Не прошло это у него только один раз, когда он случайно познакомился с ингушкой Фатимой, в «Садко Аркаде» в очереди за устрицами – устрицы были тогда в столице ещё редкость, и Ахпер, узнав, что их надо есть сырыми, сначала долго и по-армянски ругался, видимо, грязно, а потом, из гордости поехал их искать.
«Я их никогда есть не буду, ара, клянусь, - сказал он пацанам, - но если вы их едите, я из принципа съем их больше всех.»
Ингушка Фатима на слово «Арбат» не прореагировала никак – дядя её, и отец, уже долгое время жили в Лондоне, откуда она в тот вечер прилетела и сама, а когда Ахпер начал вращать глазами и объяснять ей, что он - «коммерсант», весьма невозмутимо ответила ему – «Вы – бандит. Но я не боюсь. У меня – папа. И если надо, он вас всех на этом Арбате за ноги повесит.»
И пока потерявший дар речи Ахпер давился устрицей, которую он жевал одновременно с монологом про успешную коммерцию, легко и грациозно вышла во двор «Аркады», села в свой двухместный открытый «Ferrari» и укатила. Тогда в Москве этих машин было только две. Ахпер успел только закричать ей вслед – «Я тебя убью, мамой клянусь!» Про папу ничего плохого он сказать не успел, и, возможно, что хорошо.
Инна Француза обманывала, открыто признаваясь в своих изменах, даже не вуалируя их, и объясняя несчастному мужу, что телом – это не измена, измена – это душой. Как-то, оставшись с ней один на один, Отец усадил её на табуретку посреди её арбатской кухни с крутой и модной по тем временам н а с т о я щ е й газовой колонкой, и сказал:
- Инна, ты хищница. Зачем тебе Француз нужен?
На что желтоволосая и голубоглазая северянка только засмеялась и провела длинным ухоженным, но на западный манер не наманикюренным ногтем Отцу по татуированному плечу, на котором были выколоты купола. Отец выматерился и ушёл к ребятам, пить водку "Smirnoff".С алкогольного балкона был хорошо виден арбатский церковный двор.
- Не, - сказал «папа», качая большой бритой головой. – Не имею права. За долги, или так, ещё туда-сюда. А тут личное. Так что, Француз, со своими родственниками ты разбирайся сам. Что он имел в виду, поняли все.
Но у Ахпера душа за товарища всё же болела, и он наказывал Инну, как мог – колол у ночных клубов колёса её «Чирока», купленного, кстати когда-то Отцом Французу, неожиданно атаковал через несколько дней в подъезде её случайных кавалеров, предварительно выследив их, а потом,«пристебавшись»,бросая прогибом на немягкий московский зимний асфальт, идя за ней по улице и матеря на всех кавказских языках и всё такое. Но ей это было до фонаря и к своей цели – стать иностранкой – она шла мёртво, днём уча языки, а по ночам – «работая». «Чёрных» она не любила, и, возможно, выходки «армяна» только служили ей своеобразным «катализатором жизни», которую она, напротив, любила, и очень крепко.
Француз пил и грабил – вызывался на самые трудные «работы», ездил на совсем ненужные стрелки, со всякой босотой, пререкался с ментами по поводу и без в метро и на улице, «забывал себя» и Инну. На вопрос Лешего, да и всей остальной братвы, почему он «не разведётся», сжав губы, мычал – «Я её люблю». После той самой вечерней реплики Бати, однако, серьёзно сделать никто ничего не мог. Да и не собирался. «Даже способному чиновнику трудно разобраться в чужих семейных делах», так китайцы говорят. Мудрые они всё-таки.
Потом Отец после одной очень серьёзной и совершенно неудачной «стрелы» с ребятами с Урала – говорили, что они всех рубят т о п о р и к а м и – что Лешего, кстати, совершенно не испугало, он сказал – "О, нормально. Значит, мне будет даже легче!" – сказал Французу:
- Знаешь, никто, даже я, не может тебе сказать, что тебе делать. Нет способа. Решай сам. Жадность, гнев, неведение достигают определённой высокой концентрации, только тогда возможно обрести человеческое рождение в форме женщины.
И Француз – решал.