"Парламентская газета" 18 октября 2002 года
Исследование под таким названием напечатал
ростовский журналист, бывший главный редактор
газеты "Тюрьма и воля" Александр Сидоров. Теперь ждет своего издателя его уникальный словарь "Пословицы и поговорки блатного русского народа".
С автором встретился наш ростовский
корреспондент Геннадий Белоцерковский.
"Ботаем по фене,
да и то с ошибками",
- утверждает Александр Сидоров, один из крупнейших в России знатоков и исследователей уголовного жаргона - фени. Категорически выступая против засорения литературного и разговорного русского языка ненормативной лексикой, он в то же время вот уже тридцать лет изучает ее.
Печатает в поэтических сборниках свою щемящую душу любовную лирику и одновременно, ставя немыслимый эксперимент, переводит на феню наиболее известные строки Пушкина, Лермонтова, Маяковского, Крылова, Ахматовой. А еще он мечтает повторить подвиг Владимира Даля - создать свой толковый словарь "живого великорусского", но только уголовного языка. Полдороги, говорит, уже пройдено.
Вряд ли Михаил Лермонтов предполагал, что его ставшие бессмертными строки когда-либо переведут с русского на русский. Помните? "Выхожу один я на дорогу; сквозь туман кремнистый путь блестит" Сидоров, взяв в этом случае псевдоним Фима Жиганец, перевел шедевр, сообразуясь с психологией и словарно-понятийным запасом уголовника:
Без конвоя выломлюсь на трассе,
В непонятке маякнет бульвар,
Ночь нишкнет, как жулик на атасе,
И звезда с звездою трет базар.
И дальше все в том же духе: "Ксива от Татьяны", "Стихи о совковой ксиве", начальные строфы "Евгения Онегина" - "Мой дядя, падло, вор в законе" Весьма любопытна "Проститутка Стрекоза", которая "прокуражила все лето, зусман долбит, грошей нету, стала крыть ее шиза".
Откуда же взялся этот переводчик? И кто он больше - литературный хулиган Фима или же серьезный исследователь "языка дна", с которого в самое элитное поднебесье все чаще всплывают слова и целые обороты? Ведь замусориваем наш великий и могучий - дальше уже некуда. Говоря словами самого Фимы, заимствованными из его "Пахана картавого" (догадайтесь, какую именно поэму Маяковского он перевел), "Феня стала нынче какой-то хреновой".
А может, так оно было всегда, и мы сейчас ничем не отличаемся, скажем, от живших в эпоху Пушкина, когда "язык низов", черни поколебал языковые устои тех, кто привык изъясняться высоким штилем, пригодным для велеречивых од?
Вопросы, вопросы...
Их еще не было, когда Саша окончил журфак университета, когда сам сочинял стихи и переводил на русский язык - настоящий! - Гёте, Шиллера, Верлена. Но вмешалась проза жизни. Он рано женился, надо было кормить семью, а с работой долго не везло. Вот и не раздумывал, когда подвернулась должность корреспондента в газете "Голос совести" - для осужденных, отбывающих срок в Ростовской области.
Поначалу работал без особого интереса, но с началом перестройки, когда велели "менять подходы", все стало иначе. На первый план выходила личность "главного героя" тюремной прессы, и майор внутренней службы Сидоров (к тому времени уже редактор газеты "Тюрьма и воля") буквально не покидал колоний в поиске интересных тем, судеб, сюжетов.
- Это было потрясение, - вспоминает Александр. - Помню, часов пять разговаривали с одним зэком. Вот был мастер слова - Задорнов отдыхает. Феерия поговорок, присказок, особая стихия слова, совершенно не известная ни писателям, ни ученым. Тогда я и понял, что она совсем не вяжется с тем воровским ублюдочным языком, каким мы его представляли из разных детективов.
Так пришло серьезное увлечение. Он записывал в командировках сотни, тысячи разных слов, живую речь. В 92-м это вылилось в небольшой словарь блатного и лагерного жаргона - "Южная феня". Он на голову превзошел те закрытые словари, которые использовали в системе МВД. Они уже безнадежно отставали от жизни. Увлеченность жаргонистикой потребовала от него изучения истории уголовного мира, его обычаев, всего того, без чего не дойти до самой сути выбранного для изучения слова.
Итогом этого поиска стал двухтомник по истории профессиональной преступности Советской России, изданный в Ростове три года назад. Он с головой погрузился в крайне специфическую литературу - редкие мемуары "сидельцев", исторические труды. Он выходил на очень серьезных уголовников, имевших десятки судимостей, чтобы они "рецензировали" его работы и помогали в поиске. Узнав о такой увлеченности, на помощь пришел отец Саши. Оказалось, что в свое время он несколько лет провел за колючкой ГУЛАГа - сначала в качестве заключенного, а после уже охранником. Долгие годы молчал об этом. И вдруг открылся сыну, передав ему бесценные знания о реалиях, виденных с обеих сторон.
Сейчас все только и делают, что ругают "гадкий и мерзкий" жаргон. И мало кто понимает, что же это такое. Сидоров считает, что и сейчас это целина для филологов, историков, психологов. Все еще нет серьезных исследований. Да, есть теории, согласно которым жаргон - это некий искусственно созданный язык, созданный преступниками, чтобы никто не понял, о чем они там шепчутся. Сидоров смеется: какая к черту конспирация - они же себя тем самым и выдадут!
Тут другое: не шифр, а скорее, бравада, стремление показать свою принадлежность к этому миру, клану. И язык этот не условный, а живой, в его основе - забытые нами церковнославянские слова, диалектизмы, которые можно почерпнуть в словаре Даля. Именно так: большинство криминальных словечек взялись из местечковых наречий, говоров. Тюрьма и каторга, а после ГУЛАГ собрали воедино всю эту пестроту и переплавили в особый язык. Вошли в него такие исконно русские слова, как "ботать, базлать, бабки, гаман" и тысячи других. Вошла в него наша российская история.
Заинтересовался однажды Сидоров, отчего наши зэки, когда чего-то у них сильно недостает, скажут примерно так: "Чай у нас ходит в лаковых сапожках". При этом, сколько он ни бился, объяснения этой фразы в зоне не нашел. Разгадка пришла позже, когда зарылся в редкие работы Даля, других историков. Докопался он, что в сибирской глуши до сих пор в ходу это выражение. Так и говорят - "Хлебушек у нас в сапогах ходит". Или в ботах. Говорят с тех далеких пор, когда ходили почти все в лаптях, а сапоги были роскошью
Или вот еще факт: похвалить кого-либо в зоне словом "молодец" - значит нанести обиду. А то же слово с ударением на первом слоге - уже ничего. Дичь? Не скажите. Молодцами (с ударением на "а") на Руси прежде называли тех, кто гнул спину перед господами - кучеров, половых, слуг. А сравнение с ними для "честного вора" - вещь крайне обидная.
Так что "язык дна" - это не чье-то изобретение, а живой организм, впитавший в себя не только историю страны, но и народную психологию. И то, что словам этим дана команда на всплытие, - отнюдь не исключительное событие. Такое у нас бывало не раз. Огромную порцию жаргонизмов наше приличное общество получило в эпоху "реабилитанса", в 1953-1956 годах, когда миллионы освобожденных хлынули из лагерей в города. Судя по литературе той поры, значительные слои нашей интеллигенции были опьянены этой "смачной" стихией, совершенно иной языковой экспрессией, безудержной речевой свободой, резко контрастировавшей с суконным "правдистским" языком. Те же Довлатов, Синявский просто обожали эту стихию - возможно, еще и потому, что видели в ней нечто противостоящее душившему их творчество официозу.
Безусловно, мат - это отвратительно. Да и жаргон в приличном обществе вещь неуместная. Но нужно ли его запрещать? - спрашивает Сидоров. Ведь это означало бы перевернуть проблему с ног на голову. Не жаргон атакует общество, а общество жадно всасывает его. Потому как насквозь криминализировано. У нас созданы идеальные условия, чтобы говорить на языке "Ментов" и их ловкой клиентуры. Когда исчезли с экранов столь популярные прежде просветительские программы и целые каналы, когда из уст этой публики льется на нас весьма специфическая речь, разве удивительно, что мы стали разговаривать на "тип-па русском языке"? Откуда же и взяться тяге к высокому, желанию не базлать, а изъясняться? Ведь даже наши телеведущие спокойно употребляют новые выраженьица вроде "по жизни", даже не подозревая, что они перекочевали из уголовного словаря.
- И все-таки, по моим наблюдениям, так сильно, как сейчас, жаргон в наш язык еще не проникал, - продолжает Сидоров. - Есть одно объяснение этому феномену. Тогда, в пятидесятые, те, кто вышел из лагерей, не оказались у руля государства, у его финансовых рычагов. А вот сейчас...
- Для таких ты и переводишь Пушкина? - подкалываю я давнего знакомого. - Может, надеешься, что после такого вот чтения им захочется и за оригинал взяться?
- На это не надеюсь, - улыбается Александр. - А если серьезно, то я ни в коем разе не пытался опошлить великих. Наверное, подспудно хотелось показать: а как же "в натуре" воспринимает классиков наш поднявшийся к верхам маргинал, современный мещанин во дворянстве? Я над ними издеваюсь, а не над классиками А чем, скажи, лучше вот этих переводов краткие пересказы для школьников великих произведений, когда "Война и мир" умещается в тонкую брошюрку? Я-то хоть шучу, заведомо хулиганю. А эти обучают детей на полном серьезе, отбивая у них тягу к прекрасному.
Затронули мы и нашу криминально-детективную литературу, имя которой - легион. На 99 процентов, считает Сидоров, она смехотворно фантастична, знанием реальной жизни тут даже не пахнет. Есть, конечно, исключения - "Эра милосердия" братьев Вайнеров, произведения Кивинова с его ранними "Ментами", некоторые другие. В их текстах допускается ровно столько жаргона, сколько его и используют в жизни, - не так уж и много. На самом деле "густой" феней никто реально не говорит, равно как и стихами.
А вообще период Фимы Жиганца, считает мой собеседник, для него уже позади. За ближайшей далью - Даль, которого Александр покусился дополнить своим толковым словарем. Первый шаг к этому сделан: завершена объемная книга "Пословицы и поговорки блатного русского народа". Осталось найти издателя.
Сидоров чем дальше, тем упорнее работает над своими главными трудами. У него исследование любого зэковского словечка превращается в захватывающую историю. Кое-что из всего этого уже издано, например этимологические очерки "Жемчужины босяцкой речи". Но увидит ли свет "Толковый", когда дозреет, бог весть. Пока что издатели намекают на то, что неплохо было бы облечь его в более удобоваримую для народа форму - чтобы кровища лилась да чтобы стреляли-резали. А он, мятежный, все не хочет. Он все надеется, что наша "феня" - извините, язык наш - будет хоть немного правильнее.