..после после холеры..
Здравствуй, Пауль. Я вижу во сне
Абрикосы в саду Хуаниты
И прозрачные губы морозов
Потерявших меня - так давно.
Ты помнишь марийских старушек?
пустивших состав под откос?
Они у последних теплушек,
кряхтя, собирали навоз.
Они набивали котомки
горючим для зимних печей,
они уходили в потемки
коротких июльских ночей
по замироточившим шпалам,
таща за собою мешки…
Их ждали в ночи аксакалы –
слепые от слез старики.
Пока это все субъективно,
пока это все - только ты…
Тебе даже слушать противно
сажавших ТАКИЕ цветы…
Но вспомни: в Бискайском заливе
когда ты еще был так юн, -
на палубе - личи и киви,
а в трюме - свинец и чугун;
и сердце так сладко скакало,
когда приближалась гроза,
когда из хрустальнобокалов
смотрели абсентоглаза.
Надрывно звенели суставы,
вплетясь в заклинания струн,
и прочь убегали составы
и алым сочился кавун...
В морях невозвратного детства
твой бриг напоролся на мель.
Короткие встречи - лишь средство,
а долгие проводы – цель.
Скелетики тающих рыбок
железнодорожных морей,
ошибокушибокулыбок...
Мы.просто.хотели.быстрей,
а я…
ну, а я неизменно
испытываю чувство одиночества:
сотня лет - от Картахены до Лимы:
харкающий мокротой
и бог знает, чем еще
в узловатое, артритное колумбийское небо
паровоз Sea Railways Inc,
женщина с ребенком,
вопящим по поводу и без повода –
как ему и положено
нашим общим урезанным временем…
Кофейные плантации
сменяются почти что любовью,
в финале которой, неизбывно, –
тысяча лет холеры, оспы, сыпного тифа…
Скольким из них он обязан?
Скольким он им обязан,
этот раньше и без того урезанного времени
состарившийся сорокалетний мужчина
в пропахшей едким латинским потом майке, -
лежащий перед тобой человек без прошлого,
достойного твоего интереса?
Мятые брюки, кровать без матраца,
окна, заклеенные газетами,
где добрая треть статей
была написана им в прошлой жизни…
Сквозь шум прибоя в Кокимбо
в его голове –
пыльная улица безымянного города
(да и города ли?)
где-то в Перу (Ла-Пас?).
Сколько их было, безымянных потных кобелей,
что мяли ее на желтых простынях
безымянных отелей?
Нет, эти – не пахли ни осознанием
зыбкости времени и границ,
ни сменой городов, пыльных улиц и газет,
ни обреченностью, в которую ухаешь,
как в католическую веру,
ни латинским потом –
один из них, – кажется, его звали Филиппо Ларсен,
или что-то вроде того, – называл себя "русским"...
Иногда он бесил ее.
И даже не его она ненавидела порой,
и не его многочисленные недостатки,
а некий минус его, -
его как такового.
И все равно жить было легко, -
так же легко, как теперь легко было умирать
в незнакомом городе,
в номере безымянного
затяжного отеля
от одиночества..
Хотя..
и все наши поезда ехали не туда,
цепляясь за провода, самолеты летели в пропасть,
в лопасти кораблям забивались водоросли
и помогали быстрее идти ко дну,
а потом это вдруг прошло
как-то утром все встало на место,
и шмель зажужжал над клевером,
и в роддома пошли недавние невесты…
А почему так? Да просто пришла пора:
должны же рождаться дети,
расти трава… идти куриный дождь…
Помнишь, Хуан, когда еще сказал…
Новый цикл
на старой планете и надо
найти в себе силы
выскочить за рамки –
уже и без тебя проросшие водорослями –
мертвящих "так нужно"
фертильных контекстов:
сквозь текст разглядеть
артритное небо и
сквозь его колумбийские гримасы,
наррации рейва, - саму себя,
проходящую сквозь себя, как время, -
в путанице времен года, городов, полустанков,
болтовни моего (или НАШЕГО?) сына…
Кто знает… Но этого неба
нам хватит с избытком. И кайфа,
и дури… А надо – любви.
Колумбия, знаешь, шикарное место, -
одно из немногих,
где могут сбываться мечты
тех, чье время еще не пришло,
чьи верфи ржавеют и в печени –
память о трех сыновьях
с метастазами в желчный пузырь,
в большую политику,
в вид с балюстрады:
пыльная улица, тупая боль, тошнота,
что не позволяет увидеть во всем этом
"место осуществления мечт",
а лишь зовет под березу –
отведать вареного риса...
Ты еще слышишь меня?!
Если бы в другой жизни…
Я бы вязала крючком
такие носки толстые –
из пуха или мохера,
а в этой - я всех херю
и думаю, как стерва,
а ведь умею готовить щи с грибами
и кислой капустой…
вкусно
до слез почему-то грустно…
И еще я помню теорему Верника
практически с детства.
Может, в ней проблема?
Ведь я с детства избегала теорем:
необходимости кому-то что-то доказывать:
я любила аксиомы,
аксисы,
подчас - кровавые –
когда кто-то Внешний призывал запереться
в бункере и выпить яда.
Баба яга, Банник, Перун - не одно так другое:
время искать продолжений
в многоточиях дней что еще
НЕ наступили.
Ты слышишь - ветер комкает простыни,
пахнет фиалками, просит остаться, остыть, отпустить?
Чую я, ветром с дождями ,слезы смывающе
Запахом нового..Одуряющим чую..
Тебя ли..Не знаю..Но начинаю
И ощущаю как через зимнюю землю
трава пробивается..
Кровь как по жилам горячая бьется
Перерождаюсь я
Превращаюсь..
И почему же ты не смеешься.
По пустым лабиринтам
С усталой улыбкой
Если и встретишь кого-то, это будут
только недобитые монстры
до тошноты привычные, до сблева однообразные
при всем кажущемся многообразии
Если и найдешь чего-то -
лишь сброшенные атрибуты-реквизиты
бесполезные (ибо бессильны) маски
и - оружие, уже лишнее, уже
И хотя бы одну,
хотя бы одну
улыбку
в ответ
на запросы осени ли?
сени ли вишен,
что здесь не цвели
с позапрошлой весны?
или ждать
(снова «ждать»)
«сверхзадачи», траура,
Назначений на должности, сдачи,
непереваренных
вишен с балкона, пачек «LD»,
целлулоидных листьев?
В ответ на запросы
сегодняшней ночи:
"я знаю - не можешь, - но у нас семь вибраторов,
милый"...
листья?
скомканной осени?!
вишней с балкона?!!
девять недель, пыль и ветер, Картахена –
а ведь я здесь уже три тысячи лет, -
все мы –
или четыре,
или пять, или десять,
или сколькотамможнонужноненужно –
мы знаем задачи,
но не знаем, кто их задал,
и поэтому, если задуматься –
хотя лучше не
(мы [думаем что] знаем задачи)…
Так всегда легче –
хоть чуть-чуть, но легче.
Кокопелли,
персональные Кетцалькоатли
и Жареные Красные Муравьи в качестве снейка –
лакомство базисных классов.
Ты все врешь.
И я тебя гораздо старше.
И помню, как ты бегал,
как идиот, по этой
на хрен не нужной Башне,
и запах фиалок помню…
А в Картахене, да пусть хоть Рио,
если б ты не был в дрезину пьян,
ты бы вспомнил, каким был счастливым
тогда –
до начала себя с фальшью.
Могу продолжать эту правду дальше.
Могу плевать в проходящих мимо
перезрелой вишней с балкона,
могу не думать.
Я проезжал
этим маршрутом лет двадцать назад:
на восходе старухи били поклоны
кукурузным початкам,
ночью козьи соски их праправнучек
бесновались в неистовом танце,
на алтарь лилась
кровь тощих петухов,
не прошедших отбор
в национальную гвардию…
Тогда, глядя на них, я думал: «Странно,
что в этой стране
кто-то все еще верит в Бога –
будь он Кетцалькоатль,
будь он Иисус…»
И с тех пор ничего не меняется:
под балконом - вишневый сад, а за ним - обрыв.
Все знакомое…
Миллионы лет во время и после нас –
Хаос, Мрак, Кутерьма, Беспробудная тьма
и все так же
холодно.
Ярко путеводная светит звезда.
Подожди, осторожнее с цифрами:
их обратно не изменить!
Так какая там многотысячная
у старушки марийской жизнь?
Цифр не изменить, и в сегодняшнем,
завтрашнем дне в Картахене,
в том, что нашел в себе силы
проснуться, встать и побриться –
обреченность "Вишевого сада",
"Дяди Вани", трех сестер,
что так рвались в Перуджу...
но знаешь,
Обреченности нет:
это всего лишь не так удачно
преломленный свет.
И ты, и я, и этот «третий», -
мы знаем ответ:
в Мадриде и Лиме, Пскове и Львове, -
до Картахены любимой –
секунда пройти,
если реально уметь идти.