***

      
АБРИСЫ

АГАСФЕР



Я НИКОГДА НЕ ВЕДАЛ ЛЖИ И СТРАХА, -
ПОСЛАННИК СМЕРТНЫМ НЕДОСТУПНЫХ СФЕР,
ГДЕ ЗВЁЗДНЫЕ ПОЛЯ И БЕЗДНЫ МРАКА.
Я ВЕЧНЫЙ, К СОЖАЛЕНЬЮ, АГАСФЕР.

Я ВИДЕЛ КОЛИЗЕЙ, ПАДЕНЬЕ РИМА,
И ЧТО ТВОРИЛ В КОНЦЕ ПУТИ НЕРОН,
МНЕ КАК-ТО МЕЧ БРОДЯГИ-ПИЛИГРИМА
ПЫТАЛСЯ НАНЕСТИ, ГЛУПЕЦ, УРОН.

В САДАХ ВЕРСАЛЯ, В ВЫЧУРНЫХ ГОСТИНЫХ,
Я ТОЛКОВАЛ С ВОЛЬТЕРОМ И ДИДРО,
И С РОТШИЛЬДОМ ИЗЫСКАННЫЕ ВИНА
ПОРОЮ ДЕГУСТИРОВАЛ В БОРДО.

Я ВОЕВАЛ В ОТРЯДАХ ВАШИНГТОНА,
КОГДА ЯВИЛ СВОЁ ПАДЕНЬЕ ЮГ,
В СИБИРИ ТЯЖЕСТЬ СТАЛИНСКОГО ТРОНА
ДАВИЛА МНЕ НА ПЛЕЧИ СРЕДИ ВЬЮГ.

Я ЖИТЬ УСТАЛ. МНЕ БЫ УЙТИ ХОТЕЛОСЬ
ТУДА, ГДЕ БЕСКОНЕЧНОГО ПРЕДЕЛ.
НО ЕСТЬ ЕЩЁ ОДНО НА СВЕТЕ ДЕЛО,
КОТОРОЕ ДОСТОЙНО МНОГИХ ДЕЛ.

ХОЧУ ЗАКРЫТЬ СВОИМ БЕССМЕРТНЫМ ТЕЛОМ
ПУТЬ В БРЕННЫЙ МИР БАНДИТАМ ВСЕХ МАСТЕЙ,
ЧТОБ ПТИЦА В НЕБЕСАХ О СЧАСТЬЕ ПЕЛА
И  ЗОЛОТЫМ РУНОМ ПШЕНИЦА ЗРЕЛА.

Я – ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ СРЕДЬ ЛЮДЕЙ…

АЛИГЬЕРИ

Смех и стук кастаньет на галере.
Перестань же искать, Алигьери,
С напряженьем в потерянном взгляде
В равнодушной, бездонной волне…
Видно, призрачно жизни величье,
Если груди твоей Беатриче
И хмельные пушистые пряди
Не колышутся в девичьем сне.

Для такого, как ты, исполина
Ярость гвельфа иль гнев гиббелина
Смехотворней ужимок пигмея.
Но застыли в печальных веках,
Пред тобою припав на колена,
Люди, годы, седая Равенна,
И ветрам не под силу развеять
Твой лишённый Флоренции прах.



Бабель

Ощетинившись жалами сабель,
Эскадрон приготовился к бою.
Неужели не страшно вам, Бабель,
Стать частицей немого покоя!

В Первой Конной и писарь с отвагой
Мчит на цепи махновцев, кадетов,
И звенят мушкетерские шпаги
В светлых грезах бойца и поэта.

Умирать в двадцать лет неохота,
Но взывают местечки, станицы:
Для чего ж нам в озерах из пота,
Крови, слез суждено раствориться!

Если кто-то в беде, значит, надо
Юность тратить в засадах, погонях,
Только снится и снится отрада:
Луг, где женщины ходят и кони.

А в Одессе морские туманы
Покрывают ковром Молдаванку,
И закат все такой же багряный,
Словно юбка гадалки-цыганки.

И, награда за сирое детство,
Оскорбленное зверством погромов, -
Сапоги и винтовка – наследство
В ночь ушедшего друга-краскома.

Вы себе сотворили кумира
И с железной, безжалостной кастой
На колени поставить полмира
И Россию решили напрасно.




«Голубятня» пуста. Нет музея.
Лишь портрет на старинных обоях.
Лики древних волынских евреев.
Песнь о щедрых одесских героях.



БАХ

Над Землёй, усталой и болезной,
Нёсся звук могучего органа:
Бог явил вселенной дар чудесный
Баха Иоганна Себастьяна.

За прелюдией спешила фуга,
Услаждая горних высей сферы,
И враги, взглянув в глаза друг другу,
Вспоминали, что они не звери.

Заиграли томные гобои
Страсти гимн, бездонной и великой,
И икону горькою слезою
Оросил заблудший поп-расстрига.

Не умея скрыть в душе восторга,
Трелью засверкав, вступила флейта,
И, пролившись грозами до срока,
В раннюю весну влюбилось лето.

А затем уже виолончели
Исповедались витым валторнам,
И морскую гладь, на самом деле,
Поразили гнев и ярость шторма.

Шторм иссяк, и нежных скрипок лепет
Заструился. Сразу стало ясно,
Как альтов грудной, чуть слышный трепет,
Приукрасил рокот контрабаса.

…Этот мир, исполненный сомненья,
Где за правдой – ложь, за сутью – тайна
Всё ж спасает дивное явленье
Баха Иоганна Себастьяна.



ГАУДИ

Блещет каталонская корона
На кудрях красотки-Барселоны.
Жемчугом Мадрид осыпал платье,
Воспылав к упругой, пышной стати.
Веером летят Амура стрелы
В сердце неприступное сеньоры
С Франции равнин, вершин Андорры.
Но почти уж век в своих объятьях
Нежит ослепительное тело
Гауди – любовник и ваятель.


КОНЦЕРТ МЕНДЕЛЬСОНА

А Мендельсон писал концерт
Для скрипки, ми-минор.
Наверно, счастья знал рецепт
С младых безгрешных пор.

В согласии с тугой струной
Запел в душе смычок,
И, дек не потревожив строй,
Вселился в скрипку Бог.

И инструментов голоса
В пылу земных страстей,
Сливаясь, плыли в небеса
И в синеву морей.

И стихли отголоски войн,
Пускай, всего на миг,
И мир увидел дивный сон
И стал блажен и тих.

И призраки несчётных бед
Застыли у ворот,
И был незрим чрез призму лет
Грядущий эшафот.

И не маячил Бухенвальд,
Куда, под сердца стук,
Сквозь кровью обагрённый Ад,
Шёл Мендельсона внук.


МОНТЕ-КРИСТО 

Так случалось от века,
Было присно и ныне:
Шёл Дантеса Мондего
В дар отдать гильотине.

Обращался в монеты
Стылый пепел позора,
А в ночи кастаньеты
Вышивали узоры.

Вновь с весенним Марселем
Бриз бранился сердито,
И настойчиво мели
Ждали бойких бушпритов.

А почтенные судьи
Выносили вердикты,
Чтоб никчемные судьбы
Были разом разбиты.

И друзья, и соседи
Не услышали стонов
Из сердечка Мерседес,
И темницы Эдмона.

Но случалось от века,
Было ныне и присно:
Настигает Мондего
Приговор Монте-Кристо.

МОЦАРТ

Огненный сгусток солнца
Вспыхнув, исчез в эфире:
Так, на мгновенье, Моцарт
Сумрак рассеял в мире.

Напрочь лишённый воли,
Мир (как понять иначе?)
Не сознавал: от боли
И вундеркинды плачут.

Только в местах, где слёзы
Капают робко в почву,
К небу взмывают розы
Лунной и звёздной ночью.

И всполошили Землю
Полные звуков грозы,
И напоили стебли
Щедро хмельные росы.

И, что совсем не странно,
Слушая эти звуки,
Люди и даже страны
К свету простёрли руки.

Свет, озарив пустыню
Под одобренье ветра,
Сам пропитался синью,
В вод проникая недра.

Кровь из земной аорты
К Божьей приникла мысли,
Всё, что казалось мёртвым,
Встало навстречу жизни.

…Мчались мечты быстрее
По клавесину пальцы
Вольфганга Амадея,
И улыбался Зальцбург.

 


«ПОШЛОСТЬ ПОШЛОГО ЧЕЛОВЕКА»
(А. П. Чехову)

Как бестактность средь прозы дней
Шпагой насквозь пронзает эго!
Режет сердце на сто частей
«Пошлость пошлого человека».

Эта пошлость всегда смела
И не видит чужого горя,
И успешно вершит дела
На лишённом забот просторе.

Что ей гибельный лёт звезды? –
Просто факт неземных коллизий.
Что плетущий узоры дым
В изумрудной манящей выси?

С ней опасно затеять спор.
С ней – в петлю, с ней – мороз по коже.
Ты стремишься к вершинам гор,
А она тебя гнёт к подножью.

А потом норовит, смеясь,
Лихо сбросить, как мусор, в яму,
Чтобы гнил там, где смрад и грязь,
И душа натерпелась сраму.

Впрочем, если забудешь страх,
И Господь приумножит силы,
Обратишь эту пошлость в прах
На зыбучем краю могилы.

Убирайся же прочь с пути
«Пошлость пошлого человека»!
Мир прекрасен, коль рядом ты:
Земский врач и писатель Чехов.
 
 
РАСКОЛЬНИКОВ

В полном надежды и страха сознаньи
Вызрела мысль – порождение века.
Хрипов в груди затаив клокотанье,
Шёл человек убивать человека.

Вехами стали тиранов деянья,
Мир затопившие кровью безвинных.
Сталь топора согревалась дыханьем
Белых ночей, равнодушных и длинных.

Всё же «убийство по крови» возможно –
Тлело искрой роковой в многочасье.
Чья-то судьба, как соринка, ничтожна –
Стало идеей бескрайнего счастья.

Лязгнула цепь. Дверь, скрипя, отворилась.
…Блеклость застывшего робкого взгляда.
Шорох шагов, и внезапно свершилась
Казнь Лизаветы. «Прошу Вас, пощады!

Я же ценою презренной старухи,
Жизнью самой искуплю Ваши стоны!
Что ж Вы отводите взоры и руки,
И я зазря отбиваю поклоны?

Поздно я понял: клин зла на планете
Клином подобным не выбить. Мне ясно:
Всё человечество будет в ответе,
Если расходится общее с частным.

Не допустите, праправнуков внуки,
Чтоб средь иллюзий грядущего века,
Напрочь забыв Родионовы муки,
Шёл человек убивать человека.
 
 
 ОДА ПУШКИНУ

Кудрявый выпускник сановного лицея,
Любовник юных муз, любимец Гименея,
Певец родных равнин, знаток далёких стран!
Упругой поступью торжественного ямба
Позволь украсить мне твой венценосный стан
Не вязкой патокой пустого дифирамба,
А душу всю дай возложить к твоим стопам:
И песнь усталых птиц о брошенных снопах,
И мёд душистых трав, полёт отважной мысли,
Беседы тополей, раздумья грустных нив,
Гул звёздных кораблей в дрожащей чёрной выси,
И чувство нежное в рожденье слов и рифм.

ПОСЛЕ АУСТЕРЛИЦА

Осторожные руки рассвета
Прикоснулись к российской столице,
А сыны в киверах, эполетах
Спят далёко под Аустерлицем.

Их нельзя разбудить канонадой,
Их нельзя ободрить наступленьем,
Ни любви им, ни песен не надо:
Жизнь – мгновенье, и гибель – мгновенье.

Лет немного прошло, и в Париже
Креп украсил жилище французов.
«Кара нам предначертана свыше,
Коль сразил Корсиканца Кутузов!» -

Ропщут старый рантье и сапожник,
Пер-Лашез орошая слезами,
Но любимых вернуть невозможно,
И разносится скорбное: «Амен».

И похожи, как четки, похожи
Плач вдовы в Сен-Жерменском предместье
И стенанья в Орловском поместье
Члена верного оперной ложи.

ФИЕСТА

В лощёной тиши ресторана
Парит виртуозное трио.
Аккорды рояля учтивы
И трепетна дробь барабана.

Чуть хриплый пассаж саксофона
Ласкает изящную пьесу
Лихим бизнесменам от прессы,
Владельцу текстильной короны,
Любовнице члена конгресса.

Манерны, как светские франты,
Танцовщики-официанты,
А редкие вина и блюда
В старинной фамильной посуде
Являют привычное чудо,
И радует сердце гурмана
Изысканная икебана.

А рядом, в собольей утробе
Велюрового гардероба
В печальном раздумье немеет
Над строками Хемингуэя
Швейцар-отставник, как невесту,
Держа тонкий томик – «Фиесту».