Вот так и вижу подельскую вышку,
Что, чуть живая, упиралась в небо!
Я расскажу сегодня про мальчишку,
Про эту вышку
И про ломтик хлеба.
Неподалёку от деревни Подель,
За глинистым разбитым большаком,
Она стояла, эта вышка, в поле,
Заросшем молодым березняком.
Шесть этажей,
шесть длинных шатких лестниц,
Посмотришь вверх — заходится душа...
С неё в жару осматривали местность
Пожарники, взволнованно дыша.
Им, взрослым людям, жуткою казалась
Нетвёрдая, сквозная высота.
А вышка все качалась и качалась,
Грозя досрочно смену снять с поста.
С годами эта вышка обветшала
И стала непригодною совсем,
И только ветер, только ветер шалый
Меж верхними ступеньками свистел.
Да мы, десятилетние мальчишки,
Чтоб трусами никто не называл,
Взбирались на этаж, на два...
Но слишком,
Ну просто слишком ветер завывал,
И руки деревянными казались,
К трухлявым перекладинам пристыв...
А вышка всё качалась и качалась,
Дразня нас обещаньем высоты.
Но был средь нас мальчишка, мой погодок,
Его из Ленинграда привезли,
Он чудом перенёс блокадный голод
И цвет лица имел серей земли.
Все на него глядели с явной болью:
Видать, на этом свете не жилец.
Но редко угощали хлебом-солью,
Ведь это потруднее, чем жалеть.
И всё-таки мальчишка поправлялся!
А тут — весна: и щавель, и песты.
И мир, что с каждым утром обновлялся,
Он тоже был с мальчишкою на «ты»
И тоже делал всё, что было в силах:
Смеялся,
цвёл,
звенел
и зеленел,
Чтоб наконец мальчишка этот хилый
Хотя бы тягу к жизни заимел.
О, тяга к жизни! Самый лучший лекарь!
Нет никого и ничего сильней!
Она — была!
И в середине лета
Мы все узнали с трепетом о ней.
А было так: за подельскую вышку
Мы за грибами в лес однажды шли,
Впервые взяв с собой того мальчишку,
Что цвет лица имел серей земли.
Мы все его немного ревновали
К блокаде, к Ленинграду и к войне:
«Эх, нам бы там, уж мы б повоевали,
Уж мы-то б не остались в стороне!»
И мы пред ним отчаянно храбрились,
И, чтобы храбрость доказать ему,
У вышки подельской остановились
И стали залезать по одному.
Один этаж...
Второй...
Нам дозарезу
Хотелось, чтоб сказал он:
— Это — да!
А он сказал:
— Поспорим, я залезу
На самый верх? — и показал: — Туда!
— Залезешь? Ты? — и мы захохотали. —
Да ты залезь хотя бы на этаж!
Храбрец какой! Подумаешь! Видали
Таких!
— Залезу!
— Лезь!
— А хлеба... дашь?
О, хлеб тех лет! Нагольная полова:
По цвету — торф, по вкусу — комбикорм,
Что задают колхозники коровам,
Не очень-то придерживаясь норм.
А нам тогда такого хлеба вдоволь —
И жизнь была б не жизнь, а прямо рай.
Мальчишка ждал, за хлеб на всё готовый,
И самый старший крикнул: «Забирай!» —
И протянул кусок ржаного хлеба,
Такого настоящего, что мы,
На хлеб взглянув, поглядывали в небо
Глазами откровенных горемык.
— Ну, лезь, хвастун! — подсмеивался старший. —
Не думаю, что ты настолько смел...
Нам стало страшно, стало очень страшно:
— Не надо хорохориться, не смей!
Но он полез,
Ступенька за ступенькой,
Не глядя вниз, а лишь перед собой.
И все берёзки смолкли в изумленье
Перед лицом решимости такой.
Один этаж...
Второй...
Четвёртый...
Пятый...
И вдруг остановился и, дрожа,
Сказал,
Нет,
Крикнул в ужасе:
— Ребята!
Ступеньки нет!..
Всего пол-этажа
Осталось до последней до площадки —
И всё: победа,
хлеб... такой кусок!
Но мы молчали... И тогда по шаткой
По боковой из лестничных досок,
Как по столбу,
Как по шесту, пополз он,
Кепчонку сбросив с головы рукой...
И ветер вой свой отложил на после
Перед лицом решимости такой...
Мальчишка полз.
Он снова на ступеньках.
Он лезет вверх.
Он вовсе не хвастун.
Он, как солдат на фронте, в наступленье,
Умрёт, но одолеет высоту.
«Ура! Ур-р-ра-а!» — кричит вверху мальчишка,
Шумит внизу, ликуя, березняк.
А он срывает рваный пиджачишко
И поднимает над собой, как флаг.