...Козаки, сохранив походный шаг,
завидев пиконосную преграду,
палили из пищалей… до упаду
всех встречных, чтобы выйти на большак.
В преддверии такого поворота,
Атос и д'Артаньян, забрав коня,
тем временем шмыгнули за ворота,
союзников и недругов кляня.
– Ругайте, не ругайте, граф, планиду –
она сама решает всё за вас.
Догнать скорей хочу я Афродиту,
но вот, похоже, вновь в пути завяз!
Атос, как подобает удальцу, я
держу путь прямо, но готов свернуть…
Вдвоём на жеребце одном гарцуя,
друзья вдруг встали. Заграждая путь,
навстречу шла волна людского гула.
– Опять козаки, – проворчал Атос. –
Обидно поздно. Растревожен улей!
А вот уже светает. Не вопрос,
кто встретит их со стен во всеоружье.
Те выйдут изнутри, а тут, снаружи,
отсель идёт подмога братьям встреч!
Со стен и тех, и этих будут сечь
из пушек и мушкетов гугеноты.
– Попасть вновь в мясорубку нет охоты –
придётся обходить их стороной.
Идти вдоль стен – верней, чем по прямой.
Допив вино для храбрости из фляги
и влезть пытаясь в собственную тень,
все силы выжимая из коняги,
привлечь пытаясь смерть свою со стен,
друзья помчались в проблесках восхода.
Послушали привычно посвист пуль
и... вот он, лагерь – не прошло и года,
но завершился огненный июль.
Атос и Арамис, не доезжая
до лагеря, пустили в ход и нюх,
и зренье, на ходу соображая,
куда могла деваться дама вдруг.
Условился гасконец с Афродитой
вновь встретиться в нейтральной полосе,
чтоб в лагерь дама въехала со свитой.
Друзья брели по утренней росе,
забыв о ранах – вот оно, геройство!
Они ни на кого не набрели,
но ими овладело беспокойство.
Козаки… ночь… на стрёме патрули –
могло случиться с дамой, что угодно.
В короткий срок понятно стало всем:
казачья авантюра безысходна.
Вопрос, дождаться сможет ли Базен
сегодня из похода господина,
был так же актуален для друзей,
как и пропажа дамы. Что же с ней?!
Пути Господни неисповедимы.
– …Чего тут думать? – подытожил граф. –
В пути перехватили Афродиту
козаки. Буду счастлив, коль неправ.
Добро, коль не достанется бандиту…
...Они в козачий стан пришли, когда
сечевики зализывали раны.
Гасконца не смутила чехарда,
и встречного бойца спросил он прямо:
– Где женщина, с которой вы во тьме
столкнулись, подступая к Ла-Рошели?
Судьба мадам небезразлична мне.
– Я слышал от своих: она – в постели.
Ей тяжко в деле нынешнем пришлось.
– Что?! Где она?! – гасконцу стало дурно.
– Я провожу. Вы, лейтенант – наш гость,
но выглядите… крайне негламурно.
Спасатели свихнулись от вестей,
и пик переживаний за бедняжку
пришёлся на фантазию друзей:
что значит, ей пришлось в постели тяжко?!
Блуждая меж шатров, козачий гид
тянул друзей в глубь стана, как магнит.
Но то был антипод пути прямого.
– Кажись, она в шатре у куренного.
Эй, Вырвиглаз! Жива ли та мадам,
что чуть не разорвали пополам,
когда случился бег от Ла-Рошели?
– Кто живы, те едва ль похорошели.
Родная мать могла бы не узнать
дитыну, прокопчённого на славу.
Жизнь Бог порой вертает на халяву.
Чего припёрлись? Дали бы поспать! –
с усмешкой Вырвиглаз пустил в шатёр их. –
Контузия завалит и матёрых.
Ещё б чуть-чуть, и вовсе б разнесло!
Но плоть живуча, всем смертям назло.
Поняв часть слов из речи пустомели,
спасатели отважились взглянуть
на тело Афродиты, чтоб всплакнуть…
Вглядевшись, оба разом обомлели.
Пред ними в женском платье – подивись! –
лежал побитый боем Арамис.
– Он жив? – спросил, косясь на д'Артаньяна,
Атос. Нужна ли битому охрана
от буйного гасконца, что не раз
грозился замочить авантюриста?
– Ваш друг, – прокомментировал басисто
гостям авторитетный Вырвиглаз, –
лишь чудом не погиб – тряхнуло взрывом.
У гугенотов ядра к нашим рылам
подходят, словно литы на заказ.
– Но друг ваш жив, – заверил Вырвиглаз.
– А выживет? – спросил Атос, молясь.
– Наш батюшка отмолит – друг ваш снова
придумает чего-нибудь для нас.
Он думает хитро, а бьёт сурово.
И бился он, по-нашему бранясь…
– Вы, д'Артаньян, простите, дружбы ради,
товарища. Он сам уж пострадал. –
граф стал просить и жалости наддал. –
Вы дружбе с ним два года были рады,
общаясь с ним без драк и кулаков.
У вас не много, д'Артаньян, врагов,
но и друзей у вас не мириады…
* * *
Козачий знахарь, снадобья, обряды,
да плюс лояльный к Арамису поп,
как фактор запорожского каприза, –
учли всё это мушкетёры, чтоб
на почве небольшого компромисса
покинуть с лёгким сердцем Арамиса,
а поиск Афродиты – возродить.
Не дай Бог, кто успел ей навредить!
Явился куренной – лихой вояка.
Никто о нём соврать не смел двояко,
что мужелов он и гермафродит,
а также полиглот и эрудит.
Он слово дал, что никого козаки
не трогали из местных Афродит
и даже не оказывали знаки
вниманья никому из баб до драки
и в стычке с неприятелем. Атос
поверил куренному и отвёз
гасконца поскорей в стан мушкетёров,
боясь не пьянки, а её повторов.
Но на прощанье с ними куренной
успел-таки распить бутыль горилки,
и даже конь до дома по прямой
не шёл – играл с хозяином в «бродилки».
Навстречу д'Артаньяну в неглиже,
пик счастья выражая через танец,
невыспавшийся выбежал Планше.
Ночной пропащий жив-таки скиталец!
– Ах, сударь, вы катались на еже,
или ежи на вас всю ночь катались?
За это время мы, – сказал Планше, –
ежу понятно, оба настрадались.
– А ты-то что? – смутился д'Артаньян.
– Да как же?! Думал я о худшем самом!
А с вами, сударь, что? – Ну, я-то пьян.
– Спасти вас можно ванной и бальзамом.
Несладко вам от грязи и от ран.
На вид, из них серьёзна – половина.
Однако, и душа у вас ранима…
– Непоправимо, – буркнул д'Артаньян. –
Скажи мне, есть ли новости какие?
– Хохлы как будто взяли Ла-Рошель…
– Сперва пускай попробуют взять Киев.
А Ла-Рошели, как своих ушей,
им не видать. Коротковаты руки
у этих запорожцев, но зато
есть ноги – убегать… Что там за звуки?
– То ржёт ваш конь ретивый. – Что за тон?!
Ты знаешь, что насмешек над конём я
не потерплю в глаза и за глаза!
– Его утроба, сударь, неуёмна –
сожрал корыто полное овса!
– Постой-ка! А откуда взялся конь мой?!
– Он сам пришёл в конюшню поутру.
– Сам по себе? – Нет, с вашею знакомой…
– Скажи скорей, иль я сейчас умру,
с какой моей знакомой?! С Афродитой?!
Ты с нею говорил? – Да был бы толк!
Ну, малость пообщался, как с убитой…
– Она мертва?! – спросил и враз умолк
гасконец, задохнувшись, как от астмы.
– Да нет же, сударь! До чего ж ужасны
предположенья ваши! Прямо сам
чуть не поверил вашим же словам!
Она была в седле и в нём спала же.
«Мадам, – её встряхнул я, – сель ву пле».
Давайте-ка, мол, спешимся да ляжем.
Уж лучше спать в постели, чем в седле.
– И где она?! – Забыли, где конюшня?
– Где женщина?! – Да там же, где была.
Сползла на сено – там и спит с утра.
Я понял, что будить её не нужно.
Она с коня-то слезла в полусне.
И что мне оставалось делать с ней?
Да, благо, что конюшня наша – с сеном.
Хотите, мы и вас туда заселим?
– Как можно крепко спать так средь войны?!
Вмешался граф: – В том нет её вины.
Каким-то очень крепким сонным зельем
бедняжку опоили в ночь хохлы.
Смерть по пятам, а даме хоть бы хны.
Каким, однако, редкостным везеньем
она сюда попала! Ей-то – сны,
а многим в тот же час достались пули.
– Смерть ничего от нас, помимо дули,
сегодня не получит! Я упрям! –
грозил пространству пальцем д'Артаньян. –
Нет слов, как мы безносую надули!
Не прочь был нанести Атос визит
нашедшейся, по счастью, Афродите.
Но что за роль сыграл бы он как зритель
иль как актёр, вписавшись в реквизит?
Проснувшаяся чувственность, долги ли
пред давним чувством выжженной любви,
родили что-то вроде ностальгии
в душе Атоса явно. Но, увы,
ревнивый лейтенант, к тому же пьяный,
не дал переступить ему порог
конюшни, что вошла вдруг в популярный
для мушкетёров список их дорог
и мест для проведения досуга.
И вынужден откланяться был граф,
к своей досаде, не имея прав
на Афродиту без согласья друга.
– Планше, – сказал гасконец, – я валюсь,
буквально, с ног. Ты ванну лишь под вечер
мне приготовь. Не может быть и речи
о том, чтоб сразу… Прежде отосплюсь.
– Мне б убедиться лишь, что Афродита
спокойно спит, не пострадав всерьёз. –
сказал, слезу смахнувши нарочито,
к конюшне подбиравшийся Атос.
– Спасибо, граф, за всё, но отоспаться
я б предпочёл сейчас, но уж без вас.
Здесь и усну – я тоже ведь не цаца,
могу на сено лечь, как на матрас.
– Дружище, не пытайтесь быть сердитей,
чем вас уж сделал пресловутый рок.
И то не надо ставить мне в упрёк,
что я уж привязался к Афродите.
Пора б вам, д'Артаньян, понять уже,
что если говорить не о душе,
а только о роскошном этом теле,
то копией его я, по идее,
когда-то уж владел. От прав своих
на эту красоту кто из двоих
из нас бы отказался добровольно?! –
так упрекнул гасконца граф крамольно.