Как-нибудь с бодуна я восстану и буду играть на трубе,
Пусть играть на трубе ни черта не умею.
Пусть я в грамоте нотной ни «бэ» и не «мэ»
Но, поверьте, сыграю я так, что и сам охуею.
Охуеют соседи, родные и драный кот Прыщ,
Сексуальный подонок, любитель полУночных станцев,
Охуеют кварталы, проспекты, гопЫ из Мытищ,
Охуеют отряды непобедимых спартанцев.
Вся тевтонская рать охуеет и будет пускать пузыри
Со дна озера ЧУдского или ЧудскОго.
Разбегуться монголо-татары с моей виртуозной игры,
Побросав ятаганы и чаны бараньего плова.
Охуеют французы на пепелище Москвы,
И на Запад уйдут, поломав боевые свирели.
И Адольф Шикельгрубер, от моей охувши трубы,
На Монмартре всю жизнь рисовать будет, блять, акварели.
Охуеют Нью-Йорк, Лондон, Токио, даже Бомбей.
Охуеют ЮНЕСКО, ООН, Красный Крест, олигарх в Куршевеле.
Не останется в мире крепких духом людей,
Что, заслышав трубу мою, не охуели б…
Прекратятся все распри, все войны, дележка всех недр.
Олбрайт будет рыдать на плече Ахмеди - как его там? - Неджада.
На краю Иордана, обнявши раскидистый кедр,
Будут плакать Аббас с Нетаньяху, как в фильме индийском два брата.
Все вернут всем долги. Все прозреют в душе.
И одною большою семьей от ЮАР до Таймыра
Скажут: Миша, как же ты, ****ь, заебал всех игрой на трубе!
Лучше пил бы как раньше, и устоев не трогал бы мира!