ПОЛЕМИЧЕСКИЕ СТАТЬИ, ПРЕДСТАВЛЕННЫЕ НА СУД ЧИТАТЕЛЯ, были опубликованы в южном издании «Литературной газеты» 5 апреля 2000 года.
Автор первой из них – Виктория Кононыхина – вдова ростовского писателя Виталия Сёмина, известного своей замечательной книгой «Нагрудный знак ОСТ» - о страшных годах каторги в гитлеровских арбайтслагерях, куда будущий писатель был угнан в 1942 году пятнадцатилетним подростком.
Больше, собственно, ничего сказать о Кононыхиной не могу. Вдова, она и есть вдова.
Виктория Николаевна обрушилась на блатные переводы с гневными филиппиками и обвинила их автора в шизофрении.
Ответил ей Владимир Сидоров – известный писатель и замечательный поэт (к сожалению, ныне уже покойный). Совершенно случайно мы оказались однофамильцами. То есть он и я,автор «возмутительных» переводов.
Спор Виктории Кононыхиной и Владимира Сидорова– отражение двух позиций русской интеллигенции в отношении переводов классической поэзии на уголовный сленг. Читатель волен присоединиться к тому, кто показался ему более убедительным.
Замечу одно: в Интернете после публикации появилась лишь одна часть полемики – письмо Виктории Кононыхиной. Ответ Владимира Сидорова почему-то «забыли». Видимо, по рассеянности?
***
МОЖНО ПРОДАТЬ ДАЖЕ СОБСТВЕННУЮ БОЛЕЗНЬ
Виктория Кононыхина
Невзрачная, в бумажной обложке книжка "Мой дядя, падло, вор в законе" с экстравагантным обозначением жанра "классическая поэзия в блатных переводах" появилась в Ростове в 1995 году. Фима Жиганец - это, в натуре, псевдоним. Появившись, книжка собрала самый широкий спектр оценок. Одни считают её невинным филологическим развлечением, другие - пощёчиной общественному вкусу, третьи - оскорблением литературы. Фима Жиганец между тем переиздал свои произведения, добавив новые.
Попала наконец ко мне книжка, о которой говорили мои знакомые филологи, одни с недоумением, другие - махнув рукой: "свобода, бля, свобода".
Книжка называется "Мой дядя, падло, вор в законе", жанр - "классическая поэзия в блатных переводах" ("переведены" Крылов, Пушкин, Лермонтов, Ахматова, Маяковский, Шекспир и др.). Автор - Фима Жиганец. Издательство не указано.
В самом начале есть одна неприятная вещь, нехороший авторский расчёт. В аннотации и в авторском вступлении сообщается, что создатель "переводов" "знаком с местами лишения свободы не понаслышке", "почти два десятка лет он провел в российских местах лишения свободы". Скверная двусмысленность. Не в качестве заключённого в этих местах был автор, а, как оказалось, все двадцать лет работал благополучно журналистом - редактировал в тюрьме газету. Тут и набрал соответствующую языковую эрудицию.
Здесь интерес особый возникает, если не знаешь правды. Вот кем был и кем стал... И даже более. Какой рождается первоначальный настрой при прочтении строк о пребывании? Сострадательное внимание. В стране, в которой чуть ли не треть перебывала в лагерях, можно ли высокомерно говорить "фи" о любой попытке рассказать судьбу "своими словами", даже если судьба уголовная: не обрекли ли многих и многих "особо тяжкие обстоятельства" нашей русской жизни слышать блатную речь как единственную и, может, первую - с самого дня рождения в тюремной больничке?
На слёзные железы читателя автор и давит.
И далее во вступлении - тоже расчётец. С азартом (блатным азартом) автор ведет наступление на "занюханных институток с дипломами лингвисток и пескоструйщиков", которые отвергают феню.
Не без ловкости подброшено такое демагогическое объяснение этого "чистоплюйства": "в период большевистского просвещения (а редактор тюремной газеты чем в это время занимался? - В.В.)... на смену чуждым мещанского жеманства и кривлянья русским ученым-языковедам в лингвистику впёрлись в грязных сапогах хамы и холуи, "кухаркины дети". Среди тех, кто интересовался жаргонами, автор называет "незабвенных" В.И.Даля, Бодуэна де Куртене, Д.С.Лихачева, Л.Н.Гумилева... Такая вот лексика, такие имена.
А хитрость - в элементарной подмене. Названные им "незабвенные" занимались чисто филологическими проблемами - словарь, этимология, социальные корни и пр. А это совсем, совсем, совсем другое, чем делать "переводы" классики на блатной язык.
Родовой чертой блатного жаргона является сильнейшее снижение, "опускание" любого явления, тем более явления духовной сферы. "Опустить" ведь можно всё. В людях много уродства, противоестественностей. Есть и такие, которые, глядя на отходящую в иной мир мать, произнесут: "Гля, блин, как зенки закатывает!"
Лирика, которую использует Фима Жиганец, это не просто "литературные" слова. Она добывает и выговаривает особое состояние души и духа (гениальное усилие её создателей), потом это остается в словах, хранится в сознании человечества, становится достоянием его культуры. Лучшая лирика - это как молитва, поднимающая из нечистот бытия. Моменты чистоты и правдивости, доброты и благородства, памяти и благодарности - "ты, солнце святое, гори!" - вот что оплёвывается "переводами".
И когда Фима цитирует Бродского или Солженицына или кого ещё, вроде бы убеждая нас, что эти великие, мол, не брезговали феней, он и тут ловчит: эти-то пользовались феней чрезвычайно осторожно, у них это всегда лишь отдельный мазок для оттенения драматически разнообразной картины мира.
Пора, однако, для читателя привести пример "творчества". Все помнят лермонтовское "Выхожу один я на дорогу". У Фимы Жиганца это звучит так:
В небесах сплошной отпад и глюки!
Задрушляла втихаря земля...
Что ж мне в таску эти джуки-пуки?
Жду ль чего, как сучка кобеля?
Хуль мне здесь ловить звездюлю, что ли?
Хуля мне жалеть, набычив рог?
Я хотел бы втихаря на воле
Отрубиться, блин, без задних ног!
Вот, так сказать, "новый Лермонтов".
Недавно знакомая студентка принесла текст переложения на феню "Сказки о царе Салтане". Этот материалец похлеще, тут блатная сексуальная лексика - "фаберже", как выразился бы уголовник. Картины, нарисованные этой "лексикой", такие, что есть до следующего дня не можешь: работает рвотный рефлекс. Судя по приличной технике исполнения "перевода", автор тот же самый. Надо сказать, что техника стихосложения у Фимы Жиганца (размеры, рифмы, аллитерации и ассонансы) на вполне приличном уровне, всё-таки у человека специальное образование.
И вот вопрос: почему так тянет автора именно к "переводам" классики? Почему бы ему не попытаться написать собственное, оригинальное произведение на жаргоне, если уж он хочет доказать его литературную полноценность, самодостаточность? Зачем он "парафинит" Тютчева, Шекспира? Или назвать Пушкина "жориком", а Татьяну Ларину - "шалашовкой" - очень уж сладко?
Заключая: конечно если уж очень сильно хочется, то можно писать и так. Для себя, втихомолку. Или для таких же братанов. Под водку что-то вроде "сеанса".
Помните, Воланд спрашивает у Бездомного: Иван Николаевич, вы не удосужились спросить у профессора, что такое шизофрения?
Хочется задать этот же вопрос автору "переводов". Уж больно "стрёмно" читать их.
///////////////////////
ИГРЫ, В КОТОРЫЕ ИГРАЕТ ВРЕМЯ
Владимир Сидоров, писатель
В статье уважаемой Виктории Николаевны есть неприемлемые для меня моменты. Сначала я хотел обойти их, но потом подумал, что это может выглядеть как молчаливое согласие, и необходимо объясниться. Поскольку статья набирает крутизны к концу, с конца и начну.
Каждая, любая, всякая книга – просит: «Читатель, милый, поиграй со мной!». Если такая просьба выглядит у Фимы Жиганца иначе, чем у Беллы Ахмадулиной, и его игры не всем нравятся, это ещё не резон кричать: «Шизофреник!». И вообще медицинская терминология вне специально медицинского текста привносит интонации бытовой полемики и понятийную смуту. Ведь у шизофрении другая клиника, - судя по тому же булгаковскому герою.
Рискованно, далее, приписывать человеку авторство по сходству стиля,как бы оно ни было велико, без абсолютно надёжных оснований, - скажем, его имени под или над текстом. А ну как у «Салтана» другой автор, не Жиганец, - извиняться?.. И потом, если тошнит, зачем читать? А читаете, значит, интересно?
Диктовать человеку: не пиши то, пиши это, - значит, ставить его в позицию школьника. Даже когда диктуется элегантно: «Почему бы не…».
Далее, литературоведение, хотя бы и публицистическое, имеет своим предметом авторский текст, а не авторский комментарий к тексту. Половину материала В.Н. Кононыхиной занимает анализ того, почему Фима Жиганец – очень нехороший человек, причём анализируется не текст. Вот на что автор намекает в своих комментариях, а вот оно что на самом деле, и т.п. Разговор не по сути, а по поводу, комментарий критика к авторским комментариям.
Презумпция невиновности действует и в литературоведении. «Нехороший авторский расчёт», «на слёзные железы читателя автор и давит», «тоже расчётец»… Однако с чего вы всё это взяли? Это всё ещё нужно доказать. К примеру, в самой по себе службе редактора тюремной газеты «нехорошести» нет. И почему слова автора о том, что «два десятка лет он провёл в российских местах лишения свободы», - не шутка, не мистификация, не игра с читателем?
Это предварительные замечания, которые кажутся мне необходимыми. Если Виктория Николаевна посчитает, что я её «учу жить», смиренно прошу прощения.
Сколько слышу от коллег-словесников инвективы Фиме Жиганцу, столько пожимаю плечами: недоразумение какое-то. Немотивированность, неадекватность.
Чем он может шокировать? Богохульством, кощунством?.. Однако в этом роскошном букете непристойностей нет ни слова мата. Ни в Бога, ни в родительницу; цитата из пушкинской «Телеги жизни», понятно, не в счёт. В сравнении с нынешними «учителями жизни» Фима Жиганец – морален. Если сравнивать, например, с «Эдичкой», он само целомудрие, а ведь убогая лимоновская похабщина зачислена в «страдания юного Вертера», в горьковскую «историю молодого человека.
Более того. Лево-правая вёрстка книги: оригинал – перевод, - это такая же игра, как квазиучёные схолии переводчика (сами по себе, вне книги, конечно, содержательные). В действительности Жиганец так же позиционирован относительно Пушкина, как Минаев - относительно Фета. Помните?.. Слева, у Фета: «Шёпот, робкое дыханье», - справа, у пародиста («переводчика») Минаева: «Холод, грязные селенья». Но литература и паралитература существуют в разных пространствах. Классика «не знает» о Жиганце, - у последнего же нет средств «испортить» классику ни как таковую, ни в читательском восприятии. Бесспорно, Кононыхина права, напоминая школьные прописи о том, что такое «Ты, солнце святое, гори» и пр., но к чему это здесь? При чём это здесь?
Поэтому «снижение» и «опускание» присутствуют в статье столь же логично, как и «шизофрения». Когда пытаешься понять, в каком кошмарном сне привиделся нашим словесникам ущерб классике от невинных, хоть и скандальных, экзерциций Жиганца, находишь одно объяснение. Как правило, это педагоги, которые всю жизнь учат норме и потому делаются болезненно нетерпимы ко всякой ненормативности, даже литературно-игровой... Второе, видимо, - контекст общественной ситуации с действительной порчей нравов и разговорного языка. По крайней мере, те же люди, которые кляли мне Фиму, сокрушались и о положении с языком. Увы, это такая же фантомная боль, «нервы», как и поруха классике от Жиганца. Помимо разговорного языка, есть мегаязык, Язык, и с ним-то у нас все в полном порядке*.
Может быть, у Жиганца шокирует культурный нигилизм?.. «Сбросим Пушкина с парохода современности» - вот это серьезно. Весь же пафос Жиганца - в удлинении на два слога перечня из «Памятника»: «И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой / Тунгус, и ЗЭК, и друг степей калмык».
И хотя гордые внуки и друзья степей вовсю «чалятся», зона - это субкультура, так что удлинение перечня вполне корректно. То есть у Жиганца не только никакого покушения на «солнце русской поэзии», но пиетет обожествления.
Непристойность?.. Но мы не где-нибудь живем, а в России. Я когда после университета бродяжил, кое-что записывал за своими тогдашними спутниками. Одна такая запись:
Запоем, товарищ, песню
Из валимых (сплошных. -B.C.) матерков.
Твой х.. .-нах...,
Мой х... - подх...,
Из-под х...!
Х.. нах...!
Только представить себе это предметно. Да Сальвадор Дали, с его гроздьями текучих циферблатов, удавился б от зависти к этому русскому сюру!.. И хоть записывалось это на ударной комсомольской стройке, пели вчерашние колхозники, деревенские ребята.
Существует легенда, "что капиталистическая фабрика, сифилитики-мастеровые" заразили Россию матерщиной. Но в 1836 году Алексей Кольцов, собиравший для А.А. Краевского народные песни, писал из воронежской степной глухомани, откуда до капитализма три года было не доскакать: «Я их (песен. – В.С.) переслушал много, да все, знаете ли, такая дрянь, что уши вянут: похабщиной битком набиты. Стыдно сказать, как наш русский простой народ бранчлив».
Историко-культурный парадокс в том, что тот же самый народ, который на другой день после падения Константинополя в 1453 году «стихийно» стал создавать донское казачество как силу для крестового похода, чтобы освободить от «безбожных агарян» второй Рим и гроб Господень, а попутно найти или построить на земле Град Божий, народ, действительно, как показывает нынешнее массовое слезо- и мироточение богородичных икон, опекаемый Матерью Божьей**, народ, изобретший специальную философию жизни в стране-зоне с опричниной, чертой оседлости, «железным занавесом» и ГУЛАГом («несчастненькие», «от сумы да от тюрьмы не зарекайся»), - этот же самый народ, не знаю, богоносец ли, но богоискатель и богостроитель уж точно, свирепо кощунствовал (крестьянские парни у Достоевского, стреляющие в просфору от варварской, да, но и вполне лабораторно-гносеологической любознательности: а что будет, если?..), воспевал в фольклоре разбой и душегубство (только серийных убийц именовали Ваньками-каинами да Стеньками Разиными) и кромешно распутничал в жизни (сектантской особенно) и в художественном творчестве.
Можно было бы написать исследование о роли непристойной мысли в русской истории. «Вот ещё по поводу русского духа я хотел указать,- говорит у С.Н.Булгакова Светский богослов, alter ego автора,- не задумывались ли вы, какое ужасное значение должна иметь для него привычка к матерной ругани, которою искони смердела русская земля? Притом с какой артистической изощрённостью, - можно прямо целый сборник из народного творчества об этом составить. И бессильна против этого оказывалась и церковь, и школа. С детьми и женщинами тяжело было по улице ходить в провинциальных городах наших. Кажется, сама мать-земля изнемогает от этого гнусного непрестанного поругания. Мне часто думается теперь, что если уж искать корней революции в прошлом, то вот они налицо: большевизм родился из матерной ругани, да он, в сущности, и есть поругание материнства всяческого: и в церковном, и в историческом отношении».
Фима Жиганец мог бы быть даже спрогнозирован. Как своеобразный певец этого сумрачного и дьявольски весёлого российского антимира за лагерной колючкой, антимира цельного и простого в своей непристойной изощрённости. Перефразируя известную «мудрую мысль» о простоте хуже воровства, можно говорить о простоте, равной воровству.
Думаю, время на редкость артистично, да-да, хоть и хулигански непристойно, сыграло с нами в Фиму Жиганца и в его переводы. И уж если за что-то критиковать автора, то за невыдержанность местами правил игры, «избранных им над самим собою», - виноват, цитирую по памяти. Скажем, эскапада против «занюханных институток с дипломами лингвисток и пескоструйщиков» явно выламывается из стиля комментариев и примечаний, которыми Жиганец обрамляет свой текст. Он предвидел реакцию словесников и нервничал и злился, что, по-моему, совершенно напрасно. Ведь он автор уникальной книги, он уже в истории русской словесности, а за такой успех и подороже платят.
Ну и поспорил бы с ним о точках взамен известной лексики. Художество, даже самое по форме жизнеподобное, - всегда нежизнь, условность. Во-вторых, есть обязательные требования приличий. Человека, выматерившегося в гостиной, справедливо просят удалиться. Книга, забытая взрослыми на столе, не должна травмировать случайно раскрывшего её ребенка.
В остальном же талант, равно как и дух, «рыщет идеже хощет», и бесполезно командовать им. Если мне правильно назвали фамилию автора, Фимы Жиганца, горжусь, что ношу такую же. Талантливая смешная – и страшная книга обо всех нас в перевёрнутом мире зоны. Не искажение, нет – отражение, только не в проточной вольной воде, а в болоте.
…
*Изнемогшим словесникам было бы полезно общение со словарниками. Недавно две крайне учёные дамы академического института представляли очередное издание «Орфографического словаря русского языка». Услыхав: около 160 тысяч слов, - я заглянул в свой, давно без обложек, образца 1965 года. Около 104 тысяч слов! 104 тысячи – и через 35 лет 160 тысяч! Очень неплохо для гибнущего языка вырождающегося народа. И надо было слышать, как развеселила словарниц озабоченность интервьюера, то ли собственными передачами на тему заката России отравившегося, то ли стародевичьими народно-патриотическими причитаниями дедушки Зю.
** Не из-за жиганцов она убивается, не из-за Жиганцов, хоть и по сходному поводу.