напечатано в сборнике «Мать Мария», стихотворения, поэмы, мистерии, Париж, 1947 г.
6. Из воспоминаний С.Б. Пиленко (матери Е.Ю. Кузьминой-Караваевой), впервые напечатано там же.
7. Из воспоминаний Д.Е. Скобцова (второго мужа Е.Ю. Кузьминой-Караваевой), впервые напечатано там же.
8. Манухина Т.И. «Монахиня Мария» (к столетию со дня кончины), впервые напечатано «Новый журнал», Нью-Йорк, 1955 г.