Тихо. Вдоль спящих домов. Медленно. Вниз по ступеням. Собственный голос на автоответчике.
Зачем показывать знаменитость вблизи? Она всегда оказывается непривлекательной, как новогодний подарок.
Свежевыкрашенные моторные лодки, пришвартованные к частным причалам, отражающиеся в легкой зыби реки. Здешняя живопись – серые горизонтальные линии.
С чувством омерзения, бормоча неразборчивое, отсылая к первоисточнику, глотая пыль и лекарства, швыряя с моста в проплывающие баржи куски асфальта, он уже десяток лет пытается изображать из себя Буковски. Но получается Эдогава Рампо…
Сталью по мельхиору, «Доместосом» по выходным брюкам, кровью по потолку, по отфинишированному бетону полуденных стен, дождями – по комфорту, теорией, которая обязывает, - по имиджу.
Зрелище Бруно. Сон Бруно. Твой сон в гостиничном номере, сон в роскошной каюте на корабле, отплывающем в чей-то прожитый день. Без слез, сожалений, чековой книжки и кошелька. Мутная вода остановившихся рек, камень, осколки, оставленный пасьянс, хлопок двери, прыжок в серую пену…
Кипяток в кружке. Мерцающие огоньки камина. Очередная маска Фумико Энти. Выдуманный снегопад. Наспех прибитое к стене окно пахнет жидкостью для чистки раковин.
Сжав зубы, в двух свитерах, под зонтом. Чувствуй себя. Чувствуй. Твое имя – на корешке моей книги. Дыши. Тихих тебе дней, тихой жизни. Июньского солнца на мостовой. Ни до кого нет дела и никому нет дела до тебя. Типичный сорокалетний герой, типичный роман семидесятых, крашеный под дуб, со шкалой ограничений на восемнадцатой странице, разделочным столиком на колесиках в качестве полноцветной иллюстрации и «предпочтением алюминия».
Мы с этим встречались уже неоднократно. Можете закрыть. Сплюньте.