Отступившим за темноту,
времени за черту,
нам зачтут немногое:
сор этот, суету,
бесконечное воинство слов, брожение букв,
горла – дудочку, желобок стеклянный, мундштук.
Звук, вода водой, что насквозь всегда проходя,
длится дольше осени и дождя.
Так сидишь и думаешь между стеной и той,
что на стол накрывает и ставит кувшин с водой,
что всему на свете есть имя, и вот сейчас
безымянный кто-то в огонь помещает нас.
Что горит рука твоя правая, что щека –
всё одно, выходит глиняная строка,
обожжённая строчка, красные голыши –
человечки весёлые с жарким ростком души.
Даже женщина эта, стоящая у плиты, –
черепок с горящим маслом, и даже ты –
со-творящий – вина и жажды простой сосуд,
над которым воду и время всю жизнь несут
и проносят мимо. Лишь капля перепадёт.
Тот кувшин с водой на столе,
да вот этот год.
Этот год подступит к горлу, как звук глухой.
Снег секущий и лист, слетевший с ветвей, сухой.
Закрывай же ставни, пока не ворвался в дом
длиннохвостый борей с обветренным белым ртом.
Нас настигнет ноябрьский холод, и льдом скуёт
хоровод омертвелых граций и уголь вод.
Пусть идёт по рыбьему следу на самом дне
антрацитовый всадник на призрачном скакуне.
А потом приснится:
из памяти, темноты,
сам себе навстречу выходишь и плачешь ты,
оттого что никем не узнан, и гол, и мал,
оттого что всадник тебя на скаку поймал.
На лету из воды Ахерона, из мглы веков,
из толпы слепых растерянных стариков
просто выхватил тень твою, в чём её умерла
мать-земля сырая, –
голос и два крыла.
Только сон всё это.
Очнёшься, услышав, как
глубоко внутри колотится твёрдый знак.
Утром ляжет снег. Онемеет во рту язык,
словно он от света и слова давно отвык.
Посмотри вокруг: не прочитан и не объят –
целый мир, в котором бессмертные люди спят
под напев борея и стук голубых копыт.
Не рождённый,
с ушедшим обнявшись по-братски,
спит.