Был страшно длинный год, час пик, и серый город
машин густой поток процеживал сквозь горло,
в стекло наискосок сёк дождь, шуршали шины,
вцепившись в свой шесток, качались пассажиры.
И я качался в такт, дышал в чужой затылок,
упёршись в щит зонта, не чуял ног застылых,
но сквозь сплетенья рук, пересеченья взглядов
мне улыбнулся вдруг горбун, стоявший рядом.
И словно обожгла дрожащая улыбка,
и по карнизу лба пот заискрился липко,
в груди холодный ком, и, закусив удила,
по коже ветерком опасность заходила.
Какого чёрта? Мне? Неловко, непонятно.
Знаком? Как будто нет. И билась мысль невнятно.
Добряк? Хотел помочь? Да что – корысть какая?..
И кинулся я прочь, попутчиков толкая.
Я выскочил под дождь, в слепое многолюдье,
твердя, что это – ложь. И кто меня осудит?
Накинул капюшон и вздрогнул, – словно к другу,
горбун навстречу шёл, протягивая руку.
Опять? Нет, неспроста! Где умысел таится?
Святая ль простота, уловки ли лисицы?
И я, в кармане сжав измятые рублёвки,
всем телом задрожал и увернулся ловко.
А он, не обретя руки моей опоры, –
Христом с высот креста – упал на мокрый город,
упал на злой асфальт, ударился всем телом,
зажмуривши глаза, заплакал неумело.
Все опасенья – вздор, сомненья стали пылью, –
там, на спине – не горб, а – сложенные крылья.
И всё, и не вернуть, ведь вот как, неуклюже,
я ангела швырнул лицом в асфальт и лужи…
Был страшно длинный год, час пик, и город мокрый
сливал в потоки вод разжиженные стёкла.
И сквозь угарный смог, осмеян и изранен,
в густой людской поток ушёл мой добрый ангел.
Догнать? Остановить? Не знаю, не умею.
Связать бы эту нить, да – осень – поздно сеять.
И с холодом в груди, неловкий и дрожащий,
я прочь побрёл среди безудержно спешащих…