меня не окликнет город – уляжется и уснет.
попутчиками по ночи – каштаны да липы сплошь.
вагончики-дачи – споры грядущих жилых тенёт.
в моём узелке – клубочек, два бублика, лук и нож.
привязана нитка к туче, а тучи и след простыл,
надкушенный бублик сохнет, а целый решил черстветь.
и чем-то таким пахучим оброс до бровей пустырь,
что кто-то в небесных окнах ругнулся – никак, медведь.
беднягу грызут заботы, в разлуке и мёд горчит.
какая, однако, мука - сомнений саднящий шов:
а если коварный кто-то лежит на его печи
с лохматой его подругой, большим завладев ковшом?
в заоблачных далях манят созвездия глаз и губ,
но трудно быть вольной птицей, когда от тоски ослаб.
он с любящей, кроткой Маней заносчив бывал и груб
(а все же… как сладко спится в кольце ее нежных лап!)
на чёрной звериной шкуре горит угловатый снег.
возможно, пристал репейник и даже чертополох…
а хочешь, разделим сдуру с тобой пополам побег –
с привалом в ночной кофейне и высадкой зайцев-блох.
останется вечер томным – и в ночь превратится вдруг:
порой у метаморфозы с огнём не найти причин.
… его я, конечно, вспомню – возьму и разрежу лук,
поскольку похожи слёзы от лука и от мужчин.