Прощание с героями - 2
С героями я рановато простилась, наверно:
махать мне платочком с пригорка они не согласны,
и места себе не находят, и шёпотом нервным
бормочут мне что-то в ночи, а слова их неясны,
и мечутся, бедные, между любовью и долгом,
казалось бы, взрослые люди, а плачут, как дети…
А путь их, что верным казался, болотисто-волглый,
и ни маяка, ни окна в отдаленье не светит.
Какой-то кошмар, маета и любовные спазмы:
таятся и лгут, предавая любовь и друг друга.
Им в разных болотах привычно по горлышко вязнуть
и в разных домах загонять свои душеньки в угол...
Их память светлей серебристой полынной поляны,
смолистей сосны, на которой полночные совы
кричат одиноко над берегом Волги песчаным,
и ярче огня, что в чистилище им уготован.
Полу-…
У нас с тобою – передозировка
любви, надежд, соитий и скандалов.
Свисает с люстры тонкая верёвка,
а люстра светит только вполнакала,
и ты сидишь ко мне вполоборота,
вот так, ни в полуфас, ни в полупрофиль,
и в полумраке пьёшь свой чёрный кофе
по полчаса, от чая с бергамотом
воротишь нос и рвёшь на полуслове
вопрос, не озаботившись ответом.
И бьёт копытом бледный конь соловый,
жуя солому летнего рассвета.
Ты полагаешь, я вернусь
Ты полагаешь, я вернусь
к своим размеренным вечерям
считать находки и потери
и тешить благостную грусть?
Но выбираю передоз
твоих глубин солоноватых,
со дна, где ил нежнее ваты,
всплыву лицом в речной рогоз.
А ты посмотришь на закат
и, молвив «Да, вот это фортель»,
уйдёшь к привычному комфорту,
на реку бросив беглый взгляд.
Страдания а-ля рус
Волосы пшеничные
косами-колосьями.
Ты ко мне по личному
приходил по осени.
Приходил по личному
и смотрел доверчиво,
я иконы ситчиком
закрывала к вечеру.
Говорил – я слушала,
мол, «какая женчина!»,
и звенела душенька
золотым бубенчиком.
Высекал по высверку
всё моё первичное,
загорались искрами
волосы пшеничные.
Были мы-вчерашние
кока-кольно молоды,
но пахнуло с башенки
колокольным холодом.
Отдалась до крошечки,
до сердечной мякоти,
что ж теперь, Хаврошечка,
по колосьям плакати.
Мы смертны, милый...
Мы смертны, милый, так внезапно смертны.
Всего и нужно – быть чуть-чуть поближе.
Я так отчётливо порой ночами вижу,
как между дат черту мне время чертит,
и годы пролетают, как недели,
и сутки превращаются в минуты,
а мы с тобой так непростительно раздельны,
как будто нас беспечный бес попутал.
Над нами чёрт смеётся, ангел плачет,
о нас поют плещеевские травы
и все посадские сады. Но, Боже правый,
мы так и не решились жить иначе.
Вечерний звон
Меня любят собаки, дети и алкоголики,
даже кошки меня считают своей немножко.
А я помню, как мы с тобою у колоколенки
собирали вечерний звон до последней крошки,
мы звенели ему в ответ, как звенят хрусталики,
и хрустели искристым гравием под ногами,
на какой-то сосне сидели, грозой поваленной,
и сосна эта тоже будто звенела с нами.
А потом ты смотрел, как смотрят дети и горлинки,
я тебе говорила что-то про долг, про мужа.
Да, я знаю, собаки, дети и алкоголики,
даже кошки… Но мне от этого только хуже.
Подари перстенёк мне серебряный
Подари перстенёк мне серебряный, можно с топазом,
серебра чтобы граммов на девять и без позолоты,
я его не сниму с безымянного пальца ни разу,
я ему нашепчу о своих предосенних полётах,
об июльской бессоннице и о любви не отпетой,
о полынном Плещееве в ставшем родным Переславле.
А потом я, упрятав топаз в дальний угол буфета,
серебро в безнадёжную пулю себе переплавлю.
Всё суета, мой милый друг...
Всё суета, мой милый друг, всё суета,
и в этой плотной суете мой дух томится,
как гупи глупая, наивная синица
или несбыточная девичья мечта.
Как суетливы эти жесты и слова,
нетерпеливы невоздержанные руки, -
и скоры на руку разлады и разлуки,
и так торопится упасть с ветвей листва.
Не торопи любовь: наплачешься, мой друг.
Любовь и так уже сама спешит к закату,
она, как ты или как я, не виновата,
а просто осень замыкает вечный круг.
Терновное
Он являлся ко мне из какой-то другой галактики,
тридевятого царства, четвёртого измерения,
прилетал Ариэлем, и сердце стучало дактилем,
и срывалось на рельсы растерянною Карениной.
Я отчаялась выплыть из этого чудо-омута,
говорила себе, что, мол, после придётся сетовать,
разбавляла враньё воронья голубиным гомоном
и бродила по улицам мартовскими рассветами.
Голубы небеса, и на пальце кольцо церковное,
а страстная неделя морочит шальную голову.
Но распустятся почки на старых кустах шиповника –
по-терновничьи птицей спою им романсы новые.
Шестое небо
Режет крыльями вороньё
небо пятое подо мной,
а с шестого – оно моё –
до седьмого достать рукой,
потянуться – нащупать высь,
изогнуться – увидеть даль
и упасть головою вниз
на цветущий земной миндаль.
И понять, что никто нигде
не исполнит моей мечты, -
на шестом до конца радеть
о седьмом, на котором – ты.
Трамвайное
Дребезжит пустой трамвай «Желание»,
вечер откровенно ярко-рыж.
Говоришь: «Ты знала всё заранее»,
«Ты же понимаешь…», - говоришь.
Нет, не понимаю, что поделаешь
(видно, я блондинка ещё та),
за какими дальними пределами
ты мои желанья посчитал.
Душами сольёмся ли, телами ли –
ты меня на слове не лови,
всё должно быть только по желанию,
всё должно быть только по любви.
Толку-то окошки занавешивать,
если все они открыты в сад,
до сих пор окрест Покровско-Стрешнева
все твои мелодии звучат.
Сад разароматится заманчиво,
если и обманет - c'est la vie, -
еду на оранжевом трамвайчике
из любви, с любовью, по любви…
От а до я
От “а” до “я” – на тысячу шагов,
от “я” до “а” – один прыжок короткий,
когда, забыв о благе берегов,
ныряю в сон апрелево-нечёткий,
и там одна лежу себе на дне,
чужие лодки спутав с облаками,
и, двигая руками-плавниками,
гоню волну, укрыв себя под ней.
Потом проснусь – ни дна, ни берегов,
в трамвайчик «Б» по-утреннему сяду –
и еду к Александровскому саду,
доращивая буковки до слов.
«Я цвела на земле, греша…»
Я цвела на земле, греша,
то в пурпурном была, то в белом, -
надо что-то со мной решать,
надо что-то со мною делать.
Одинокость приняв навек,
я чащобной волчицей вою.
Мне усталость прикрытых век
разрисуют тенями Гойи,
а мой вой обретёт мотив
и взлетит над оградой песней.
И ты будешь прекрасно-жив
с этой песней моей воскресной.
Рассыпай передо мной… (песенка)
Рассыпай передо мной блёстки –
им на утренней заре смяться,
я в рожок сверну твою плоскость,
чтоб июлю пастораль сбацать.
До тебя лететь путём звёздным,
от лучистости глаза раня,
но со звёздами играть поздно,
а звездою догорать рано.
Моё царство по углам прячешь,
а для целого – угла – мало,
я его под переплач грачий
променяю на закат алый,
на коняку с волоском красным,
на гитару с голоском вербным:
ну, куда тебе моё царство,
ты и царству не хранишь верность.
Ох, уж эти мне графья! Дразнят,
а щедрот всего на пол графства.
Любо царство – так царуй, властвуй,
либо графа под графин празднуй.
Шторное
Настало время, чудный граф, раздёрнуть шторы.
И уберите со стола всё, что горело
и, отгорая, горевало чем-то белым,
и оплывало парафиновым повтором.
Я с Вами, граф, была при бархатном наряде
и аномальнее магнитных аномалий,
но нынче время подколоть шальные пряди,
что Вы мне давеча лаская растрепали.
Под Вашей дланью я была светлее лани,
вольней волны, хмельней церковного кагора.
Но снова мимо прозвенел трамвай «Желанье», -
откройте окна, милый граф, раздвиньте шторы!
Разливное
Оперлась на уцелевшее весло
и гребу себе от лета до напасти.
Милый граф, куда Вас, к чёрту, занесло,
и зачем Вам эти вёсельные страсти?
Графам надобен подстриженный газон,
чтобы в шлёпанцах по мягкой, ровной травке,
и котлеты на обед, и плотный завтрак,
и отчётливый и гладкий горизонт,
чтобы завтра точно так же, как вчера,
чтобы тихо, шито-крыто и вальяжно,
а в губернии моей опять ветра,
грозы, ливни и повышенная влажность,
а в уезде у меня опять река
затопила иван-чайные долины, -
одиночество глубинной субмарины
всей округе начинают предрекать.
И не выплыть, чтоб не выбиться из сил,
и не выгрести без мачты и ветрила.
Ах, мой граф, ну кто Вас, господи, просил
так наклюкаться разли'вного экстрима?
Это влажное безумство - не турне,
не для Вас речные омуты и мели.
Если б Вы хотя б одно весло имели,
как бы стало всё надёжней и верней.
Вольному воля (песенка)
Как я с тобою ступила на край,
а до конца всё равно не поверила.
Ладно, давай провожу хоть до двери-то:
вольному воля, спасённому рай.
С этой любовью играй, не играй, -
всё проявляется, как ни утаивай.
Плачет Мизгирь, а Снегурка растаяла.
Вольному воля, спасённому рай…
Выстоит Герда – утешится Кай,
только бы слёзы её не закончились.
Шире дорога – звончей колокольчики,
вольному воля, спасённому рай.
Влево ли, вправо – поди угадай:
птицы замёрзли в лесу берендеевом,
змеем обвито господнее дерево.
Глупому воля, наивному рай.
(видео: http://video.mail.ru/mail/ekonusova/4637/4601.html)
Хочешь? (песенка)
Стану ласковой тебе кошкой
или сукой, если ты хочешь,
приколюсь на воротник брошкой,
расстелю тебе себя ночью
переливчатым путём млечным,
сяду птицей на плечо пёстрой,
разольюсь вокруг тебя речкой,
сотворю тебе на ней остров.
Стану Сивкой пред тобой Буркой,
иноходной и такой вещей.
Ну, куда уж нам теперь в жмурки:
в горло волжская волна плещет.
Сатана ли за плечом, Бох ли –
по следам твоим иду, милый.
Нынче кошка во дворе сдохла,
ночью сука под окном выла.
(видео: http://video.mail.ru/mail/ekonusova/4637/4588.html)
В городе Загорске…
Я в городе Загорске,
ища тебя глазами,
себя зажала в горстку,
а ты, конечно, занят.
Дела твои, возможно,
во много раз важнее
таких неосторожных
души моей движений.
Ты занятой и мудрый,
стезя твоя благая,
мой «сын ошибок трудных»
с тобой не помогает…
И «парадоксов друг» мой
лежит горбушкой чёрствой,
расклёванный на буквы
у города Загорска…
Смиренное
Ты был мне дан для усмирения гордыни.
Ты победил, и я почти совсем ручная,
уже податливее, чем вода речная,
и серебристее Плещеевой полыни.
Я стала тише и смиреннее погоста
и о несбыточном ночами не мечтаю.
Но чаще взглядом провожаю птичьи стаи,
и чаще снится одинокий дикий остров.
Отражалась на зелёном
Где-то нервничает птица,
причитает на закат,
предо мною листья-лица
опадают в тёмный сад,
лица-листья ветер вертит.
Словно дверца, пополам,
всхлипнув, трескается сердце:
мол, не с тем, не так, не там.
Отражалась на зелёном,
бликовала в голубом,
вдоль дороги липы-клёны
воспаряли в золотом.
Предосенняя витражность –
зазеркальем на окне.
Кто-то нужный, кто-то важный
распевал меня во мне,
тронул струны и оставил,
и уехал в старый дом, -
я закрыла зимний ставень
на моём окне слепом.
Кто-то важный, нужный кто-то,
зазеркальный старожил,
отыграл меня по нотам
и мелодию забыл.
И тебе, душа, отныне
только этот вечный сад,
где на ветках берегиньи
заговоры шелестят,
и тебе для сердца – спица,
и никто не виноват,
просто нервничает птица,
причитает на закат.
(видео: http://video.mail.ru/mail/ekonusova/4637/4602.html)
Снег (песенка)
Любит, а может, нет, ну и что с того?
Разве меняет дело такой расклад?
Видишь - танцует снег надо всей Москвой?
И наплевать, что кто-то ему не рад.
Может, не видит тот, кто кротово-слеп,
как преломляет снег этот лунный свет,
может, иному счастье - лишь только хлеб,
может, не знал он радости тыщу лет.
Может, всё так и кончится: отгорев,
в бледный безликий воск изойдёт свеча,
с дамой червовой ляжет шестёрка треф,
в сердце вольётся боль, алычой горча.
Снег, а потом капель, а потом жасмин, -
просто пиши стихи, а глаза прикрой.
Есть на любовный сплин журавлиный клин,
что пролетит по осени над тобой.
Ну, а возможно, будет совсем не так:
к нашим телам, бликуя, прильнёт волна,
словно врасплох застав, и луны пятак
будет в зелёных лапах ласкать сосна.
***
Ну, разлюбил – так возьми да брось
и понапрасну себя не мучай.
Я, полагаясь на свой авось,
как тюль на окнах, раздвину тучи
и буду жить от весны к весне
и петь рябинам синичьи песни,
зажгу мосты и сгорю в огне,
и краше Феникса вновь воскресну.
Я соберу себя по кускам.
А если в спину слова картечью –
зажму ладонью тоску виска, -
леса обнимут, поля залечат.
Полуночное
Он мусолил во рту недозрелые вишенки слов
и раскусывал их кисло-терпкую сочную мякоть,
на листок из блокнота любовными рифмами плакать
в откровеньях романсовых был полуночно готов.
К терпеливой ладони свой лоб наклонивши навек,
одинокая женщина тихо на кухне сидела,
и лицо её в раме оконной камейно белело,
и всё падал и падал полночный декабрьский снег…
Некрылатость
Ночь от снега светлым-светла,
как летается в этом белом!
Но бескрылому шить крыла
непростым оказалось делом:
то ему не подходит цвет,
дескать, белый - не так практичен,
то удобных размеров нет,
то фасон не совсем обычный,
то крылами натрёт мозоль,
то проспать перелёт изволит,
перелёты, мол, тоже боль,
сколько ж можно летать до боли,
и крылатость ему на кой,
если он предпочёл покой...
Ну, вот и настал
Ну, вот и настал он, мой самый безумный день
с лиловым оттенком отцветшего иван-чая,
ты больше не будешь метаться меж двух огней,
смотри, как тебя от метаний таких качает.
Меня ж так мотает по рыжим сухим полям
на серой кобыле с отчаянными глазами,
что даже вороны попрятались в тополя,
и над тополями их крик изумлённый замер...
Птичий голод
Что же ты, птах кочевой, перемётной сумой перелётный,
по ошибке в мой сад залетел и под яблоней голой,
не поешь, а клюёшь из ладони катрены и ноты,
словно хочешь навек утолить свой отчаянный голод.
Гречку дум я смолола тебе до гречишной крупицы
и до зёрнышек рифм извела чечевичные ночи,
а тебе твоё птичье гнездовье по-прежнему снится,
а тебя отчего-то печаль журавлиная точит.
Я омыла тебя ручейками речей родниковых,
допьяна напоила любовным напитком полночным.
Что ж ты руки клюёшь мне, залётный молчун бестолковый?
Что ещё ты от этих ладоней сегодня захочешь?
Не держу, улетай и мою не выклёвывай жалость,
у меня по сусекам – ни риса, ни гречки, ни проса.
Суть любви, как зерно, для тебя на ладони лежала,
а теперь – ни зерна, лишь ладоней расклёванных проза.
Как же он любит-то
Как же он любит-то, господи, любит-то, любит как!
Вот оно, главное, важное, помни о важном.
Что ж ты всё крутишь детальки, как кубики Рубика,
к белому утру пытаясь добавить витражность.
Будто прощенья просил, а за что – не сказал,
розы охапками – помнишь? – цветущие, влажные…
Вот и сиди, как сова, округляя глаза,
и вспоминай про хорошее-вечное-важное.
Любит, не любит – какая теперь уже разница?
Сколько их, любящих, ставших, похоже, прохожими.
Даже твой ангел хохочет и, кажется, дразнится:
«Как же он любит?» Да любит ли, господи-боже-мой?
Внутреннеэмиграционное
Не шепчи над стопарём, дескать, наглая,
зря, мол, было убеждать да названивать.
Ну, ушла к-себе-в-себя, типа, в Англию,
так, по-аглицки ушла, без лобзания.
Мнила, призраки мои – белы ангелы,
а над замками туман в цвет магнолии.
Я-то думала, к себе – словно в Англию,
оказалось, что в себя – как в Монголию.
И – ни замков, ни замков, - степи снежные,
и ветра по ним с утра и до вечера.
Пью кобылье молоко, веки смежила
в монголоидный разрез недоверчивый.
(видео: http://video.mail.ru/mail/ekonusova/4637/4600.html)
Над садом
Прихожу в Александровский сад, как в надсадность впадая,
и иду по не мною расхоженным тёмным аллеям.
На почившую осень слетает зима молодая,
чтоб останки склевать, ни крошинки её не жалея,
у меня на плече ворковать Гамаюновы сказы,
заговаривать мысли до цвета прохладной досады,
и припомнив тобою в саду обронённую фразу,
я ладонью зажму мне на душу осевший осадок.
Захотев от плеча отогнать эту вещую зиму,
я руками взмахну, словно крыльями зимняя птица,
и взлечу над аллеей с улыбкой Джульетты Мазины,
и уверую в то, что плохого со мной не случится.
Вопреки мне предсказанным хворям, обидам и стужам,
пролетая над садом, я снова поверю, возможно,
что по-прежнему сад мне садовую голову кружит,
что по-прежнему песни мои тебе сердце тревожат…
(видео: http://video.mail.ru/mail/ekonusova/4637/4608.html)
Котовое
Полагаешь, будто – на год,
растекается – на жизнь, -
пей вино из волчьих ягод
и осаночку держи.
Мнишь наивно, что навеки,
осыпается за год, -
прячь глаза, прищурив веки:
шерстяной дубовокот
на цепи мудрит по кругу,
по русалочьим хвостам,
всю округу с перепугу
до листа переверстав,
понимая всё на свете,
принимая всё подряд:
«справа – солнце ярко светит,
слева – звёзды говорят».
Я летала по вокзалам
от купели до креста
и стихи тебе писала,
ты, листая их, устал.
Влюблённость
Остыла пылкая влюблённость,
и ты, мой милый дуралей,
глядишь на склон холма, где клёны
голее голых королей.
Зима, мой друг. Похолодало…
Ни тусклый свет, ни тайный путь,
ни «ледяная рябь канала»
уже не могут обмануть,
и ничего не повторится.
Опавший клён заледенел,
и улетают голубицы
в небесно-снежный беспредел.
И мне – с причудами, но в белом –
твоих портьер не волновать, -
заиндевелою омелой
стою, как ты наколдовал.
Влюблённость прежняя, похоже,
ушла в глубины чутких строф
и под корой продрогшей кожи
перерождается в любовь…
Любить
Любить - это значит идти до конца,
не лгать, не таиться, не прятать лица
лелеять мечту, если это поможет;
остаться одной, не дождавшись венца,
и в небо шептать у пустого крыльца:
"Помилуй, спаси, сохрани его, Боже…"
Когда я брошу…
Когда я брошу думать о тебе,
сходить с ума, не есть, не спать ночами
и буду жить, тебя не замечая,
не прибегая даже к ворожбе,
тогда не приведи тебя господь
понять, как понимают в одночасье,
что я – твоё единственное счастье,
твоей души отрезанный ломоть…
Carpe diem
Всё получается сиюминутно:
ночь наступает, кому-то не спится,
и начинают позванивать спицы
в женских руках, а у лампы уютной
трое юнцов критикуют законы.
Падают шпильки в подушку привычно.
Снег осыпает идущих влюблённых,
зимнюю полночь деля на частички.
Сиюмоментности этой причастны,
здесь и сейчас углубляются взгляды.
Что с нами будет – и Богу не ясно.
Что с нами было? Об этом не надо…
Лоскутки (песенка)
Рвётся в сентябрёвые лоскуты
неба предосенняя кисея:
лоскуток серебряный – это ты,
лоскуток лазоревый – это я.
Зорька невечерняя – как алтын
в клюве у небесного журавля.
Кучевым корабликом – это ты,
перистою лодочкой – это я.
Изменяет облики и черты
листопадной кротости западня.
По’ небу, как по’ полю – это ты,
по’ полю, как по’ небу – это я.
Чайник докипел да почти остыл
в холоде разумного бытия,
и со мною рядом – совсем не ты,
и с тобою рядом – совсем не я.
Нам ли разводить и сводить мосты,
раз такая выпала колея.
Морем, аки по суху – это ты,
ночками без просыху – это я.
Очи так доверчивы и чисты,
а в зрачках пустынная полынья.
Выдумкой парчовою – я и ты
истиной холщовою – ты и я…
(видео: http://video.mail.ru/mail/ekonusova/4637/4607.html)
Обнимемся спать…
Верни это солнце, оно закатилось за тучи,
лови это лето, оно убежало по лужам,
а звёздный табак в самокрутку Вселенной закручен,
но тоже промок и не курится, значит - не нужен.
Целуй мои веки, так вечность становится ближе,
попробуй хоть лёжа не быть проходным и прохожим,
и кошка-луна мои страхи молочные слижет
и ляжет, мурлыча, на дрёму, на думы, на кожу.
Обнимемся спать, позабыв о грядущем вчерашнем,
прижмёмся ласкать гематомы от жёстких горошин, -
да вот оно, лето, его колокольни и башни,
а вот земляника под сердцем, в душе, на ладошах.
Фрауледидамье
Фрау разочарована, леди раздражена,
дама хандрит, у дамы снова душевный кризис.
Всё-то бы ей карнизное, всё-то бы ей капризы,
маяться, разбираться, любовница ли, жена.
«Кто-я-тебе» да «кто-ты-мне», - скулы свело тоской.
Ну, для чего вопросы-то, если ответов нету?
Розы, давно отдарены, - в вазе сухим букетом,
словно песком засыпанный трупик Манон Леско.
Грезит рекою летовой, снова к слезам близка.
Любит сирени – дай ты ей эти её сирени.
Кризис в стране, а счастлива с этакой дребедени:
«Выброси-розы-милая-будет-тебе-река».
«Будет» скажи, и кончится кризис в её мирке,
просто скажи «любимая» - море зажжёт очами,
тихо шепни «желанная» - лодка её причалит,
видишь – уже колышется парус невдалеке.
Столбовое
Мне Шопена играл о… Ком
в горле встал, ни глотнуть, ни плюнуть,
в землю вкопан до лба, столбом
стой стоймя, о тебе не сплю, но
снишься-грезишься наяву,
проводами гудишь и мечешь
время-бисер сквозь них, плывун
подо мной, надо мною кречет
кроет криками пустыри,
провода со столбов срывая,
но шопен-тебя-побери,
ты мне снова его играешь.
Мурашки
Любовные сроки истечь бы давно должны,
от ласки мурашки по коже уже не бегают.
Но что им до сроков, - играют свои элегии
у тёплой аорты, доверчивы и нежны.
Что сроки, когда замечаешь и жест, и взгляд,
и все их оттенки и краски важны по-прежнему,
а этим рукам, что одним лишь дано резнеживать,
мой каждый притихший у сердца мурашек рад.
«А и Бэ сидели на трубе»
Это – А. А это – Бэ. Только дело их – труба:
между ними вместо «и» затесался вредный «но»,
мол, труба у них давно неуютна и груба,
и, как водится, проблем на трубе полным-полно.
А витает в облаках – Бэ уставилось в окно
и на все вопросы А сигареточкой дымит,
и пока с трубой у Бэ всё, как будто, решено,
А сползает по трубе с длинным перечнем обид.
Но дымком летят в трубу и обиды, и слова,
и пристыженное А, бросив «но», прижалось к Бэ,
плачет А, что, мол, труба, - Бэ, твердя в ответ «судьба»,
старый флейтовый мотив вновь выводит на трубе.
Сентябрьское
Как фибрами-чакрами, ветками в облако врос
сентябрьский дуб, зеленея листвою упрямо.
Мы облачно вместе, дубовополиственно врозь,
и пьяный глинтвейн сентября, упоительно пряный,
нам связки смягчает, и наши с тобой голоса,
свободны от хрипов, ночами нежнее и выше,
сливаются вместе, сплетаясь, летят к небесам,
где ветки и листья сентябрьский ветер колышит.
Кошачье
Вот калитка, а вот окошко,
слов горячих святая россыпь,
в косах лютик, у локтя кошка,
и, бездонней кошачьих глаз,
глубинеет над кошкой космос,
заполняя влюблённых нас.
(фото Дмитрия Бочарова)