Поэма
«Полно кротостью мордищ праздниться,
Любо ль, не любо ль – знай бери.
Хорошо, когда сумерки дразнятся
И всыпают нам в толстые задницы
Окровавленный веник зари».
Сергей Есенин
1.
Детям до шестнадцати...
Я сегодня говорю от себя, –
к чёрту срываю маску!
Послушайте, потомки,
женщин своих отлюбя,
эту взрослую сказку.
Я жил во времена послевоенные,
когда ещё помнили люди Гитлера,
когда, затмив своей лысиной Ленина,
страной управлял Никита...
Я не Маяковский, не Высоцкий, тем более,
но так же гнету свои мысли ниц.
Я воспою не речку и поле,
а ****ь с хулиганом и сифилис!
Я – словно расстроенный механизм,
сложный,
нельзя разобраться...
А люди проще,
кому –
онанизм,
кому – на койке
валяться!..
С женщиной?..
Я – за!
Но всё же
мне и любовь ещё нужна
обязательно.
Не просто гладить женскую
кожу
и лобызать
задницу!
...Хотя бы искорку чувства,
малость,
чтоб видеть в подруге
личность.
А другим это просто
милая шалость,
маленькая неприличность!
Снять
с женских бёдер трусы
половчей,
отстегнуть бюстгальтер
воздушный,
и кататься друг на друге,
как
на качелях,
зевая при этом
скушно.
Но так ведь могут и псы
шелудивые.
вывалив язычищи,
наслаждаться сучкой
где-нибудь
в крапиве,
или в саду
под вишней!
...Женщина,
которая в юбочке-смехе,
у вас ножки –
диван заахает,
ночью,
снимая ваши доспехи
руками какого-нибудь
хама.
Хам этот оброс волосом,
как обезьяна.
Живот –
как будто он беременей
автобусом!
А на
ногах,
повыше коленок,..
сзади,
с лопатами,
в полный рост,
швыряют в «чёрную топку»
два дяди
татуированный кокс.
Смешно, конечно...
Остроумно!..
Дама разглядывает:
«Браво,
Мишель!..»
И он облизывает её,
как урну,
всю
от ног
до ушей!
Шевелится на простыне
скользкая
масса...
То нога промелькнёт,
то бок.
Просто,
обыкновенное мясо,
как, например,
окорок!
...«Люди – лодки.
Хотя и на суше.
Проживёшь
своё
пока,
много всяких
грязных ракушек
налипает
нам
на бока...»
Поэт сказал...
о себе,
о всех...
Кулаком потрясая,
кувалдищей.
А самому ему,
в тайне,
жаждался грех!
Я знаю,
знаю,
товарищи.
Брага нашей крови
бурлит,
В венах давление адово!..
И даже когда поэт
спит,
всё равно ему женщину
надо!
Круглую,
как земной
шар,
с океаном
своей
любви...
Но Она посмотрела
и
мимо прошла.
C’est
la
vie!
2.
Рассказ армянина
«Синеют сквозь чулки мужские ноги,
Румянец щёки бритые печёт...
И женщины уходят с их дороги,
Брезгливо
передёрнувши плечом».
Рудольф Харченко
...«Это было в ресторане «Магнолия», –
Говорил знакомый армян, –
Парня фигуру длинноногую
Я увидел однажды там.
Он был официантом.
Странный выбор...
Профессия нынче не ходкая, –
Подносить пьяным гражданам
«Люля» и рыбу,
Цыплят табака и водку.
Улыбаться всякой гадине,
губы кривя,
Как будто тебе заплатили.
И в душе насиловать
собственное «я»,
Стелясь под ногами пылью!
...Я был пьян в эту ночь,
как мерин,
Говорят,
что даже пытался ржать.
И вот этот парень,
прихватив «Иверию»,
Пустился меня провожать.
Темнота шарахалась от нас
в переулочки,
как девочка в чёрном
платьице.
Я брёл
и подсчитывал в уме
получку,
которую пропил начисто!
Звёзды, как деньги,
на небе
дразнясь,
ссыпались богу
в карманы.
Мы шли и месили какую-то
грязь,
распугивая хулиганов.
Мы шли...
Но подробности тут ни к чему,
в общем,
мы шли
к нему!..
Замок
на лестнице
прогремел выстрелом.
Две пары ног
споткнулись о порог...
И вскоре я сам себя выстелил
на диван-кровати.
Я заглох...
На время...
Когда же глаза открылись, –
был свет, было утро
и ещё что-то белое...
Что-то мягкое, как одеяло,
или,
как человеческое тело...
Ба!..
Да ведь это же мой
гарсон!
Он был обнажён,
словно шпага.
Он в это утро
в меня был влюблён...
В общем,
как будто
баба!
Не морщи, приятель,
свой розовый нос,
не говори: «фу»!
У нас говорят ещё
«педераст»,
у нас говорят
«***»!..
А коль говорят,
то и делать
нужно!
Жизнь даётся одна.
В неё, как в корыто,
залезь
по уши
и вылакай всю,
до дна!
Да, мы собаки!
Мы звери, да!..
У нас божество – ****а!
А если нету?
И негде взять?..
Если запреты сплошь,
как в Армении,
а трахаться хочется,
тем не менее,
Тогда на помощь является
зад...
Проблему эту узнал ещё в школе я.
Говорил знакомый армян:
«Это было в ресторане «Магнолия»
или в кафе «Ереван»...»
Он рассказывал всё
как по нотам,
в подробностях,
кто где лежал...
Как будто на соколиной
охоте,
держась за воображаемый
кинжал...
Мы молчали,
и рассказ этот горький
воссоздавал образ
унитаза...
Мой приятель
Пупченко Колька
даже икнул два раза.
Он носом
словесный запах
улавливал,
ртом издавая свой...
Изо рта у Кольки
воняло
калом
и ещё какой-то
***нёй!..
Впрочем, я забежал не туда!
Что за поэма
кусками?
Причём куски эти, просто руда,
камень...
A вам золотишко нужно,
не грязь...
Подай вам любовь,
хоть тресни!
«Но я
себя
смирял,
становясь
на горло
собственной песне».
Топтал
её
ногой,
как змею.
Бил
по рёбрам
и в печень.
И вот я теперь уже
не пою,
нечем!..
Песня ушла, словно детство,
нет его!
Лишь кольца дыма висят
сигаретного...
Это Колька курит,
дыша перегаром.
И я повторяю
молодым
рекрутом:
«Скажи-ка, Коля, ведь не даром
Отцу ты бегал за «Солнцедаром»?
...Помню:
Иголкой скрипя, как зубами,
играл проигрыватель
в весёлой компании.
«Вышла мадьярка на берег Дуная,
Бросила в волны цветок.
Утренней Венгрии дар принимая...» –
с пластинки тёк голосок.
На столе «Московская»
и колбаса обезжиренная...
Валины глазки скользкие
не красивые,
но большие...
«Дунай, Дунай, а ну узнай,
Где чей подарок?
Цветёт цветок. Сплетай венок,
Пусть будет красив он и ярок».
...На столе сигареты «Донские»
и спички с головками
красными...
Семён, кажись, из-под Киева,
а, в общем, какая разница.
...«Вышла мат... Вышла мать...
Вышла татарка
наберех дурная,
босила... ох-хо-хо-хо...»
Пела, пластинку коверкая,
Валя,
совсем не зная стихов.
...«Утренней Венгрии... ля-ля-
ля-ля ля-ля...» –
ей подвывала Лида.
Зверски при этом пенье зевая,
дыша спиртными напитками.
Её муж Жора
при ней
вроде стажёра.
Хотя хорохорится
и всё повторяется:
«говорится...».
«Говорится так...
Говорится эдак...»
Познакомьтесь –
мой предок.
Всё остальное –
предки Пупка,
вот такая, товарищи,
мука...
«Та виш-шла матярка
тара-pa тара-ра-ра...» –
выл, пригорюнясь, Семён.
Наверно, заметил,
что водки уж
мало,
а закусона – вагон!..
Кола Пуп не был глуп,
просто глуповато
скалился.
Он зырит, а под кроватью –
шкалик...
Раз – и стырил!
Никем не пой-
ман,
он шасть в кухню,
и в ведре помойном
спрятал
свою
сивуху.
Улыбка кретинья
от уха до уха,
шепчет мне:
– Ополовиним
вон тот стаканчик,
Павлуха!..
За столом уже не поют –
пляшут.
Валя показывает свои
ляжки!
По-цыгански трясёт
плечами,
и плюёт на всё –
брысь печали!..
А Семён в неё влюблён,
аж присвистывает,
и качается, как клён
на пристани.
Разгулялась компашка,
распахнулись рубашки
и кофта Валина.
Ничего себе мамашка,
не мамашка,
а «Машка»!
Трали-вали...
3.
Мост... Зима... И война с Китаем
Моя поэма не имеет начала,
но сердцевину имеет –
нате!..
Зима в том году
определённо
дичала,
задирая метелей платье...
Мы шли по мосту,
нас февральский
мороз
щипал за носы
и щёки.
От холода был я,
как
полуось, –
негнущийся
и
высокий.
Моя девчонка –
пушок пушком –
рядом катилась,
маленькая.
Мы шли,
как, наверно,
шагал пешком
сквозь бурю
к полюсу
Санников.
Мы шли,
о доме уютном
мечтая,
где чай потеет
в стакане,
где круто мочалку
вода
качает
в сорокоградусной
ванне.
...Хрустит хлебной коркой
постель
на двоих,
ляжешь – и жить
захочется!
А рядом –
полка
любимых книг,
подруга
в часы одиночества.
А надоело –
забудься,
спи...
Брось своего
«Монте Кристо».
Книгу наших с тобою
спин
ночь начнёт
перелистывать.
И будет вся жизнь
только в трёх
словах,
где каждое подобно
углю,
где каждое, будто в атаке
солдат:
Я
Тебя
люблю!..
Атака смертельна,
ни шагу
вспять!..
Кровь выступает
на дёснах.
И ты позволяешь себя
обнять,
не как-нибудь там,
а просто...
по дружески,
за обнажённые плечи.
...Коснуться руками
кос.
Мы шли...
По мосту...
Первая встреча...
Ветер.
Зима.
Мороз...
Давно это было.
Давно?
Давно!
Ладно, давно. Но было!
Хотя
не стоит это говно
оплакивать
крокодилом…
И всё же, и всё же,
и всё же,
мне некому больше
отплакаться!
Я нынче как тот
краснокожий,
преследуемый
испанцами...
Итак, мы шли...
Не из ресторана «Магнолия»,
нет.
Здесь боль больнее!
Подобной не желаю
боли я
ни мужчине, ни женщине,
ни зверю!..
Траур белый царил
на земле,
стучалась пурга
нам в спины...
Мёртвая пустота
аллей,
закрытые магазины...
«Что-то случилось, –
подумал я, -
наверно, война
с Китаем!»
(И правда,
в тот вечер они
на Вьетнам
напасть готовились
тайно!)...
Семнадцатое февраля,
семьдесят девятый год...
Хотя,
к чему эти подробности
датовы?..
Твой взгляд
застрелил меня,
как пекинский
пулемёт,
а руки твои
меня пленили,
как будто китайские
солдаты!
Вот...
разнюнился тут
юродивым.
Любовь!..
Да всё такое
прочее...
А любовь от меня
уходила,
как от станка уходит
рабочий,
вымыв руки
туалетным
мылом,
грязь не пристала
чтоб...
Проходят многочисленные
Любови
мимо,
будто ложатся
в гроб!..
Я запах чуял её,
вкус...
На свете казалось –
Ты
и
Я!..
И вдруг
всё рухнуло,
как рушилась
Русь
во времена
Батыя!
Сгорело сердце в своём
огне,
сварился в собственном
соку
рассудок...
И осталась
от прошлого пиршества
мне
только воспоминаний
пустая
посуда!..
Я догом бы выгрыз
онанизм.
К соскам почтения
нету.
К любым чертям с матерями
катись
любая бикса.
Но Эта...
Я достаю из джинсов
катоновых
что-то, похожее на жёлтую
жабу.
Смотрите
завидуйте,
это – гандон,
с которым я её
жарил!
4.
Мы
«И рассказать бы Гоголю
про нашу жизнь убогую...»
Владимир Высоцкий
Вот так и живу я на свете
на этом:
Влюбляюсь,
горюю,
пишу стихи...
А за океаном
на нас нацелен уж
атом...
Кнопка под пальцем
сумасшедшего
Хилла.
Шприц с «белой смертью»
вгоняющего в вену,
торчащего, как слива
в жопе...
Нажмёт
и хана тогда вашей
Вене,
хана тогда вашей
Европе!
Люди,
ведь мы же совсем одни
в нашем космосе
пока...
Хочу,
чтоб Вашингтон
был столицей
Земли,
а столицей вселенной –
Москва!..
Это не агитка,
не плакат...
В моём стихе –
века хрипы.
...Закутаны в облака
в Америке
босоногие хиппи.
Не от того, что носить им
нечего,
как в джунглях
какому-нибудь
Маугли,
а от того,
что из семей обеспеченных
они бродягами идут
на углы...
Они выразители протеста
оригинального...
Капиталистического мира
их трут жернова...
Но они бросают уютные
спальни, –
чтоб всегда была
жизнь
нова!
Попробуй
разберись
в эдакой эре-ка?
Куда направить протест?..
И бросает цивилизацию
молодая Америка –
первобытную пищу ест!
Собирает на асфальте
окурки,
обсасывает мослы...
Несовершеннолетние
урки,
романтики медицинской
иглы!..
Сладка их подругам
дешёвая любовь:
Доллар лишь
брось,
и будет обладать
её телом
любой,
как собаке кинувший
кость...
Я не был, конечно,
в тех знойных
краях,
да и как мне того берега
достичь,
где бродит
в прозрачных белых
трусах
чернокожая дичь!
Груди
из лифчика лезут
белого,
пухнут глаза
и рот...
А дальше,
бледнолицые
Евы
осаждают вечерний
го-
род...
Огни реклам,
как проклятье
бога...
Струится неоновый
смех...
Нью-Йорк,
столицей
Гога с Магогой
на весь
прославился
свет!
Вот я иду
по Нью-Йорку
незримый,
просто
человек-невидимка.
Иду я,
и катится
с грохотом
мимо
авто-
мото-
река...
Сигналы,
как ругань,
швыряя в глаза...
Заводов дымятся
махины.
Машины и под...
и над...
и за...
И даже в вас
шелестят
какие-то сердечные
пружины...
Век техники!
Не человека
век.
Челок как всегда –
лишь мен.
Простой человек, как и раньше –
вёк!
Буржуй – ноу вёк!
Ес мильен!..
Моя английская
абракадабра,
не спорю,
насилие над
языком.
Схватить бы меня
за несуществующие
жабры
и – на пятнадцать лет,
ком!..
Но это ведь поэзия –
баба капризная!..
Я первый её
штрейкбрехер.
Я даже один готов
к коммунизму
шагать
в потёртых
штиблетах!
«Мне
и рубля
не накопили строчки,
краснодеревщики
не слали мебель на дом.
И кроме
свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
мне ничего не надо».
Даже носков.
Да что носков –
трусов!
Готов шагать до коммунизму
голым!
Так звал Есенин
малых пацанов,
спустив штаны,
бежать за комсомолом!
Так я зову:
«Товарищи, друзья,
довольно жизнь
цедить,
как кофе
в блюдце.
Ведь больше так,
поверьте мне,
нельзя.
Спасение
в четвёртой
революции!»
И стих мой
Есениным пьяным
ори,
засядь у толпы
в печёнке:
«Долой деньги!
Долой «Жигули»!
К чёрту!..
К лешему ваш
обывательский быт,
квартиры с обоевой
кожей.
Сейчас вопрос:
быть или не быть
стране, народу
и коммунизму
тоже!..»
Граждане лояльны к Советской
власти,
всеми руками – за!..
То есть,
за
спиной
откручивают запчасти
и пускают под откос
поезда
наших пятилеток.
А до Коммуны ещё –
как до Пекина раком!
Я бы конечно
и пешком
пошёл,
но туда пускают
не всякого.
Например:
если которая
милиция...
(До и после Андропова).
И чтоб
непременно
были не лица,
а,
извиняюсь,
попы!
ЦэКа пройдёт туда
впереди
по-прежнему, –
он возглавляет нас.
Всё это старая гвардия
Брежнева –
класс!
Для них партия –
мать,
нэнько!
Смолоду
геморрой заработали
в креслах...
За ними уже
птенцы
Черненко,
народ сравнительно
честный.
И вдруг –
на пути
всех сигналов стопы,
шлагбаум оглоблей
рушится –
идут
низверженные
андроповцы,
сдаваться идут,
без оружия.
Этих, ладно,
скрепя сердце
возьмут.
Но тут,
одеты ***во,
откуда-то из нор
повылезши,
идут
люди
Никиты
Хрущёва.
«Долой!» –
по путям пронеслось
как клич.
«Сгинь с глаз мразь!..»
Кто палку в руку берёт,
кто кирпич,
кто вынимает
маузер...
Слава богу,
хрущёвцы отстали,
в коммунизме не хватало
дерьма!
И вдруг идёт...
Сталин не Сталин,
однако похож весьма.
А за ним,
на ножках
спичечных, –
какие-то чахоточные
чекисты...
«Нельзя!
Культ личности...
Вы, так сказать,
не чисты!»
И уж совсем захлопнули
двери,
когда подоспели сообщники
Берия.
Даже защёлкали автоматов
затворы...
Этих отшили скоро.
Тут бы и конец
стихотворению.
Но позвольте, а где же
здесь
старые соратники Ленина,
партии нашей честь?
«Видите ли,
их нет, –
прошамкали
их мам
рты, –
они не пережили
НЭП
и вымерли,
как
мамонты!»...
Сам я тоже когда-нибудь
вымру:
света не хватит,
корма ли...
Но я тем,
далёким,
им ору:
«Не зря мы с вами,
товарищи,
помёрли!»
Мы жили не для того,
чтобы жрать...
Колбасу
и люля-кебаб.
Нам на деньги
и вещи
хотелось
срать
(я вещей буржуинских
не раб!).
Мы привыкли жить
на лету,
бегом...
Нас быт мещанский
не слопает!
А вы
живите
своим тихим
мирком,
вещей дорогих
холопы!
Я великий современный
дебошир,
анархист,
тунеядец
и пройдоха!..
Ловите
камни
моей души
и гальку мелкого
хохота!
Я кривляюсь над всем
святым,
корчу толпе
гримасы...
Уйдём мы,
как с яблонь весенних
дым,
дети эпохи
пластмассовой.
А ты оставайся.
Живи.
Жирей...
Совмещанин
современный.
Но знай:
и вас скоро
раздавят,
как вшей.
Кончается ваша
эра!
Эпилог
(Или как я сам себе воздвиг памятник)
Я решил закругляться,
ша!
Итак разболелась
душа.
Современники
и дремучее наше
потомство,
я ещё раз повторяю:
я не Есенин
и, тем более,
не Маяковский,
Я это знаю.
Тем не менее,
решил себе
соорудить
эдакий небольшой
словесный
монументик,
и сыграть туш на собственной
губе!
Вы,
товарищи,
пожалуйста,
не смейтесь.
Ведь я тоже,
хоть какой ни наесть,..
хоть маленький,
но всё же
поэтик!
Стихи у меня есть...
И,
как их?..
эти...
Поэмы разные...
Баллады.
А больше,
по совести признаюсь,
мне ничего
не надо!
Отжелался...
Чего желать?
Ведь все мы в мире
тленны,
стоим за смертью
в очереди
живой!
У кого не хватает терпения,
возвращается пока
домой...
Другие,
кто половчее,
лезут без спроса...
так...
Оттого там всегда
толчея,
У похоронных
врат.
Я не спешу
к праотцам,
есть в здешней жизни
дела!..
Сердце и мозг
стихотворца
мне как-то мамаша
дала.
Я благодарен,
ей богу,
хоть что-то в наследство
будет-ка!
А то
одному наследства
много,
другому –
дырка от бублика!..
Итак,
закругляюсь,
шабаш!
Довольно изводить
читательское терпение.
Хватит слов...
Остаюсь
многоуважаемый
ваш
не Маяковский,
не Есенин,
а просто
Павел Малов...
2 апреля – 6 июня 1984 г.