«Я воин, глаза мои не могут прочесть ни единого слова. Хорошо играю длинным копьем и большим мечом, счастье для меня – скакать верхом и натягивать лук.» Генерал Хун И
1.
Он ехал спокойно. Не торопясь. Но и не медленно. Медленно – не надо. На нем был боевой халат и войлочные туфли. А больше и не требовалось. Воины редко обращаются к хиромантам. Трудно идти на смерть, зная, что ты умрешь. Но он пошел. Слишком много было убито детей.
2.
Она была красива так, что, как говорят, раз только взглянет - и рушится целый город, взглянет еще раз – и царство опрокинется. Звали ее – Чародейка.
3.
Простая кожаная перевязь - два прикрепленных к спине ремня, которые перекрещивались наискось на груди, плотно удерживали бронзовые кривые мечи. Они были в семи войнах, старые и всё время просили крови. Хлопоты одни с этими мечами. Лучше было взять лук. Но лук он не взял. Лук это оружие труса. Это как внезапный удар в пах. Настоящему воину оно не к чему – воин – это ведь не светский человек. Но один раз лук ему все же помог, да, но тогда у него не было выбора, никакого. А сейчас – есть. Сейчас главное – понравится он Ей или нет. Но, наверное, понравится. Он красивый. Если бы он был наемником, то, конечно, удачливым и желанным в войске любого. Высокий, широкоплечий, с тонкой талией и неожиданно сильно поясницей и руками. Знающий все правила стихосложения и не боящийся смерти. Не привязанный ни к чему.Но наемником он не был. Он был Яданлай. Сам по себе. Одинокий.
Из леса вдруг громко закричала птица. Это был очень хороший знак. Но в этих местах почему-то не очень-то жалуют этих птиц - «с общей судьбой», как их называют.
Однажды, в далеком детстве, когда Яданлай побывал там, недалеко от того места в роще прозрачно-голубых сандаловых деревьев около старого замка, где ещё можно было встретить гнездо этих странных птиц, он не почувствовал ничего. Тогда он залез на самое старое и нашёл его прямо на самом верхнем сучке, изогнутом, и безжизненном уже почти. Взрослых птиц он, конечно, не увидел, но вот трёх птенцов - они были крохотными, тоже сине-зеленого цвета, два крылышка белые-белые и изогнутые как полумесяц, лапки с пятью коготками, каждый коготок пяти радужных цветов - да. Коготки и клюв ослепительно сияли, глаза изнутри светились чистым и каким-то «вечным» рубиновым огнем, горлышко и голова переливались как хвост павлина, а на макушке торчал красный хохолок, который, двигаясь, играл цветными лучами.
Старики говорили, что эти птицы не едят всяких обычных насекомых и бабочек, а касаясь лапками земли, просто летают от цветка к цветку, по лугам и рощам, вдыхая их запахи. Тем и живут. Голосок их мелодичный и звучит тоже странно "таре-ту-таре, таре-ту-таре", и является не звуком, а материей и – послушал минуту, и прошла головная боль.
Ещё говорили, они питаются нектаром цветов камфары и граната – только откуда в наших местах гранат?! - а в их бутонах отдыхают от своих коротких перелётов, где, повзрослев, вьют своё гнездышко.
Когда наступает время размножения, то самец и самка соединяются друг с другом с помощью клюва и силой дыхания поднимают вверх из груди две светящиеся точки, белого и красного цвета, которые сливаются в чудесный по виду идеально круглый шарик, и через двое суток из него рождается чудесный птенец.
Говорили, что эти магические птички кем-то там благословлены, а некоторые даже, что они — проявление самой «матери глиняных человечков». Что бы ни говорили, все сходились на том, что птицы эти совершенно не такие, как все - их помет может излечивать все четыреста четыре болезни старости, и если его съесть, то восемьдесят тысяч духов на тебя не повлияют. А если натереть тело, то проходят даже оспины. А если съесть мясо? Если съесть мясо, обретаются высшие «сиддхи» - магические способности. Даже их перья и пух даруют необычные силы.
Говорили, что все, кто видел или слышал их пение, освободятся от трех низших миров навсегда, и в будущем будут рождаться только в мирах людей и богов.
Говорили, что все, кто проходил в тех местах, даже не видя этих птиц, не родятся в следующей жизни в аду.
Эти птицы невероятно редки, а число их очень невелико, и, конечно, их никогда не увидит человек без счастливой кармы. Яданлай их видел.
Говорили, что эти птицы даже обучают других птиц, живущих там, пути к освобождению, разъясняя им Писание и какой-то особой птичьей грамоте, что создают со Вселенной некую странную взаимосвязь.
Их птенец, рожденный из чудесной точки, сразу может летать, а родители не проявляют никакой привязанности к месту своего гнезда и после их откладывания каждый разлетаются в свою сторону, опечаленные жизненным любовным круговоротом. Точка мало помалу превращается в хрустальное яичко, которое само созревает в маленьком бутоне, и птенец потом рождается и живет совершенно самостоятельно.
Эту птицу никогда не увидят «оскверненные» или враги-иччхантики, не к ночи сказано будет, их увидят только избранные судьбой. Само же яичко – с тусклым красноватым отсветом, чистое и прозрачное, как горный хрусталь, и на четыре локтя освещает своим светом всё вокруг.
Внутри оно многослойное, снаружи белое, затем красное, желтое, зелёное и, наконец, синее. Только не как наши цвета, из плоти и крови, а как нарисованное радугой. После дождя.
В центре синего слоя – горошина, темно-бирюзового цвета или цвета индиго. В центре этой горошины сияет светящаяся капля, переливающаяся и создающая все эти самые слои, и от них присно не отделимая. Конечно.
Если вдруг встретишь этих «птиц без мяса и крови», то они видны странно и призрачно, как отражение осенней луны в чёрной воде, но все отдельные детали, однако, увидишь ясно и четко.
А чудесное яичко вмещает в себя богов всех пяти семейств с их женскими формами-жёнами и пять аспектов мудрости, извечной и незапятнанной пороками. И тот отрок или отрочица, которому оно приснится во сне, сразу накопят религиозную заслугу огромную, и потому смогут очень легко и без усилий обрести какое-нибудь несравненное состояние. Ибо сознание наше – очень грязное, каменистое, земля там сухая и пыли – полно и очень много колючек. А место это нужно превратить в безупречный и прекрасный сад, полный чудных цветов и фруктов. И расти там должны не только они, но и деревья исполнения всех желаний. И требно убрать все эти камни, колючки и грязь, и оросить место это водой. И место то о больших валунах и само велико. И не можно просто посадить в землю семена все, ибо они никоим образом не прорастут. И чтоб наш ум превратился в сад просветления, нужно много стараться, день и ночь, ночь и день…А вот если вдруг поймешь язык этих птиц, чудесный, можно в одной жизни, в одном теле сад сий пробуждённый разбить.
…тогда он, ребенком, не стал ничего трогать, а просто зажмурил глаза, спрыгнул с дерева и убежал. Побежал домой. А на следующий день умер его дедушка, который десять лет не мог умереть, и жить тоже – всё время кричал. У него были язвы по всему телу - магические, которые никак не зарастали, даже если их посыпали толченой белой ракушкой, и жизнь ему была хуже смерти. У язв этих лица были человеческие – такие маленькие, но настоящие, и они кричали тоже – вторили дедушке в унисон. А ещё умели лаять – гав-гав-гав! И просили еды. Как дашь им поесть, замолкали, а если нальёшь вина, попоишь, багровели даже, напивались, бормотали что-то несуразное. И все на одно лицо – дедушкина первая жена.
Первую жену дедушка извёл – даже трупа не нашли. Подозревали одну старую колдунью – могла видеть в темноте, гадать, даже летала. Но она исчезла – одновременно с открытием этих язв. А жену так и не нашли. Красивая, молодая, черноокая, как гречанка, но не гречанка, всё же. А потом появилась вторая жена, бестолковая. С ней все спали, и отец Яданлая, и сын, о есть, его брат, старший. Была такая – любила кого ни попадя. Потом она умерла тоже – утонула, хотела из воды вынуть луну. Говорят, трезвая. И её не нашли, пропала – место нашли, а её нет. А потом дед заболел. И появились язвы. По ночам они читали стихи, дед слушал. А потом начинали кричать. И дед им вторил, пока мог. Потом терял от боли сознание.
И вот умер. А как умер, трупа не нашли тоже - по горскому обычаю дверь в его комнату не открывали семь дней, а как открыли, под одеялом только старый боевой халат, волосы и ногти. Куда он делся, не знает никто. Может быть, к жёнам.
Но это дома, тогда. А здесь этих птиц не жаловали вообще. Говорили, кличут беду.
4.
Перевязанный шелковой лентой высокий пучок на голове со вставленной в него заколкой - кинжалом-«бабочкой» - спокойно покачивался в такт поступи большого белого коня, оставляя легкую и почти невесомую тень в серо-голубой воде горных ручейков. Солнце уже поднималось и где-то там, вдали, за остриями этих сумрачных была Она.
Она должна ему помочь. Воины редко обращаются к гадалкам - трудно идти на смерть, зная, что ты умрешь. Но он пошел. Слишком много было убито детей и женщин. Она была красива так, что, как говорят, раз только взглянет ,и рушится целый город, взглянет еще раз, и опрокинет какое-нибудь царство. Чародейка она. Так Её и звали.
…потом Яданлай стал подрастать и был странно силён, как никто в деревне среди его сверстников, и даже ребята на пять-шесть лет старше его, и некоторые взрослые боялись его бешеного нрава и обходили далеко стороной.
Но спустя два года после деда умер также его отец, великий воин Ясанлай, тоже утонул, катаясь на лодке с наложницей из княжеского гарема. Говорили, его отравил сам Князь. Похоже было, один на один с ним в столице никто бы не справился.
Огорченный из-за его ухода, Яданлай теперь уже сам начал затевать потасовки с другими и внезапно стал хулиганистым задавакой и гордецом. Когда ему было двенадцать с половиной или тринадцать лет, о как-то играл в войну с ребятами из соседней деревни. Примерно часов в пять или в шесть, когда вечерняя заря сделала тоненькие и кучерявые облака по-настоящему кровавыми, случилось так, что брошенный им в соседских мальчишек камень оцарапал ногу проходившей мимо девушки. Звали её Анит, и она была
самой красивой в их деревне и уже почти взрослой, с налитыми загорелыми ногами и дерзким взглядом.
Когда Анит начала бранить его – «не бросай камнями, не дай бог в кого-нибудь попадёшь…» - проявился его звериный характер. Он уже был достаточно зрел, чтобы испытывать к ней большую страсть, и она была так зрела, что его братья и все другие подростки часто указывали на неё пальцами и шептались. И вот, высказав ему весь свой упрёк, повернулась, и покачивая бёдрами с кувшином на голове прошла место их игры и пошла своей дорогой, а он вдруг вскочил и побежал за ней, изображая из себя клоуна.
Вдруг, совершенно неожиданно для себя самого, он обхватил ее сзади сильными и не по годам длинными руками и повалил на траву. Она вскрикнула в испуге, его друзья бешено захлопали в ладони. Он ударил её два раза по лицу а потом, под аплодисменты его друзей, покраснел, как испуганный кролик, перевернул её на живот, приподнял талию, стянул вниз голубые шёлковые шаровары, задрал свою боевую юбку и овладел. Он стал мужчиной, она – женщиной. Потом он довольно отошёл, оправил одежду и ушёл, по дороге отвесив какому-то мелкому пацанёнку большой тумак, тот упал.
Окончилось это наказанием более худшим, чем ожидали все. Сын покойного деда, его родной дядя Изонлай узнал о случившемся первым от матери той самой красивой девушки деревни. В тот вечер он подстерег молодого Яданлая, сильно ударил его по голове своей длинной медной трубкой, так, что тот почти потерял сознание, скрутил ему руки старой жёлтой пеньковой верёвкой, дал несколько сильных пинков, оттащил в старый брошенный сарай, когда-то служивший Первому императору в качестве кладовой и закрыл.
Он собрал в кучу всю имевшуюся неподалёку рисовую солому, обложил сарай, как говорят, «с десяти сторон», чиркнул своим огнивом и поджег. И Яданлай понял сразу всё, хотя ничего тогда не знал о любви.
Он что была связь между тем его поступком и жестокостью наказания – закон причины и следствия. Ничто в мире не может превзойти этот закон.
Стоя на улице брат отца во весь голос кричал: «Разве можно так играть с девушками в твоем возрасте? Раз (у него были выбиты императорской инквизицией передние зубы и получалось такое смешное «раззззе)зе можно?! А?!!» А потом: «Подонок вроде тебя никогда не достигнет ничего хорошего!»
Дядя вообще человек был неплохой, только болтливый, как напьётся, несёт такое, что нельзя повторять. Но отец с дедом его любили, он был надёжный и знал каноны – как и сто делать, и когда. А ещё умел вызывать дождь.
И вот когда Яданлай лежал, задыхаясь от предсмертной гари в этом старом горящем сарае, слова дяди дошли до него. Хотя он не кричал, когда дядя толкал и пинал его, теперь же, уже почти в пламени огня, он горько плакал. И тогда он решил стать таким, что никто никогда больше услышит на него жалоб. Не удары дяди или это огненное погребение заживо причиняли ему душевную и физическую боль, а позор, который испытали из-за него дядя и все в их роду.
И когда беззубый дядя потом в последнюю минуту вытащил его в охапку – за секунду до того, как горящие балки обрушились на дымящийся бамбуковый настил - он твердо решил, что станет настоящим «воином», за которого никогда никому не придется испытывать стыд. Слезы его высохли в жар того пламени раз и навсегда.
И он не расплакался, когда, громко стеная и проклиная его, пришла мать, чтобы разрезать своим кривым, переходящим от бабушки к внучке золотым женским ножом с отчётливым изображением феникса горящую тростниковую веревку. Она сказала, что «он стал слишком взрослым, и что если он и в дальнейшем будет так позорить себя и весь род, лучше бы она его не рожала». Эти её простые слова произвели на него тогда особое, и даже тайное впечатление.
Когда он немного пришёл в себя, то стоял три дня на коленях перед домом той девушки, сначала очень пекло солнц и почему-то сильно хотелось в туалет, по-большому, но он стоял, как опустившийся на дно реки большой валун, только дышал носом, с трудом вбирая раскаленный воздух, потом – пошёл ливень, и он стоял, потом - вышел ее отец. Он выплеснул ему на голову из миски объедки, оставшиеся от собак. И сказал только одну фразу. «Пшёл вон.»
Потом - дядя послал той семье тридцать лян серебра и история закончилась - Анит исчезла и с того дня больше её в деревне никто не видел. Говорят, вышла замуж где-то в столице. А Яданлай после той ночи впоследствии - пусть он и не стал «ученым мужем», как мечтал когда-то в детстве лёжа на крыше и смотря на ковш Большой Медведицы, почему-то стал проявлять большой интерес к поэзии.
Через год он уже знал, что хайку и хокку – абсолютно разные вещи, а рубайят надо тянуть, как патоку, и не сбиваться на простонародный язык. Он знал, что поэзия – сестра веры, и притом, старшая сестра. Знал, что древние греки стихи писать на самом деле не умели, умели только логически облекать свои мысли в стихотворную форму и знал, что слово поэтическое колдовское, сказал – и сбылось. Знал, и писал. Писал всё, что мог – газели, аяты, рубаи, рондо, канцоны. И пел. И танцевал.
Позднее же, когда он уже полностью посвятил себя «Пути Воина», стихи эти, его собственные и других, стали для него какой-то невидимой поддержкой, поддержкой и постоянным источником вдохновения.
Чтение стихов, казалось, породило в нём те самые «идеалы» - и стремления – которые потом всегда отличали его от других «мастеров секиры меча» , и это привело к тому, что у него появились настоящие верные друзья – другие воины-поэты. Конечно, в жизни горного мастера боевых искусств пальмовые листья с написанными на них красной тушью – а иногда и кровью восхвалениями рекам и водам еще не все, но из них можно было многое почерпнуть, особенно людям, подобным ему, стремящимся принести пользу своей деятельностью- восстанавливать справедливость и приводить мир к гармонии . И он – тренировался и писал, тренировался и пел, тренировался и танцевал. Впрочем, тренироваться скоро он перестал – равных противником больше на всём Побережье ему не было, а сотрясать воздух – попусту – он не хотел. Вдруг обидятся духи гор. И морей. Так, иногда, ударит пару раз плашмя деревянным мечом по прибрежным кустам, или кольнёт, играя, фиолетовую тень у дороги на каком-нибудь колдовском перекрёстке.
5.
Он встал у развилки дороги. Дальше надо пешком. Её хижина слишком высоко и дорога слишком отвесная. Конь туда никак не дойдет. И хорошо. Пешком, так пешком.
Вот, почему-то начал подниматься ветер. Ветер, что всегда пробуждал в нем какую-то странную, и почти детскую, неуверенность. Он его не любил. Вода – та любила, п ветер – нет, никогда. Яданлай знал – он хотел его сдуть. В смерть.
Хотя, по правде говоря, настоящий воин не должен иметь любви или нелюбви, он должен просто воевать. А как добыта победа, неважно, главное - победить. Но не первым, первым нельзя, это грех, всегда важен второй удар. Пусть даже он - первый.
Да, с наступлением темноты здесь точно ничего не разберешь – одни колючки да сосны. Больше нет ничего, даже плакучих ив с мошкарой. А вот птицы – те же самые. Чудно. Знать бы, почему.
И песок. Песок тут красивый, лимонный, как закат на «Озере чудес». Хороший песок.
Наверное, есть и чёрные пантеры. Неважно. Человек всегда сильнее зверя. Ну, почти всегда.
Такие вот мелочи действительно доставляли ему самое настоящее удовольствие. Сил у него с каждым днем все меньше и меньше, а еще думает о стихах и песке. Прям, поэт-генерал какой-то. Тут соскочить бы с коня, не поморщившись.
Как он устал. Это просто как два иероглифа, «хэн лэй». Один изображает «очень», ничего интересного, а второй – «усталость». Вот тут есть на что посмотреть – сверху – «поле», такой расчерченный на четыре клеточки квадратик, а под ним три «нити». «Трое суток в поле нити плели, господин мой, устали, устали; и устами, что ночью тебя сберегли, отпугну ворожимую стаю...» Похоже. Интересно, кто оборвет его нить, и когда - здесь? – и даст ли Колдунья себя поцеловать. Наверное, нет. Слишком она красивая, чересчур. Таких красивых на свете просто нет. И быть не должно. Слишком опасно.
Он уже порвал много, нитей этих, жизней. Но никого никогда не унижал. Благородный муж приближается, но не переходит дорогу, обрывает жизнь, но не унижает. И не первым, первым нельзя, это грех, всегда важен второй удар. Даже если он - первый
Яданлай осадил коня. Тот даже захрипел. Верблюды – коварные животные, идут, идут вперед, а потом падают и умирают, никогда не угадать. А по коню всегда знаешь, сколько еще у него сил, ну почти всегда. У этого пока много. И не украдут, тут и людей-то нет почти, только «та» деревушка. Одни волки. Но Алахай справится, волкам его не взять. Алахай – сильный конь, мудрый.
Яданлай, сощурив глаза, посмотрел вперед и соскочил на песок. Ноги пока ещё держали, а птица, «с общей судьбой», высоко-высоко над головой крикнула еще раз, теперь уже не в лесу – она летела куда-то на запад, почти домой. А впереди был он самый - фиолетовый, густой и подернутый ядовитой злобно-зеленоватой дымкой этот пятнистый лес, старый, бамбуковый, и в «той» заброшенной деревушке на склоне горы напротив – жалкие лачуги с подслеповатыми окнами, крытыми промокшим от влаги серым гнилым тростником с такими же слепыми окнами крестьянских дымящихся очагов – худые недобродетельные люди стали готовится к скудному ужину, а потом к столь же неспокойному сну, брату внезапной смерти.
Яданлай снял притороченную к арабскому седлу тощую тёмно-красную котомку, снова слегка сузил и без того ставшие почти щелочками от нечеловеческой жары глаза, намотал уздечку на луку и не сильно, но очень резко хлопнул Алахая крупу. Она где-то здесь, «кудесница судеб, великая Кутаб». Говорят, ей триста лет почти.Посмотрим. Врут, наверное, как всегда. Все всегда всюду врут. Мы такие, люди. А впрочем, падают они все одинаково – чародеи и нет. Раз, и всё. Но первым нельзя, нельзя первым, это грех. Всегда надо ждать второй удар. Даже если он - первый. Второй.
Яданлай вытер пальцы о сухую выжженную солнцем траву, вложил в рот и громко свистнул. Алахай уходить не хотел. Он стоял неподвижно, как соляной столб – в этих горах есть такие, говорят, что это всё замороженные заклинаниями давно-давно люди – и смотрел на него почти человеческими глазами. Из которых почти лились слёзы.
- На смерть иду, Алахай, - сказал негромко Яданлай. – Братишка, иди. Не надо тебе со мной, не суйся. А даже если и выиграю, всё равно тебя потом оттуда уносить. Давай. Увидимся в следующей жизни.
Он потрепал коня по гриве и повернулся лицом к ущелью.
- Прости, если что не так.
И вошёл в чёрный лес.
(Продолжение следует...)