А столько раз до драки… только – дым,
что без огня не важен. Полбеды.
Не нужен, как народные приметы…
Я жаркий рот, меня смещали льды,
как укрощали капельки воды
с похмелья… и слова мои - следы.
А в остальном прощали сигареты.
Ты ж знаешь, как бывает… на дому
постричь и убивать по одному,
пока свеча дрожит и лицемерит,
напоминая контуром тюрьму,
когда никто приходит ни к кому,
всегда зовут печального Фому
и он тогда за всех уже не верит.
Всё лето - одуванчики и тля.
И я отдельно… тело только – для.
И верилось, пока ещё хотела…
Но выслушав себя, когда скуля,
я зареклась звонить на три нуля.
В моём желудке стёкла и земля…
/какие бы я сладости ни ела/
Ржава скрижаль – ни жезла, ни жратвы,
ведь буковки прижизненно мертвы
и красным перечёркнуты ошибки.
До ничего – рукой подать… увы…
Прощанье - в повороте головы,
белеют косметические швы
в подлеченной усталостью улыбке.
Я выйду. Выходить не вырастать.
Ногами лица улицы листать
и разбивать им каменные пасти.
Хлыстать фонтаном, струями хлестать…
за то, что суждено уже не стать
и отучить себя фаршировать,
закручивая тюбики запястий.
Не спи – подъём. Проснись – переворот.
Я милый рот. Я маленький живот.
Я скот, висящий шкурой наизнанку.
И от таких, как я – невпроворот.
Таких, как я - за ворот до ворот.
Но ты сказал – «люблю тебя, урод»
и взял в семью… и вылечил как ранку.
Я даже стала верить – ты добряк,
заслуженный волшебник Амаяк
и свет в конце тоннеля и маяк,
к которому нежданно пригвоздило.
...Но ты сидишь, смеёшься, как дурак,
что я прошла… как насморк и синяк,
как чёрный стёб, как белый наивняк,
как запах апельсинового мыла….