Те, кто до сих пор больше всего любили человека,
всегда причиняли ему наисильнейшую боль; подобно
всем любящим, они требовали от него невозможного.
Ф.Ницше
В этом году весна припозднилась. Кате казалось, что души человеческие знобит под одеждой телесной и тряпичной от сырости и ветра в ожидании тепла. Но стоило пригреть солнцу, и всё ожило, засуетилось, дружно зазеленело, заползало, залопотало, повылазило из нор и трещин.
– Природа отзывчива на свет и ласку, – подумала Катя. – А мы?
Она молча сидела у окна. На столе перед ней лежали ручка и лист бумаги, на котором было написано только одно слово: «Сынок!..»
Вспомнился вчерашний вечер. "Господи, неужели из-за подобной ерунды можно так рассориться?"
– Мам, дай ключи! В почтовом ящике что-то лежит. –
Она встала, вынула ключи из сумки и положила их на большую уютную ладонь, как двух мышат: один от почты, другой от квартиры. Ох уж эти ключи. Будь они неладны. Всё из-за них и случилось.
Подняла глаза на Игоря: «Ну и причёска у тебя!» По бокам, как рожки, торчали ирокезы, вся оставшаяся поверхность головы блистала первородной чистотой и гладкостью.
– На оленя похож. Кто-то от рогов избавиться не может, а ты искусственно выращиваешь.
Сын хмыкнул: «А мне нравится».
Вот, собственно, и всё. Газету он принёс, но ключи автоматически повесил на крючок в узкой прихожей.
Катя посмотрела в окно. На уровне глаз, качаясь на ветке, сидел голубь и разглядывал её, склонив голову набок «О, вы, медлительные сердцем», – вспомнились слова. Из глаз лениво выкатились слёзы, неторопливо сползая по щекам.
– Почему мы стеснительны и робки в проявлении любви, а гнев и раздражительность изливаются с такой лёгкостью? Странное дело, мы будто торопимся не любить, а ненавидеть.
Весь следующий день Катя звонила с работы домой в надежде застать Игоря, но слышала в трубке только протяжные гудки. Наконец-то вызвонила соседку, и та согласилась сунуть записку в дверь. Но не было никакой уверенности ни в том, что записка останется в дверях, ни в том, что сын придёт раньше.
Около девяти вечера Катя возвращалась с работы. Её знобило. Недалеко от дома, рядом с баром на улице сидел парень и потягивал из бутылки пиво. Катя остановилась, глядя на него: знакомая, надвинутая на глаза, выгоревшая чёрная кепка, торчащие уши. Парень оторвался от бутылки и уставился на женщину. Фу-у-у, не он. Обозналась. Домой! Домой! Игорь ждёт! Заторопилась с облегчением.
Игорь был дома, но он был пьян.
– Меня трусит, Игорь, завари мне чай!
Эта просьба взорвала тишину. Наверное, так начинается война: одна фраза, – и мира нет.
Игорь вскочил. Он кричал и взмахивал руками, рубя воздух, выплёскивая бранные слова. Хотелось закрыться, защититься, спрятаться от них. Катя задыхалась. Всё, всё, всё кругом кричало на неё, казалось, что и там, внутри, в ней самой клокочет его голос, сжимая сердце и хватая за горло. Именно тогда она вспомнила парня у бара, его недобрый взгляд и позу вяло-расслабленную и вместе с тем небрежительную. Она подняла глаза на сына: тот же недобрый взгляд и не чистота, а муть за зрачками. «Как на чёрта похож», – пронеслось в голове.
Катя поёжилась. Да-да, переходный возраст. Когда он закончится? Формируется, превращается из мальчика в мужчину, только вот в какого.
Когда Катя думала о каменных сердцах, о сердцах, более напоминающих мешок, набитый иглами, о стеклянных разбитых сердцах, режущих души в кровь, носителями которых являются страдающие от невыразимой боли люди, она вспоминала сон.
В кромешной темноте на освещённой Катиной ладони лежали осколки хрустального сердца. Они резали кожу, впивались в пальцы. Катя стала собирать их в единое целое. Сложила и стояла, разглядывая узоры: тонкая, филигранная работа, сердце сияло от света, падающего на него:
– Как много зависит от того, кому оно доверилось, не бросает, но удерживает, ранясь, отдавая ему собственную кровь. Оно прекрасно, но осталось стеклянным и холодным.
Сынок, твоё сердце разбито, а моё – кровит. Помнишь, в сказке «Волшебник Изумрудного города» Страшилу обезьяны разодрали и сбросили со скал? А Элли собрала обрывки ткани, заново сшила, набила свежей соломой и нарисовала улыбку, которая стала лучше прежней. Он не погиб! Он не разбился! Потому что был мягким! Ты борись, но не озлобляйся! Сердце твоё живое, оно стучится в тебе, оно слышит, потому что у него есть правое и левое ушки, оно усвоит всё, что тебе дарует жизнь, потому что у сердца есть два желудочка, и найдёт единственно верное решение из самой безвыходной ситуации, потому что только в сердце есть митральный клапан, по форме напоминающий митру священника.
– Горюня-Игорюня! Осторожно спускайся с горы!
– Муси-мамилюси! Я маленькими глоточками буду ехать!
Катя улыбнулась. Тот старый велосипед, откуда появился и куда девался, не вспомнить, а это помнится.
Вспомнила, как рассердилась за что-то на сына, конечно, по мелочи, и строго выговаривала ему, одной рукой держа его мягкую податливую ладонь, эмоционально взмахивая свободной. А он посмотрел на неё снизу вверх, улыбнулся и сказал: «Муси-мамилюси, какая у тебя красивая кофточка!» И они дружно рассмеялись. Мир тогда казался цельным. Не расколотым.
Ну почему, почему она не смогла сказать Игорю что-нибудь ласковое, шутливое, такое же, как он тогда. Вот ведь, малыш, а был у него в руках золотой ключик от её сердца. И почему говорят, что яйца курицу не учат? Ещё как учат.
– Муси-мамилюси, этот мальчик – хамяк? – спросил однажды Катю малыш в раздевалке детсада.
– Почему хомяк, сыночка?
– Потому что он капризничает и кричит на маму.
А теперь он ушёл из дома, шарахнув дверями так, что соседская собака зашлась от лая. А Катя осталась, оглохшая и выпотрошенная.
Голубь сквозь стекло рассматривал Катю, и в его глазах отражалось солнце.
– Жива ли я, голубок мой? – и услышала: «Будьте, как птицы».
Белый лист наискосок пересекал муравьишка.
– Надо же, такая кроха, а на спинке небо несёт, – подумала она. – Сынок, сынок, ты отмираешь во мне с каждой новой слезой, морщинкой, сединой.
Повторила по складам: «От-мира-ешь». Странно, это печальное, болезненное слово заключает в себе МИР. Катя улыбнулась, взяла ручку и дописала:
«…Я люблю тебя. Мама».