Я брёл, как беглец, заплутавший в метель.
Пространство висело сырой мешковиной.
Похоже, сюда не дошёл Прометей,
презревший возможности явки с повинной.
Надменно разбрасывал золото лес,
недужно чернея сквозь снежную слякоть –
как правило, так расцветает болезнь,
когда, пошумев, неожиданно слягут.
Я брёл, как беглец, за которым висит
равнина, где нет ни копны, ни овина,
чьи мыши воспримут твой зябкий визит
с немым удивленьем – как явку с повинной.
Всё было условным, и ветры, резвясь,
сшибались в полёте блинами кимвала,
волнуя пространство – и взаимосвязь
событий как чувство во мне вызревала.
Из варева снега, из марева дня
всплывали дома, точно разум из комы,
в них свет не горел, в них не ждали меня,
но всё в них до одури было знакомо –
как в гипсовом, замершем слепке лица...
Безжалостным током былого пронизан,
с неспешно-уверенной статью слепца
я взглядом скользил по дверям и карнизам.
Внутри и снаружи царила зима,
за нею позёмка вилась пуповиной.
Порой я заглядывал в эти дома –
и чувствовал: это как явка с повинной.
Я шёл коридорами, двери толкал,
тревожа безлюдье, будя отголоски.
Снег непостижимо летел с потолка –
почти театрально, почти бутафорски.
И стены шатались, когда, тяжелы,
врывались, накрыв подоконника бруствер,
свинцового неба тугие валы
в картинную раму оконного устья.
Я вышел на улицу. Флюгер дрожал,
как глупый флажок, нахлобученный нА шлем.
Я вышел и, холодом брошенный в жар,
забился набатным, неистовым кашлем.
Зима шпатлевала ободранный лес,
и сырость, в неровностях веток и ягод,
сквозила и хлюпала, словно болезнь,
с которой немного походят – и слягут.
Местами чернела земля, как зола –
мышиный оплот возле чащи совиной...
Я вышел из дома. И жизнь приняла
моё возвращенье, как явку с повинной.