...это быль, рассказанная очень близким мне человеком... это одна десятитысячная его боли... это память, какой бы горькой она ни была... это моя благодарность его родителям за то, что ОН есть - чувствующий, нежный, ранимый, настоящий...
***
Я увидел его, открывая ключом кабинет -
И свернулась душа, как измятый листок в кулаке…
Он нетвердо стоял, содрогаясь под тяжестью лет.
Сил почти не осталось в упрямом моем старике…
Он ко мне на работу годами дороги не знал,
А моё чувство долга нечасто толкало к нему,
Я в своей личной жизни пытался расчистить завал,
Каждой клеткой больной отвергая любую войну…
Он сказал – ничего не случилось, все так, как всегда,
Только улицы трудно узнать, стала память тонка…
Мы спустились в столовую, мукой казалась еда
Он неловко отряхивал крошки на пол с пиджака…
Я пошел провожать к остановке его, налегке…
Сыпал мелкий снежок, и отчаянно ныло в груди
Дверь маршрутки закрылась… касания след на руке
И повисшее в воздухе – «…ты на шестой выходи!»…
А спустя пару дней, я увидел записку в дверях -
Крупно имя отца, мельче адрес больницы… внизу…
И беспомощно пальцы сжимали надежду в рублях,
И глотало сознание горьких ошибок слезу…
Он в безжизненной коме казался особенно строг…
И возможно блуждал в мрачном прошлом, пугаясь теней,
И наверно, молил, чтобы был снисходительней Бог…
И ушел, чтоб уже не вернуться... За несколько дней…
Как ты мучаешь, память! Тебя ни стереть, ни залить!!!
Мамин ужас и плач, отпечатки беды на лице…
И нетрезвой рукой в сердце сына оборвана нить
Доверительной дружбы, что ищет мальчишка в отце…
Мама рано ушла, я простить тебе долго не мог…
Веру к людям собой унесла и открытость мою...
Я казнился до судорог! Нет, не сумел, не сберёг!
Я единственный сын. А она сохраняла семью…
Я вину волоку на себе - за тебя и себя…
Я люблю эту жизнь, только жизнь не прощает обид.
И наш род не продолжен… и астры увяли скорбя…
И мне больно, отец, ведь душа твоя тоже болит…