Купец Елисеев был тот еще прохиндей.
Степенный доктор Зонтфельд принимая роды у его почтенной матушки, выронил его трижды, после чего плюнул и поддев, скользкое ,как угорь тельце обычным мусорным совком, отдал счастливой роженице со словами:
«Вас махен зи,даст ист гроссен прохиндей!»
Ну, или что-то около того.
Как в воду глядел.
И когда его почтенная французская бонна , родом из ижорских чухонцев, выводила его на прогулки по Летнему саду, то и тогда уже прохожие показывая пальцем на щекастого мальчугана, говорили:
«Этот купец Елисеев, тот еще прохиндей!».
Деньги так и липли к его шаловливым ручонкам.
Когда он вырос, то все прочие родственники, осознав, какой мессия явился миру чистогана и наживы, благоразумно отошли от дел, дав Гришеньке возможность безраздельно повелевать денежным океаном, которого хватило бы на постройку нового военного флота Российской империи.
Подвалы дома на Биржевой линии на семи квадратных километрах площади, хранили вино на которое ушла половина винограда Прованса и Гаскони. Сотни магазинов, тысячи шустрых приказчиков , как насосом качали богатства в его бездонную мошну.
Он чувствовал разлитую в воздухе опасность неведомыми еще нам органами.
Благополучно перевел капиталы, в, столь дорогую сердцу его няни, Францию, куда и укатил, поздней осенью тысяча девятьсот четырнадцатого года, напоследок прихватив жену своего лучшего друга, и оставив пару вялых букетов на могиле своей прежней жены, выстрелившей себе в висок, буквально, за три недели до того.
Остаток своей жизни Гриша Елисеев провел в собственной усадьбе, под Парижем, выращивая розы, и не вмешиваясь в дикие забавы века двадцатого.
Да, Жизнь, конечно, иногда норовила ухватить его за скользкую душонку.
Но у нее не было мусорного совка.
Он умер, страшно сказать, в 1949 году, и уставшие ждать родственники, быстро обустроив его на Пер-Лашез, наконец-то с упоением поделили огромное наследство, которое было столь велико, что небольшой кусочек, в восемь миллионов франков было решено перевести в пользу внучки Аннушки, регулярно разбивавшей бутылку с подсолнечным маслом на углу у Патриарших.
Несчастная дурочка, так испугалась этого наследства, что тут же помчалась в НКВД, и отписала все в пользу государства, так как боялась, что за такие фокусы товарищ Сталин законопатит ее туда, откуда собственно и вышли предки ее прохиндеистого дедушки, и куда, как известно, телят не гоняют.
Правда к чести последнего, он, узнав об очередном непредсказуемом поступке небезызвестной Аннушки, все-таки распорядился не лишать ее всего капитала, и выдать ей на руки шестнадцать тысяч рублей.
И выдержав паузу, добавил, махнув черенком трубки верному Поскребышеву –« Разр-э-шить ей купить на эти деньги автомобиль «Победа». Пусть катается…» И добавил непонятное- «Наша литература наконец-то вздохнет облегченно!».
Вот. И к чему это я?
Стоя нынче в гулкой тишине Дубового кабинета в доме на Биржевой, откуда бежал он с чужой женой на Елисейские поля,и вспоминая его прошлое, я не устаю удивляться бешеной энергии честолюбивых замыслов, что ведут к заведомо ничтожному финалу. Но есть в этой истории флер и интрига,неведомая веку нынешнему, безжалостному и дурно воспитанному.
Еще немного, и он разрушит и этот кабинет, и сам дом на Биржевой застроится лабиринтом безликих офисов.И что останется после нас?