Рыжая

Сессия подходила к концу. Оставался один экзамен, который, Женька знала, пройдет как всегда гладко. Проблем с учебой у нее не было. Она выбрала вуз и факультет – славянская филология – давным-давно, еще в седьмом классе, и как натура цельная, поступила сразу же, с первого раза, хоть и не была медалисткой. Подумаешь, ну, не была она отличницей по химии и физике! Ну, не ее это были предметы…. Зато по языкам, литературе, истории и, как ни странно, математике, у нее было все в полном порядке.

Она и не заметила, как прошли три курса, можно сказать, пролетели как один прекрасный день. И вот-вот она будет уже студенткой четвертого курса, затем пятого. И конец! Конец учебе! Хотя и родители, и в деканате поговаривали об аспирантуре, но она так далеко не загадывала. У Женьки таких планов пока не было. Куда спешить?

Высокая – метр восемьдесят с лишним – ладная, рыжая студентка с копной вьющихся медно-золотистых волос, с такими же  медно-золотистыми ресницами и бровями, под которыми светились то зеленые, то рыжие раскосые кошачьи глаза, с розовыми полными губами и россыпью веснушек по щекам и на руках, она была любимицей преподавателей, в особенности, мужчин, и парней-студентов. Не было ни одного, кого бы не пробирала дрожь, и мурашки не бежали бы по всему телу, забираясь в самые интимные и потаенные его уголки при встрече с ней. Но редко, кто из мужчин решался подойти к ней с откровенным предложением. А те, кто решался, получали такой отпор, что второй раз желание на такие “подвиги” у них пропадало навсегда. Девчонки нельзя сказать, что не любили ее. Скорей побаивались ее авторитета, безаппеляционных оценок и этакого начальственного тона, хотя она никогда не стремилась занять какую-либо лидирующую позицию в студенческом коллективе.

И вот теперь, после сессии, чуть ли ни всей группой собирались отправиться в студенческий лагерь. Они ездили туда все три курса отдыхать и, одновременно, поработать. В этом лагере кроме студентов, отдыхали дети малоимущих местных жителей и дети из детского дома, и студенты были им вроде воспитателей. Дети липли к ним, привыкали за лето, и расставания были тяжкими, но все равно светлыми: все клялись, что на следующий год опять приедут и опять будут ходить с подшефными на речку, играть в волейбол, теннис, бродить по лугу, сидеть у костра и печь традиционную картошку, выпрошенную в столовке, ходить на дискотеки и плясать до упаду. Почти у каждого студента заводились “свои” подшефные, иногда по двое-трое. Некоторые даже переписывались с ними в течение учебного года….

У Женьки тоже был свой подшефный, “малоимущий” Родька, Родион. Чернявый как цыганенок, мальчишка был коренастый, веселый, смекалистый. В тот год, когда она поехала в лагерь после первого курса, он как увидел Женьку, так и остановился с разинутым ртом, глядя как зачарованный на копну медно-золотистых волос. Потом вдруг понял, что все смеются над выражением его лица, и, ничуть не смутившись насмешек, начал хохотать вместе со всеми. Но от Женьки больше не отходил ни на шаг. Мальчишке было двенадцать лет, он был не очень рослый. Но он старался по-детски обнять высоченную Женьку за талию, и делал это беспрестанно, где бы они ни оказывались вместе, и что бы в этот момент ни происходило. Ребята и девчонки подтрунивали над Женькой, если по какой-то причине Родька не оказывался рядом. А ей доставляло удовольствие рассказывать этому пацаненку всякие небылицы, вплетая в них отрывки из прочитанных книг и собственной жизни.

Родька был благодарным слушателем. Было видно, что им никто никогда не занимался. Ни школьным учителям, похоже, не было до него никакого дела, ни его родителям, у которых было то ли пятеро, то ли шестеро детей, и которые пили беспробудно.

Вот в прошлом году мальчишке исполнилось тринадцать лет, и Женька тогда привезла ему подарок – купила кроссовки. Она вспоминала его старые, видавшие виды кроссовки, и решила, что неприменно купит ему новые. Очень нервничала, когда выбирала, потому что боялась ошибиться размером. Но, как ни странно, угадала, хотя Родион очень вымахал в тот год, размер ноги был уже 42-й, над верхней губой появился черный пушок, и голос уже ломался. Он безумно обрадовался Женькиному подарку и пробасил застенчивое «Спасибо». А Женька расплылась в улыбке от удовольствия.

- А я боялся, что ты не приедешь, - вновь пробасил он.

- Да, как это «не приедешь», - рассмеялась Женька. – А кто меня будет обнимать и прижиматься?

Женька пошутила, но вдруг сама испугалась своей шутке, увидев, как Родька покраснел, и как его уши, просвечиваемые теплым июньским солнцем, загорелись алым пламенем. И тут до нее дошло, что Родька уже не тот смешливый пацаненок. Она вдруг увидела глядящего на нее молодого мужчину, оценивающего ее фигуру, лицо…. И Женькино сердце вдруг куда-то провалилось, глубоко-глубоко, да так легко и сладостно, как, пожалуй, еще никогда до этого момента. Поначалу это даже ее перепугало. Но испуг прошел, а сладостное ощущение осталось.

И вот сегодня новая встреча. Перед Женькой стоял рослый, худущий парень с черными волосами, собранными сзади в пучок.

- Привет, - сказал Родька густым, теплым голосом и рассмеялся. – Что, не узнала?

- Родька, это ты? – удивленно воскликнула Женька. – Ну, ты даешь! Так вымахал. В жизни бы не узнала, если бы встретились на улице.

Вечером был “первый костер” на лугу у реки, с традиционной печеной картошкой, гитарой и обменом прошлогодними воспоминаниями. Все оживленно вспоминали былые события, пытаясь перекричать друг друга, хохотали, в полном смысле слова, до упаду, падая спиной на еще не остывшую за вечер траву. Потом вдруг смолкали и сидели, задумчиво глядя на костер.

Вечер был теплым, звезды яркими, сверчки громкими, а Родькины руки горячими, когда он внезапно, но как бы по привычке, по-старому обнял Женьку за талию.

Сердце Женькино опять провалилось, а в груди стало тесно. Она почувствовала, что Родьку колотит дрожь, и у нее перехватило дыхание. Они сидели, обнявшись, не обращая внимания на подколы ребят и девчонок, а время неслось бешено вскачь в темпе стука их сердец. Родька неожиданно просунул свою горячую ладонь Женьке под легкую курточку и нежно начал поглаживать ей спину, плечи. Потом обнял ее двумя руками вокруг талии и притянул к себе совсем по-мужски. Женька почувствовала его дыхание, вначале у себя на щеке, потом у самых губ, которые  сами по себе раскрылись для поцелуя. Пухлые Родькины губы нежно коснулись ее пересохших жарких губ, и она вдохнула совершенно удивительный, дурманящий аромат. Он нежно просунул свой язык Женьке в рот, и она со страхом почувствовала, как одновременно его рука оказалась на ее груди, не стесненной бюстгальтером. Было бы смешно надевать его здесь, на отдыхе. Хотя груди у нее были не миниатюрными, а довольно большими и тяжелыми.

Поначалу никто не заметил тех перемен, что произошли с ними в эти доли секунды, так как в этот момент началась раздача печеной картошки, которую из костра доставали веточкой и протягивали каждому, сидящему или стоящему у костра. Тут же начали разносить соль, взятую на кухне и насыпанную в пластиковый мешочек. И каждый загребал себе щепотку соли, посыпал на картошку и глотал слюнки в предвкушении того момента, когда картофелина остынет до такой степени, что ее можно будет отправить в рот.

Когда очередь дошла до Женьки и Родьки, Стас, сутулый и белобрысый Женькин сокурсник, протянул ей веточку с картофелиной, и Женька по его взгляду поняла, что он все видел и все понял. Стас был ее молчаливым вздыхателем. Молчаливым, потому что был почти на голову ниже ее и не решался ни на какие «военные действия» по отношению к ней. И вот сейчас он думал, что этот «сопляк», это «малое, черномазое ничтожество» позволяет себе то, о чем он, Стас, взрослый, по его собственному мнению, мужчина не мог даже и помышлять! Его душила злость, и он не протянул следующую картофелину Родьке, а дал ее Катерине, сидящей за Родькиной спиной. Катерина была такая же тощая, белобрысая девчонка как и сам Стас. Их можно было принять за брата и сестру.

- А Родьке? – с возмущением спросила Женька. – Ты не дал картошку Родьке.

- У него руки были заняты, - ехидно сказал Стас, но не решился ссориться с Женькой, и протянул Родьке следующую картофелину. Для себя же он сделал вывод, что совсем не обязательно быть легкоатлетом или баскетболистом, чтобы получить доступ к Женькиному телу.

- Да, ну ее, вашу картошку, - в сердцах сказал Родька и отвернулся, не взяв протягиваемую ему веточку с наколотой на нее горячей картофелиной. Его только что лишили большего удовольствия, чем эта картошка. Его руки все еще хранили тепло нежной шелковистой Женькиной кожи, а губы – аромат Женькиных губ, сладкий привкус ее упругого языка. Его язык все еще дрожал мелкой дрожью, храня память о проникновении в глубину тайны ее губ.

Женька с жаждой поглощала картофелину, сдобренную крупной столовской солью, но трепет ее тела не унимался, и она почувствовала непреодолимое желание, жажду, тоску по нерешительным, почти что детским Родькиным прикосновениям к ее телу. Детскими они были только по своей неумелости, неуверенности в том, что им будет дозволено пойти дальше. Но руки эти были уже крепкими, большими, сильными, с вполне густым темным мужским “оперением” выше запястья. Мальчишка как-то неожиданно возмужал за последний год. Это почему-то всегда происходит неожиданно….

Родька вскочил на ноги и, было похоже, собрался уйти.

- Родь, ты куда? Не уходи, иди сюда, - тихо позвала его Женька.

- Сейчас, не бойсь, я вернусь, - с улыбкой проговорил Родька. – Мне надо.

Он ухмыльнулся и пошел в сторону небольшой заросли. Свет от костра просвечивал сквозь редкие чахлые стволы деревьев и ветки кустарника, преломляясь в струе, которая с шумом оросила прошлогоднюю прелую листву и отсвечивала золотистым светом.  Родька стоял какое-то мгновение без единой мысли в голове, потом, застегнув зиппер, резко повернулся и пошел прочь от костра.

На следующий день весь лагерь был занят делом: красили “рабицу” забора в зеленый цвет, подправляли кое-где ступеньки, равняли гравий на спортплощадках. Женька и Стас поехали в город за сетками для волейбольной площадки, настольного тенниса, баскетбольных корзин и прочим инвентарем.

Родька и еще несколько ребят болтались по лагерю, затем пошли играть в настольный теннис на старых столах, без сеток. Ракетки им выдали видавшие виды, старые, чтобы играли пока без сеток и не слонялись без дела. В этот день Родька был, что называется, в ударе и выигрывал партию за партией. Мальчишки злились, плевали сквозь зубы с яростью тут же, себе под ноги, сквернословили.

Перед обедом всем лагерем пошли купаться на речку. Разгоряченные, усталые студенты попрыгали в воду с еще неокрашенных катамаранов, которые облупленные стояли без дела у берега под солнцем и ждали своей очереди на ремонт. Мальчишки, тощие и уже давным-давно почерневшие под местным солнцем, бултыхались в речке, обрызгивая друг друга водным “веером”, ныряли под девчонок, хватали их за ноги.

Женька со Стасом вернулись из города какие-то чрезмерно серьезные, неразговорчивые. Все это сразу заметили, но, в принципе, всем до этого не было никакого дела, что там между ними произошло. Никто не задавал им никаких вопросов. Все знали, что Женьке задавать вопросы бесполезно. Можно по шее схлопотать. Разберутся сами, не маленькие.

По большому счету, всем это было по фигу, всем, кроме Родьки. Его душила злость и … ревность. Это чувство он испытал впервые. Он сам не понимал, что с ним, когда со злостью отбивал и резал подачи, колотил как бешенный по пластиковому теннисному мячику, выматывал противника неожиданными подачами, а в голове что-то крутилось, типа: «Я его убью, убью, если он к ней прикоснется!» Как он это сделает и как он узнает, что там было или не было между Женькой и Стасом, он не представлял. Но точно знал, что «этому доходяге» несдобровать.

В обед в столовке было шумно. Обед поглощали с аппетитом, всем хотелось добавки, но на раздаче предлагали только добавку горохового супу и перловку. Котлет лишних не было. А не помешало бы по парочке накинуть, смеялись ребята, и пили компот с толстыми ломтями белого наливного хлеба, свежего и ароматного.

После обеда на какое-то время в лагере наступила тишина: кто завалился поспать, кто пошел на речку, кто читал в беседке. Родька тоже завалился спать. Так ему было легче не думать о Женьке. Но и во сне она не отпускала его, выплывая из-за поворота речки вся в лучах солнца и с венком из лилий на голове. Она высовывала ему свой розовый язык, который становился вдруг длинным-предлинным и тянулся к нему, закопанному тут же на берегу по горло в песок. Он плакал от бессилия что-либо сделать, и слезы катились по лицу, высыхая под солнцем. А она водила своим языком по щекам, слизывая слезы, а потом попыталась силой открыть ему рот, хотя он сжал зубы и не давался. Но она что-то сказала смешное, и он расхохотался, разжав зубы. И тогда она всунула ему свой язык в рот. И вдруг он почувствовал, что задыхается. Он в ужасе проснулся и понял, что уснул лицом прямо в подушку. Подушка была мокрая от слез….

Вечером по случаю открытия сезона устроили дискотеку. Собрался весь лагерь. Музыка была шумная, дискотечная, била по мозгам, но никто не жаловался. Каким-то образом настроили цветовые эффекты, и танцплощадка осветилась разными лучами, которые бешено вращались, вырывая из темноты то угол столовки, то клумбы, то баскетбольную площадку. Лагерь веселился, шум был невообразимый.

Двое плясали на самом краю площадки, и эти двое были Женька и Родька. Им обоим давно не было так весело. Разгоряченные, они периодически взрывались смехом, останавливались, и с новыми силами начинали вновь плясать. Вдруг, в какой-то момент Родька притянул Женьку к себе, не в силах более справиться со своим желанием прикоснуться к ней. И она не противилась, а даже наоборот, вдруг прижалась к нему всем телом. В темноте никто ничего не заметил, а они внезапно остановились как вкопанные, затем начали медленно отходить вглубь территории, крепко держась за руки. За игротекой Родька нежно обнял Женьку и начал покрывать поцелуями ее шею, плечи, потом все тело, медленно снимая с нее блузку, расстегивая тонкую юбку, которая соскользнула на землю. И Женька предстала перед Родькой в одних “стрингах”. А он целовал ее груди, живот, бедра и, в конце концов, добрался до рыжего треугольничка, еле-еле прикрытого тонюсеньким лоскутком. Он медленно стянул с нее “стринги” и зарылся лицом в золото ее лона, в полном смысле слова теряя сознание от блаженства прикосновения к нему и тяжести в собственных чреслах.

- Родичка, милый, пожалуйста, не здесь, не сейчас, - послышалось ему сквозь вату затуманенного сознания. – Честное слово, все будет хорошо. Только не здесь. Давай пойдем на луг, к речке.

- Давай, - с трудом выговорил он.

И Женька ловким движением подтянула юбку, подняла с земли ”стринги”, накинула тончайшую блузку, и они бегом побежали к калитке, ведущей на луг. В тот же миг открылась дверь игротеки. В прямоугольнике света было видно, как кто-то из руководства лагеря вышел на крыльцо и начал вглядываться в темноту.

- Никого, - послышался мужской голос. – Показалось.

Они рассмеялись, зажав рты руками, и выскочили на луг.  Луна вставала из-за холма, освещая луг и речку под горой и накрывая все серебряным покрывалом. Отбежав на довольно большое расстояние от лагеря, они рухнули в траву.

Утро было солнечным, теплым, полным счастья и надежды. Их отсутсвие если кто и заметил, то не подавал вида. Даже Стас, который демонстративно ходил в обнимку с Катериной. В столовке он пересел от Женьки за Катеринин стол, а Катерина преобразилась и из невзрачной дурнушки превратилась в очень милую озорную девчонку, которая все время прыскала смехом и что-то шептала Стасу на ухо.

И только хорошо присмотревшись, можно было увидеть, что Стас не выпускает Женьку из поля зрения и краешком глаз продолжает следить за всеми ее перемещениями по территории, “совершенно случайно” оказавшись рядом с ней то на баскетбольной площадке, то в речке, то у столика настольного тенниса. Там продолжались баталии, в которых Родька был чуть ли единоличным лидером, не считая нескольких Женькиных побед.

Женька с Родькой практически не расставались. Ночи были июньские, теплые, с туманами над речкой. Только под утро, когда начинало вставать солнце, трава покрывалась росой, они вдвоем, разгоряченные и полные любви, окунались в речку, а потом брели в обнимку спать в свои домики.

В лагере уже давно никто не следил за нравственностью обитателей, понимая, что невозможно наложить запрет на стремление к счастью и свободе.

Ни до, ни после они не испытывали большего счастья, полноты и радости бытия.

В августе Женька должна была уехать с родными отдыхать, но отказалась, когда они приехали за ней на своей машине. Отказ она мотивировала тем, что все разъезжаются с последней смены, и некому будет работать с подшефными ребятами, что было сущей правдой. Кроме нее и Стаса с Катериной никого из студентов невозможно было удержать в лагере на третью смену. А начальство приняло еще отряд детдомовских детей, и надо же было кому-то с ними работать.

Лето шло к концу, вечера становились прохладней, ночи были совсем холодными, и Женьке с Родькой приходилось все меньше и меньше испытывать радость обладания друг другом под звездами, а в домиках это было невозможно. Днем они отыскивали укромные местечки в рощице. Иногда заплывали подальше вниз по реке и находили какие-то скрытые от человеческого любопытства уединенные пляжи. Родька, который два месяца назад был еще девственником, оказался великолепным любовником, до одури нежным и внимательным.

И ему было совсем невдомек, как и почему Женька до встречи с ним тоже не имела мужчины. Он был страшно горд тем, что был ее первым мужчиной, ее, этой статной королевы в золоте короны ее волос. А Женька даже не хотела думать об этом. Так получилось, что этот мальчишка, фактически, еще ребенок, стал ее первым, долгожданным и желанным любимым. Она просто не торопила этот момент до встречи с ним. С ним ей было легко, спокойно и безумно хорошо. И баста.

Расставание было жутко грустным, тягостным, гнетущим. Они не разнимали рук во время всего “последнего костра”, ели картошку без соли, пополам со слезами и смехом сквозь эти слезы.

Потом исчезли и появились в лагере на следующее утро уже перед завтраком. Где они были всю ночь, никто не мог догадаться. А все было очень просто. Женька попросила ключи у медсестры от изолятора, и та, не задавая вопросов, дала ей ключи, попросив вернуть их до приезда директора.

Перед отъездом Женька заплела себе и Родьке “одинаковые” косички, “колоском”. Они ожидали приезда такси, которое должно было отвезти Женьку на станцию. Стас с Катериной уехали накануне, не побывав даже на “последнем костре”. И Женька, к счастью, должна была ехать в поезде без них.

Родька вдруг отлучился на минутку, да так и не вернулся. Женька села в такси сама, с трудом запихав в машину огромный рюкзак. От помощи водителя отказалась. Она понимала, что Родька специально ушел, чтобы не было душераздирающего прощания у всех любопытных на глазах с обещаниями писать и прочими глупостями.

А он убежал в луг и, катаясь по траве, рычал как лев, заглушая рык кулаками. Потом вернулся в лагерь, помог своим младшим братишкам и сестричке сложить вещи (они были тут же в лагере все лето, но в таких семьях дети очень самостоятельные, и Родька с ними встречался либо в столовке, либо когда они шли на речку или возвращались с речки с воспитателями). Всех местных детей усадили в микроавтобус, который должен был довезти их до жилья.

И началась обычная жизнь. Дома – пьянки, скандалы, драки, школа с непонятливыми учителями, друзья, курящие и пьющие. От этого добра Родьку тошнило всю жизнь: насмотрелся. Письма от Женьки приходили, нежные, короткие, сперва часто, но потом все реже и реже. Последнее он получил к Новому Году, с очень рассудительными, но теплыми пожеланиями любви, счастья…. И все.

Какое-то время он бегал к почтовому ящику как сумасшедший, потом перестал. Один раз напился с ребятами и чуть не попал под машину. Протрезвел и понял, что все, пора приходить в себя. И вдруг прочел объявление о наборе в цирковую студию на курсы жонглеров и клоунов. Пошел и остался там. И стал заниматься, и получать от этого удовольствие, не просто удовольствие, наслаждение. И появилась девчонка, из студии. И они занимались любовью. Но это не было любовью, а только так называлось.

И были даже выступления в их городке, потом в районном центре. А потом был республиканский конкурс, в столице. Но он еще не участвовал. Рано. Просто его и парочку других новичков взяли со всеми как группу поддержки своих конкурсантов, ну, и чтобы посмотрели, как и что, чтобы привыкали к гастролям, к взрослой жизни. И он обалдел от города, от количества людей, машин, высоты зданий, сумасшедшего движения, количества магазинов, всяких увеселительных заведений и церквей с золотыми куполами…. И от количества красивых женщин на улицах и на арене. Все участники и сопрвождающие жили в гостинице. И к нему в номер однажды вошла незнакомая и очень красивая женщина. И они тоже занимались любовью без любви. Это просто так называлось любовью. И женщина говорила с ним на одном, но ломанном языке, и он понял, что она иностранка. И он совершенно ошалел от этого. А она сказала, что заметила его на конкурсе, в цирке, когда он жонглировал в перерыве вместе со всеми на арене, что она хочет его пригласить в ее страну. Но он отказался, так как у него братья и сестричка, за которых он отвечает…. И они опять занимались любовью. И на следующий день тоже. И он видел ее в цирке, она была в жюри. А вечером она пришла к нему в номер, пьяная, опять с предложением поехать в ее страну. И опять он отказался. И опять была ночь, полная секса, а потом она оставила ему деньги, много денег. Сказала, что они ей здесь уже не понадобятся, что уже конец конкурса, и она едет домой. И что она его полюбила. И оставила ему визитку. Но он, не придав этому большого значения, забыл ее визитку в гостинице, когда выезжал. А денег, что она ему оставила, хватило на полгода. Он купил какие-то вещички себе, своим братьям и сестричке, просто тратил на ерунду…. А писем от Женьки так и не было…. И приближалось лето, лагерь, куда поедут его младшенькие. А он уже не знал, что ему делать. В его возрасте в лагерь уже не брали. В этом году, в конце, ему должно было исполнится шестнадцать лет, но выглядел он на все двадцать.

Родион стал совсем взрослым молодым человеком. Рослым с прекрасной фигурой и обаятельным лицом, он уже знал цену своим чарам и цену женским ласкам. Еще он знал, что женщины часто бывают несчастными и одинокими, как, впрочем, и мужчины, которые об этом только не говорят открыто, а просто уходят на луг, качаются в одиночестве там по траве и рычат как львы. В душе он оставался тем же Родькой.

Он ходил в цирковую студию и научился сносно жонглировать, и уже выступал с кое-какими номерами и репризами, пока еще у себя в городке. И вспоминал ту женщину, что звала его куда-то в другую страну. Зачем? Кто знает….

А Женька, рыжая королева, тоже не знала, как ей быть, ехать в лагерь или нет. Это были ее последние каникулы. Потом последний курс и выпуск. И все. А что это “все”, никому неизвестно.

В прошлом году, вернувшись, она безумно тосковала по Родьке, по его ласкам, по его запаху, по его голосу. Как-то, выходя из института, она столкнулась с молодым мужчиной, отдаленно чем-то напоминающим Родьку. Но это был взрослый, видный, хотя все еще очень молодой человек, в хорошем костюме, с солидным кожаным портфелем в руках. У нее возникло впечатление, что он только что вышел из машины, которая стояла у входа.

Он уступил Женьке дорогу, мягко улыбнувшись. И даже его улыбка напоминала ей Родьку. «Черт! Что это такое? Какой Родька? Чепуха, это серьезный мужчина, может быть даже преп», - подумала она и вышла стремглав из института. Но не могла забыть об этой встрече весь вечер.

А на следующий день, когда она шла на третью пару (первых двух не было), все повторилось, только в зеркальном отображении – он выходил, а она входила в институт. И опять мягкая улыбка, вновь напомнившая Родькину. «Черт! Черт! Черт! Это не Родька, не может быть им!» - злилась она сама на себя. – «Я скоро рехнусь, думая о нем! Пора приходить в себя. Этот мальчишка меня сведет с ума!»

Прошло какое-то время, и она больше не встречала этого молодого человека.
Но однажды вечером, в тот день был день рождения ее матери, Женька с огромным букетом роз, тортом и каким-то свертком стояла на улице недалеко от института, где она училась, и ловила машину – опаздывала на день рождения, гости должны были уже прибыть. Был час пик, и взять машину в городе было просто невозможно, такси в центр отказывались ехать, а остальные спешили по своим делам. Вдруг возле нее неожиданно остановилась синяя Volvo, водитель открыл переднюю дверцу и сказал:

- Садитесь. Вам куда?

За рулем сидел тот молодой человек, так напоминавший ей Родьку. От такого поворота Женька опешила.

- Извините, я ловлю такси.

- Такси сейчас просто нет в центре. Я хотел вызвать, не хотят ехать из-за пробок. Пришлось садиться за руль. А мне сегодня придется выпить, - сказал он и усмехнулся.

- Можно отказаться, - улыбнулась она и добавила: – Я боюсь, нам в разные районы.

- Говорите, куда Вам. Посмотрим.

Женька назвала адрес. Парень улыбнулся и сказал:

- Такое случается, но очень редко. Нам по одному адресу. Садитесь.

Женька села в машину, совсем ошалевшая.

- У Вас торжество? – спросил молодой человек.

- Да, юбилей мамы.

- Так-так. Вашу матушку случайно не Клавдия Михайловна звать?

Женьке становилось не по себе:

- Д-да, - сказала она заикаясь.

- А, значит Вы – Женя, - усмехнулся молодой человек.

– Я так и знал, что это Вы, когда встречал Вас пару раз. Колоритная личность, - сказал он и усмехнулся.

- Я ничего не понимаю, Вы что, Шерлок Холмс? – воскликнула Женька.

- Нет, упаси бог. Я преподаватель, преподаватель философии в Вашем институте. Просто, моя матушка и Ваша были подругами в институте. Когда я пришел сюда на работу, моя мама описала мне Вас и сказала, что Вы дочь ее подруги. И что второй такой нет во всем институте.

Он опять усмехнулся.

- Они недавно созвонились, - продолжил он, - и нас пригласили на юбилей к Вашей матушке. Вот и вся история. А еще я подумал, что Вы все равно не сможете сегодня взять такси, и решил на всякий случай подъехать к окончанию занятий. Вот, я честно признаюсь, я приехал за Вами.

У Женьки голова шла кругом от развития событий. Они ехали через город, забитый машинами, торчали на каких-то перекрестках в пробках, он давал задний ход. Они выбирались из одной пробки и попадали в другую….

- Итак, Вы знаете, что меня зовут Евгения. А как вас?

- Боже, как официально! Евгения! А меня Димон!

Женьке вдруг показалось, что он сказал «Родион». Она аж поперхнулась:

- Как-как? Что Вы сказали?

- А что, не нравится "Димон"? Так меня называют друзья. А вообще-то я Дмитрий Николаевич. Дмитрий Николаевич Шульгин.

- А, - успокоилась Женька, - Дмитрий Николаевич. Понятно. Хорошо, Димон, значит едем к нам на юбилей. Сейчас только позвоню маме, чтобы не волновалась, что я опаздываю.

И Женька набрала домашний номер телефона. Вскоре мать взяла трубку.

- Женечка, ты где? Уже все собрались.

- Мам, не беспокойся, я скоро, мы тут в пробке сидим, с Димоном.

- С каким таким Димоном? Что еще за Димон? У тебя вечно какие-то странные друзья. Это что, кличка?

- Не-а, это имя такое, – и Женька рассмеялась. – Мам, это сын твоей подруги, институтской.

- Как Вашу маму зовут? - спросила Женя, обернувшись к Димону.

- Таня, Татьяна Семеновна, - ответил Дмитрий.

- Мама, это сын Тани, Татьяны Семеновны.

- Вот это да! Где ты его нашла?

- Да это он меня нашел, - рассмеялась Женя. И услышала мамин голос, обращенный к кому-то:

- Тань, слышишь, твой Димон где-то нашел мою Женьку, и они уже едут сюда.

- Ну, дела! – услышала Женька, видимо, голос матери Димона.

- Мам, короче, мы скоро. Ждите. И Женька отключилась.

Маме исполнилось пятьдесят, и юбилей отпраздновали на славу.

С этого дня Димон довольно часто заезжал за Женькой после занятий, либо она ожидала его в институте, когда у него бывали пары. Слава богу, она философию сдала давным-давно и преспокойненько все забыла. Димон часто над ней подтрунивал, обещал довести ее до пересдачи, но этими шутками все заканчивалось. Хотя он был педантом, но умным, незлобивым и даже веселым парнем. Женька никак не могла представить, что он преп в ее институте, да не что-то там примитивное преподает, а философию.

Они стали ходить в театры, концерты. Иногда Дим, как Женька его теперь называла, приглашал ее в дорогие рестораны. Откуда у простого преподавателя, даже не кандидата наук, были такие деньги – дорогая машина, недешевая одежда, хорошая квартира в старом районе, рестораны и прочее – она только догадывалась. Димин отец, который давно разошелся с матерью, любил единственного сына и делал все, чтобы сын чувствовал себя комфортно в этой жизни. Чем занимался отец, Женька не знала и старалась не задаваться этой мыслью.

Однажды после похода в театр, и после театра - во французский ресторан, Дим пригласил ее к себе домой.

Она уже как-то заезжала к нему, совсем ненадолго, и ей очень понравился и дом с консьержем, и квартира, и обстановка. Все продумано и даже уютно. Женька сама жила в хорошей квартире со всеми новомодными прибамбасами. Так что удивить ее было трудно. А Дим и не стремился удивлять. Он привык так жить и не задумывался, что у кого-то может быть иначе.

Они сидели, слушали музыку, болтали, потягивая легкое французское вино – в продолжение вечера в ресторане – и Женька не заметила, как из гостиной они перешли в спальню, как она оказалась на огромной кровати, и как все произошло, что должно было произойти. К этому все вело.

Дим был ее вторым мужчиной. И ей с ним было хорошо, но не так, как там, на лугу, с тем мальчишкой. А она старалась не думать об этом и не вспоминать. Они стали по вечерам часто заезжать домой к Диму, и она стала у него оставаться ночевать. Мать нервничала и ожидала, когда же, когда Дима сделает Женьке предложение.

А тут подошел Новый Год. Женька в последний раз написала Родьке (боже, как это давно все было!), пожелав ему счастливой любви. И тут Дим сделал ей предложение, подарил кольцо, и они уехали на Рождество в Европу. Вернулись из Европы, и Женька переехала к Диму. А в марте отпраздновали свадьбу, надо сказать, скромную, были только родные и свидетели. Так они захотели.

Женька немного позже пригласила ребят из группы в кафе, домой не звала. Ее поздравили, надарили всякой чепухи, которую она отвезла в свою комнату в родительском доме и тут же забыла о ней.

И пошла обычная размеренная, теперь уже, семейная жизнь, ничем не отличавшаяся от той, какой они жили до свадьбы.

Парой они были прекрасной: оба высокие, стройные, красивые, Женька - с золотой копной волос, у Дима - прекрасные каштановые волосы и серые глаза. Оба со вкусом одевались, любили музыку, театр, рестораны. Родители обеспокоились, чтобы они не испытывали финансовых затруднений, и на их счета в банках были положены солидные суммы в иностранной и в национальной валютах. И у него, и у нее было много друзей, но все встречи с друзьями проходили вне дома. Они были современными молодыми людьми, без особых сантиментов относительно друзей и просто знакомых.

И вот подходило окончание четвертого курса, приближалась традиционная поездка в лагерь. И Женька никак не могла принять решение, ехать ей или нет. Ее новый статус говорил о том, что не следует ехать. Но ее тянуло, неотвратимо тянуло в лагерь со всеми, и Дим считал, что ей надо съездить в последний раз. Он не задавал ей никогда никаких щекотливых вопросов, как, впрочем, и она ему. Зачем? Она не рассказывала ему о Родионе. Она никому не рассказывала о нем. Не потому что стеснялась. При всей ее "современности" это чувство и все, что тогда было, ей хотелось сохранить только для себя.

Сессия была успешно сдана, и Женька решила ехать. Дим оставался в городе, так как ему предстояла работа в приемной комиссии. Он, правда, сказал, что сам ее отвезет на машине, но она его отговорила. Сказала, что хочет, чтобы все было как всегда. И уехала со всеми ребятами автобусом.


Они встретились у входа в столовую. Родион был окружен несколькими младшими ребятами, которые ожидали, когда впустят в столовую. Родион тем временем жонглировал мячами, по цвету и размерам похожими на апельсины. У него это так ловко получалось, что Женька вначале даже не поняла, что этот статный молодой человек так ловко и профессионально жонглирующий, и есть ее Родион, а когда поняла, что это он, то почувствовала, как у нее кружится голова и земля, как палуба парохода в шторм, уходит из-под ног.

Женька была уверена, что все уже позади, что не может этот мальчишка вернуть ее в прошлое, ее, замужнюю, обеспеченную женщину, муж которой философ, и не какой-то там старик, а красивый молодой мужчина.

Но вот Родион стоял перед ней в старых джинсах, бейсболке, с какой-то брезентовой сумкой через плечо, из которой он все доставал и доставал свои мячики. И вот их уже не четыре и не пять, а шесть, а вот уже семь, а он все продолжает доставать их и меняет фигуры жонглирования. И вот они летят со страшной скоростью, а он забрасывает их из-за спины, через локоть. И мальчишки, собравшиеся вокруг него, стоят и смотрят, разинув рты. И она стоит, разинув рот как эти мальчишки, и молит бога, чтобы ни один мячик не упал, чтобы он, ее Родька, не сделал ошибки, и чтобы мячики летали и летали, и чтобы никогда не прекращался этот радостный праздник….

И в какой-то момент он вдруг замечает ее. Сперва падает один мячик, а потом все разом осыпаются как град. Но он не расстраивается, а идет к ней с улыбкой во всю ширь лица. Он подходит к ней, пока мальчишки собирают его мячики и забрасывают в сумку, которую он им протягивает. И обнимает, и притягивает ее к себе, и целует. И все это так естественно, как будто так должно было быть и так будет всегда. 

И она никак не может представить, что этот рослый молодой человек – тот же самый Родька, который четыре года назад едва доходил ей до подмышек, и все крутился возле нее, ходил за ней хвостиком, или шел с нею рядом, обняв ее за талию двумя руками, как это делают дети, когда им очень хочется идти рядом.

И вот они стоят на глазах у всего лагеря, у ребят и девчонок из ее группы, у начальства – и ни ей, ни ему нет никакого дела до них всех….

Открываются двери столовой, и все входят в нее, а они продолжают стоять без слов, глядя в глаза друг другу. Первой в себя приходит Женька:

- Родька, родной, как дела? Как ты был все это время?

И ей хочется сказать "без меня", но она проглатывает эти слова, понимая их бессмысленность.

- Хорошо, а как ты? Вижу, замуж вышла, - горько улыбается он и кивает на руку с кольцом.

- А ты артистом стал, - говорит она и кивает на сумку с мячиками.

Но ни один, ни другой не отвечает прямо на вопрос. Да и надо ли? И так все ясно.

- Пойдем обедать, - говорит Женька.

- Нет, не могу. Я уже не отдыхающий. Уже взрослый. Вот братишек и сестренку привез. Мне уже не полагается. В прошлом году был в последний раз.

- Да? – удивляется Женька. – Ну, пойдем, я с тобой поделюсь своим обедом. Ну, идем же.

- Заходи, Родион, - слышат они голос директора. – Заходи, пообедай со всеми. Всем хватит.

И они проходят в столовую, садятся за столик. А внутри уже привычный шум-гам. Голодная ребятня и студенты атакуют раздаточную. А Родька не может налюбоваться солнечным светом, который играет в золотой копне волос на Женькиной голове. Но вдруг неожиданно и как-то ласково он произносит, впервые так обращаясь к Женьке:

- Рыжая, рыжая, где же ты пропадала все это время? Я чуть без тебя не пропал.

- Я не пропадала, - в тон ему отвечает Женька. – Я пропала, пропала навсегда.

Но что она имела в виду, Родиону было неясно, как, впрочем, и ей самой. А в глазах у нее стоят слезы.

Они идут и берут обед, ставят подносы на столы и стоят, и смотрят, и смотрят друг на друга….

Потом начинается обычная лагерная рабочая суета с выяснением последовательности выполнения работ и того, кто и что будет делать.

Оказывается, как всегда, надо ехать в город за какими-то недостающими материалами. И Женька, как старшая, берет это на себя, но Стас уже не вызывается ей помогать. У него какие-то другие возникают дела, а Женька выбирает двоих второкурсников и неожиданно предлагает Родьке ехать с ними вместе. И он соглашается.

А вечером все тот же “первый костер” в этом году, и традиционная печеная картошка. И Женька ищет глазами у костра Родьку. Но его нет, нет нигде. И она понимает, что это все, конец. И сердце у нее падает в черный колодец, глубокий-глубокий, а глаза вновь заполняются слезами. И она не видит картошки, которую ей протягивают на веточке.

Она вскакивает и бежит через луг в сторону лагеря. У самого входа в лагерь стоит какой-то человек, но она его не видит, а бежит как ошалелая, и натыкается на него, и чувствует, как горячая волна нежности охватывает ее – это его руки, сильные, ловкие руки обнимают ее и привлекают к груди. И она чувствует знакомый и такой родной запах его кожи, и нежные губы припадают к ее губам. И он поднимает ее на руки, и бережно несет куда-то, куда уже не доносятся глосса тех, что остались у костра….

Рано утром Женька возвращается в лагерь, складывает свои вещи в рюкзак и выходит за территорию лагеря, чтобы больше никогда сюда не возвратиться.