А там где-то недалеко от старинного здания с потрескавшимися рамами, в вестибюле где пахнет французким хлебом, царит атмосфера детской непринужденности и заразительного спокойствия.
Свет падал на тонкий на утонченный профиль худого лица, с ввалившимися под веки глазами, но от этого не менее заразительными, с тонким носом и бледными губами. Лицо было притягательно грустным. Невозможно было понять молода ли девушка или уже в солидном возрасте, которая сидела попивая кофе около окна все той же кофейни с запахом французкого хлеба внутри.
Она сидела одна, никого не искав глазами и в то же время куда-то пристально смотря в никуда.
Одно ее существование навевало какую-то ностальгию по моментам давно ушедшим, но так сильно засевшим внутри. Начинаешь вспоминать запах корицы у бабушки на кухне, свою первую любовь, ту плитку шоколада в форме деда Мороза, которую каждый год непременно ложили под елку.
Девушку звали Грустью, и каждый раз она выбирала себе новое одеяние.
Она не была печалью, она не была отчаянием. Нет, она была поразительно красивой и грустной девушкой, заставляя вспоминать окружающих, все те счастливые моменты которые ушли безвозвратно.
Все эти воспоминания он непременно сдабривала счастьем за произошедшее и сожалением за то что невозможно вернуть.
Любой мужчина наверное что-то бы в ней нашел, но не признался бы себе в этом, самые закоренелые романтики не выдержат ту горесть с которой она говорила о вишневых пироженых и ту ауру ушедшего детства которую она создавала своей чашкой с кофеином.
Ее худоба пугала и привлекала одновременно, она была хрупка и в то же время ключицы явно настойчиво говорили о непревзойденной выносливости.
Сапоги явно дорогие, на небольшом каблуке, на миниатюрной ножке отчаянно пытались выдать ее за солидную женщину, но они терялись на фоне всеобщей беззаботности которую она создавала. Платье чуть выше колена, сидящее точно по фигуре цвета темного янтаря, выдавали в ней поразительно спокойную особу, а серьги свисающие чуть ли не до шеи, показывали всю экстравагантность ее личности.
Из косметики можно было увидеть только тушь на лице, которая подчеркивала и без того очень яркие глаза, темно-карего оттенка, почти черного.
Девушку звали Грустью, и каждый день она выбирала себе новых друзей с которыми оставалась пить воспоминания или выкуривать, выдыхая вместе с морозным воздухом.
Она видела нужного ей человека издалека, и знала что будет неимоверно нужна ему сегодня, она стучалась к нему в уединение и выпивала вместе в ним бокал, два хорошего в вина, а когда и дешевого портвейна и начинала безмолвный разговор о счастье.
И каждый раз слышала одну и ту же фразу:"Счастье?Да приходилось бывало, только вот куда-то ушло и не возвращается", на что грусть становилась еще печальней и замолкала совсем.
Она не понимала как счастье может не вернутся, ведь это же именно то, чего ждешь всегда и что рано или поздно приходит.
Неважно в тростниковом сахаре или новой любви, но приходит.
Она не понимала как его можно не заметить, она так ждала его, так мечтала его увидеть, что была готова сама помочь прийти ему, вместе со светлыми воспоминаниями.
И часто путала счастье с ностальгией.
Она была единственной кому не удавалось никак поймать эту разноцветную синицу с руки. Это было ее сокровенным. Мечтой всего ее существования.
Она никак не могла принять то, что она и счастье живут в совершенно разных мирах, почти несовместимых друг с другом. Постоянно мучав себя верой во встречу с счастьем, она как будто сдирала ссохшуюся корку с огромной рваной раны, тем самым делая себе еще больнее.
Она верила в ту встречу, и еще больше она верила в то что верит в нее.
При каждом разговоре, при каждом не произнесенном слове, она терзала душу своим гостям, все больше и больше пытаясь узнать о нем, и тем самым залезая все глубже и глубже. Она не понимала насколько больно отдирать корки с чужой души, насколько она выворачивала наизнанку человека повествующего о своем счастье.
Грусть тихонечко отпила из своей чашки и подумала "Что если вдруг, я когда нибудь стану человеком?Найду ли я его?"