Поэма
Есть в мае праздник Вешнего Николы,
В моём краю, на родине моей,
Он и сейчас всех праздников милей,
И вовсе нет греха тут никакого.
Хоть, что скрывать, находит кое-кто,
Ведь праздник как-никак религиозный —
Закрыть и всё!
Справляйте, мол, колхозный
И то, когда отсеетесь, потом.
Ну что сказать неумным крикунам?
Колхозник — он привык к распоряженьям,
Молчит себе в подобном положеньи
Иль скажет:
— Что шумишь, иди-ка к нам!
Уважь народ. Не изгоняй веселье
Из наших изб. Всю зиму жили тем.
Уважь! А что касаемо до сева,
То не волнуйся, наверстаем в темь...
И, признаюсь, я сиживал бок о бок
С таким чинушей, пронятым людьми,
Да как он пел со всеми, чёрт возьми,
Хоть поначалу был куда как робок!
Но о чинушах — малость попоздней,
Я им ещё, клянусь, намылю шеи,
Когда, как язву, вскрою отношенье,
Их отношенье к собственной земле.
Ну а пока — да здравствует дорога!
Недаром ведь к себе меня зовёт
Та тётя Тоня, что не верит в Бога,
А Вешнего Николу признаёт.
К деревне, именуемой Чашково,
В ботиночках весною не пройти,
Приходится связать их и нести
В руке иль на плече.
А что ж такого?
Не маяться же в мае в сапогах,
В резиновых, а то так и в болотных!
Тропа уже утоптана так плотно,
Что даже не вминается нога.
Но чуть сверни в низинке или в поле –
И хоть в Просек за трактором беги,
А лучше поразмысли поневоле,
Легко ль даются хлеб и пироги.
— Пап, я разуюсь?
— И не заикайся:
Земля что лёд... Садись-ка, прокачу!
А сын своё:
— Я босиком хочу,
Тебе так можно...
— Ладно, разувайся!
Расшнуровал ботинки мой Сергейка,
Стянул носки, прошёлся по земле...
— У, папочка! Земля-то как шубейка!
Земля и вправду нежилась в тепле
Под вешним солнцем, щедро залитая
Водой в лугах и светом на полях,
И там, где светом, — точно золотая,
А где водой — зелёная была.
Ну и берёзки!
Все ещё сквозные,
Хотя на каждой, будто косничок,
Дрожат листочки — клейкие, резные,
Вчера — с копейку, завтра — с пятачок.
Нет, это мало: взять лишь и представить,
Вообразить тот майский березняк —
Листок пахучий пальцами размяв,
Войти в него —
да это красота ведь!
Тропа вбежала в редкий перелесок,
В овраге утонула, ожила
И — в лес, в котором даже перед летом
Недоставало света и тепла.
В нём, сказывали, водятся медведи,
И одного по осени, в овсах,
Огромного, не взвесишь на весах,
Встречали тети Тонины соседи.
— Пап, я боюсь...
— Не бойся и запомни:
Зверь первым никогда не нападёт,
Вот разве рысь да волк в голодный год
В глухом лесу иль в поле ночью тёмной.
Ну и ещё — медведица с детьми,
Но дети — это, милый мой, такое,
Что ради них (и это ты пойми!)
Любая мать пожертвует собою.
— Пап, а отец?
— Отец, сынок, не каждый,
Иной отец всю жизнь с семьёю врозь.
— А ты ведь тоже врозь хотел однажды...
— Ну, это — в шутку, ты об этом брось...
Смутил меня малыш вопросом этим.
Ведь было же!
И с мамкою его
Едва не разошлись мы как-то летом,
Поссорясь, как всегда, из ничего.
И сын бы стал чужим...
А так люблю я,
Что лишь бы сыну было хорошо,
Я за него на пытку на любую,
На смерть саму с улыбкой бы пошёл.
— Так вот, сынок, скажу тебе про деда,
Про дедку Васю, папку моего.
Была война.
Потом была Победа.
И та Победа — дело рук его.
Когда бы он на Волховских болотах
В сорок втором, в метельном феврале,
В ночном бою с земли не поднял роту,
Оставшись сам навеки в той земле,
Вполне возможно, не было б Победы
И многого другого заодно,
И я бы не рассказывал про деда
Мне б, может, стыдно было за него.
За то, что я отцу придумал подвиг,
Не упрекнёт меня никто вовек:
Отец мой не способен был на подлость,
И это скажет каждый человек,
Кто знал его.
А разве всех упавших
В боях учли
и помнят имена?
Недаром ведь всех без вести пропавших
К числу героев отнесла страна.
Я представляю — только и всего! —
Что это так вот и происходило,
По тем немногим письмам от него,
Что к нам полгода с фронта приходили.
Я помню от начала до конца,
От самой первой строчки до последней,
Те выцветшие письма от отца,
Что мама сохранила и по сей день.
«Во-первых, — сообщал отец в письме, —
Я жив-здоров, чего и вам желаю...»
А, во-вторых, — «посылок слать не смей:
Вы сами там нуждаетесь, я знаю...»
Потом меня с сестрёнкой призывал,
Чтоб слушались мы мамку и любили.
И в заключенье —
крепко целовал
(Но мы такими маленькими были,
Что не умели этого понять,
Как можно целовать на расстояньи?)
«...Затем прошу поклоны передать
Родным и близким...
Ну и до свиданья...»
Одно из писем было подлинней
И даже чуть поэмоциональней:
«...А взвод у нас интернациональный,
Его теперь пришлось возглавить мне,
На днях, когда погиб наш командир,
В ночном бою, неравном, рукопашном,
Когда из всей стрелковой роты нашей
С трудом сформировали взвод один.
Я не берусь о маршалах судить,
Но младший командир во время боя
Не в штабе с микрофончиком сидит,
А подаёт другим пример собою:
«За Родину!
За Сталина!
Вперё-ё-ёд!» —
И русского не знающий литовец
Встаёт и то же самое орёт,
Ни к смерти, ни к бессмертью не готовясь.
И падает, подкошенный огнём,
А я, коль доведётся — уцелею,
Родным героя сообщить о нём
При всём моём желаньи не сумею.
Ведь Каунас его — в тылу врага,
А немец всё теснит нас к Ленинграду...
Сейчас у нас свирепствует пурга,
Но мы ей, представляешь, даже рады.
Она прикроет снегом наш отход
И даст возможность лучше окопаться,
Чтоб впредь ни метра Волховских болот
Не уступить немецким оккупантам.
Мы пашем грудью мёрзлые поля,
Мы потом их и кровью орошаем.
Я думаю:
Какие урожаи
Должна дарить нам в будущем земля!..»
В таком аду — душой не огрубеть?!
На чёрных окровавленных сугробах,
Земля-земля,
Он думал о тебе,
Солдат, он оставался хлеборобом!..
Я очень долго бегал на вокзал
И пристально глядел на всех военных,
И в каждом встречном папу узнавал,
И в каждом ошибался неизменно.
«А что осталось, мама, от отца:
Вот эти фотокарточки да письма?
Вот эта кепка с козырьком отвислым
Да сгнившая скамейка у крыльца?
Да этот дом, в котором мы живём?»
И мама, как умела, объясняла:
Остались, мол, костюмы да бельё,
Но я на хлеб в войну их променяла.
— А что ещё?
— Ну, хватит, отвяжись, —
Не зная, что сказать, сердилась мама
И вдруг светлела:
— Да! Осталась жизнь.
Вот ты остался — разве это мало?
Пусть то, что я скажу, как мир, старо,
Но так, как перед смертью, перед болью,
Мы все, Земля, равны перед тобою:
Рабочий, вождь, герой и негерой —
Мы все в конце концов тобою станем,
Ни в ад, ни в рай, увы, не попадём,
И только тем, что мы другим оставим,
И будет важно то, что мы — живём.
Прости, читатель, массу отступлений,
Но как без них в поэме обойтись,
Тем более — показывая жизнь
Трёх совершенно разных поколений?
Вернёмся вновь туда, где я и сын
Идём в деревню к тете Тоне в гости,
А надоело — не ходите, бросьте,
Ведь всё равно мы не узнаем с ним...
— Устал?
— Маленько.
— Ну, айда на спинку,
Да ты задушишь! Взялся б за плечо!..
И вдруг я вспомнил эту же тропинку
И майский день, перед войной ещё.
Всё было так же или точно так же:
Овраги, перелески и поля.
И березняк.
И солнышко.
И даже...
И даже я, пусть маленький, но я!
Вдвоём с отцом. Туда же — к тёте Тоне,
В Чашково, в гости. Мамки с нами нет.
Её уже давно простыл и след.
И мы её, конечно, не догоним.
Она спешит помощницей в тот дом,
Где мать у ней живет, сестра и детство,
А мы — мужчины, и — куда нам деться! —
К обеду потихоньку добредём...
Последняя болотинка, лесок
Да поле с зеленеющею рожью,
С тропинкой по нему наискосок.
Налево — прошлогодние остожья.
Направо — речка в зарослях ольхи
И нерасцветших, но уже в бутонах,
Красавиц наших северных черёмух,
Которыми пропахли все стихи.
Ну вот теперь уж и Чашково близко —
От середины поля в аккурат
Начнут расти бревенчатые избы:
Антенны, крыши, окна, палисад...
Устроена деревня очень просто:
Два ряда изб, дорога посреди,
У входа и у выхода — воротца
Из наскоро отёсанных жердин.
За избами — дворы и огороды,
Лужайки, баньки, изгороди, лес...
Я думал, что в Чашкове тьма народу
Из деревень, раскинутых окрест.
Идёшь, бывало, с папкой, а из окон,
Распахнутых, конечно, прямо в сад,
Не как сейчас — подслеповатым оком
Старухи невесёлые глядят —
На нас глядели гости: не десятки,
А сотни три, считая ребятню!
Пуста деревня.
Грустно и досадно:
Как быстро растеряли мы родню!
А сетуем, что в город удирает,
Едва его понюхав, молодёжь —
Да будь теперь деревня сущим раем,
Людей туда и силой не вернёшь!
Но — полно, полно! Вывод скороспелый,
Не всё ещё потеряно, не всё,
Недаром и печёным, и горелым,
И даже сногсшибательным несёт...
У тёти Тони дом, конечно, новый,
А старый, милый, продан на дрова.
Она его жалеет? Что вы! Что вы!
Ей дорог новый, и она права.
Во-первых, новый выше и просторней,
А, во-вторых (и это поважней!)
Он не дан ей,
не куплен,
а — построен,
А старый мил, пожалуй, только мне,
Как память детства;
Как милы кому-то
Соломенная крыша, ржавый серп...
В воспоминаньях и телок в закуте
Возьмёт над современным бытом верх.
— Ну вот, сынок, и всё, конец похода.
Вот в этом доме нас с тобою ждут,
Не помню уж, с какого даже года
Не доводилось побывать мне тут.
— Гляди-ка — мамка!
— Правильно, кажись.
А в том окне?
— Наверно, тётя Тоня.
— Она, конечно. Ну, сынок, держись,
Сейчас в её объятиях утонем.
— Явились, наконец? А вот — не пустим!
— Ну что ж, пойдём обратно.
— Я пойду!
Налить ему штрафную! И капусты!
— Да я не пью.
— Поговори мне! Дуй!
Ну то-то, то-то... Ну-ко, подойди-ко.
А растолстел-то, господи прости!
А ты что у порога смотришь дико,
Иль тоже, может, водкой угостить?
— Я водку не люблю, мне — лимонаду.
— И не люби, хоть ты будь поумней.
— Ну ладно, ешьте, пейте, что вам надо,
А я на кухню: стряпать нужно мне.
— Постой, а где же, тётя Тоня, гости?
Иль только мы?
Прищурилась она
И отвечает:
— Гости «гложут кости»,
А вечером, авось, придут и к нам...
До вечера с женой и сыном вместе
По-за деревней бродим по траве,
И у меня глаза на мокром месте,
А отчего — не догадаться ввек.
Ну кто всерьёз поверит, если скажешь,
Что можно плакать из-за пустяков,
Таких, к примеру, как вон тот овражек
Иль заросли вот этих лопухов!
А мне они как мостики в былое,
Мгновение: шагнул — и в той стране,
Где дядя Миша саком рыбу ловит,
Одной рукой: другая — на войне.
В том бочажке воды-то кот наплакал,
А он язей таскает да таких,
Что затрудняюсь, с чем сравнить бы их,
Ну, право, каждый — как разбитый лапоть.
Дивлюсь я, семилетний ротозей,
И не помог бы даже подзатыльник
Понять, что нелегко ловить язей,
Что бочажок тот — просто холодильник.
А дядя Миша только хохотал.
— Ещё поймать? А ну-ка, ну-ка... Вот он!
Он целый месяц ночи коротал
На Нее, на реке, с большим намётом.
В овражке этом несколько поздней,
Когда уж дядя Миша был в могиле,
С его сынами мы коней поили,
Ни разу не обузданных коней.
На них и взрослым сразу-то не сесть,
А кто и сядет — усидит едва ли,
Мы ж, пацаны, за гривы их хватали
И в полчаса сбивали с них всю спесь.
Однажды мой каурый или пегий,
Как говорят теперь, пошёл вразнос:
Не смог, гордец, наверное, стерпеть он,
Что правил им такой молокосос.
Я не был трусом и сидел надёжно,
Босые ноги врезав в бок коня,
Пока он мчался, унося меня,
Куда ему захочется и можно.
Но конь вдруг встал. Как вкопанный.
На месте.
Вот тут, в овражке, около камней.
А я летел ещё четыре метра,
Не удержавшись на его спине.
Я мог бы так же, если не подробней,
Рассказывать про множество примет,
Да времени уже, признаться, нет:
Опаздывать к застолью неудобно.
Вы слышите, уже гармонь частит,
И чьи-то песни меряются силой?
— А ну, бежим! — кричу жене и сыну,—
А то от тёти Тони нам влетит!..
Мы прибежали вовремя, потрафив
Встревоженным, взыскательным властям:
И тёте Тоне, и её гостям,
И обошлось на этот раз без штрафа.
Но, боже мой, как всё теперь не так!
Какие ненормальные контрасты:
Столы буквально ломятся — и яства,
И марочные вина, и коньяк.
А за столами... Как тут веселиться,
Когда сидят: семья из Костромы,
Из Волгограда двое, из столицы,
Да из Шарьи приехавшие мы.
Куда тесней у той же тёти Тони
Бывало в будни двадцать лет назад..
— А ну, Василь, сыграй-ка на гармони,
Да песню что ли, — сад ты, виноград!.. —
Косичкин Вася... Этакий тихоня,
А взял гармонь — и чёртики из глаз,
Старух и тех подзуживало в пляс,
Когда Василь наяривал «махоню».
А пели за столами — ах как пели! —
Так петь уже не могут в деревнях,
А в городах и вовсе не умели,
Какая нынче в городе родня?
Обычаи! Традиции! На кой нам?
Всё — пережитки прошлого. Долой!..
А вдумайтесь: ведь это тоже корни,
Связующие нас, людей, с землёй...