В ТЕНИ ВРЕМЕНИ...
Памяти моего отца
"Только не оборачивайтесь назад!" - предостерегали ангелы Лота и его жену, бежавших из обречённого на гибель библейского Содома. Знали божьи посланники, как это свойственно смертным ещё раз окинуть взором всё, что осталось у них позади. Жена Лота, вопреки предупреждению, обернулась всё же - и тут же превратилась в соляной столб.
Не рискуя, в отличие от неё ничем, я оборачиваюсь лицом к прошлому, к прошедшему веку и, хотя от того ужаса, который ассоциируется с ним: Ленин, Сталин, Гитлер можно и впрямь превратиться в соляной столб, я упорно в него вглядываюсь. Это был век наших бабушек и дедушек, отцов и матерей. Но он был также и моим веком, веком моих ровесников, тоже отпивших из его "чаши".
В окне дождливого вечера пытаюсь я разглядеть лицо той ночи, которая стала первым днём моей жизни. Я ничего не вижу. Надо со свечой, прикрывая её ладонью, чтобы не задуло сквозняком, спуститься в этот тёмный подвал далёкого прошлого. Надо закрыть за собой наглухо двери сегодняшнего дня, чтобы ни один звук из него, ни один луч не проник и не исказил видение того дня, когда душе моей суждено было облечься в плоть и явиться в этот мир. Мне кажется, что первым словом младенца, родившегося в то время, должно было быть слово - Сталин.
"Царь всея" Советской России окружал нас своими портретами, как охотники на волков окружают территорию леса красными флажками. Впрочем, флажков было не меньше, чем его портретов. Хор таких же малышей, как я, под дирижированием дамы, похожей на громадную птицу в жилетке, пел что-то возбуждённо о доброте того усатого хозяина, который загонял в угол многомиллионный народ красными от крови флажками. Я пел особенно старательно. Мне хотелось, чтобы меня услышали и заметили, тогда я, быть может, буду выбран для высокой чести спеть эту же ахинею по радио. Потом я ещё буду, захлёбываясь от искреннего волнения, читать чьи-то стишки о великом Сталине, "мудром учителе ВСЕХ народов":
Я - Сталина сыночек,
Я юный пионер.
Я - аленький цветочек
Союза ССР.
Что и говорить, из всех лиц мужского пола среди родных мне лиц, он был на первом месте, на втором находился мой отец. Я не ведал, что проносившиеся по улицам закрытые фургоны с надписями "Хлеб", "Мясо", "Молоко", на самом деле, нередко увозили людей в пыточные камеры бесчисленных тюрем, скрытых где-то за густой зеленью улиц или на пыльных пустырях пригорода. Засучив рукава, крепко сбитые, как их письменные столы, "следователи" - разбивали табуретки на головах "врагов народа", гладили их раскалёнными утюгами, вырывали глаза, подвешивали за ноги, забивали насмерть плетьми и сапогами. И среди них были сотни тысяч тех, которые так и умирали, не понимая, откуда и за что свалились на них эти муки. Потом уже, много лет спустя, в Сикстинской капелле, поймал я на себе взгляд несчастного, устремлённый на меня с фрески Микеланджело. Он словно смотрел на меня из сталинского Ада. Один глаз сгорбившегося страдальца был налит ужасом, другой прикрыт ладонью...
Кажется, я до сих пор ищу себя в этих бесконечных подъездах и дворах своего детства. Только как следует набегавшись, прибегу к вечеру домой. Усталый, голодный. И обнаружу, что у нас гости. Я знаю, сейчас от меня потребуют, чтобы я читал стихи. Я немного поупрямлюсь и постесняюсь, но я уже решил, какое именно стихотворение я буду читать. Это - "Нищая" Беранже. Я этим стихотворением доводил до слёз маминых подруг.
Детство осталось где-то там, далеко позади. Вечно в бегах, играх, драках, болезнях.
И ещё - в книгах. Книги, живопись, музыка, творчество. Как там, у Блока:
Так сбереги остаток чувства.
Храни хоть творческую ложь.
Лишь в лёгком челноке искусства
От скуки мира уплывёшь.
Поэты. Мои самые близкие друзья. Хожу и бормочу их стихи себе под нос. Это - Пушкин, это - Блок, это - Вийон, это - Заболоцкий или Тарковский. Кажется, что их стихи сочинил на самом деле я, так они мне близки. Эти певучие упругие ритмы, этот хлёсткий задор и грусть - мои. Эта боль и восхищение миром ("и отвращение от жизни, и к ней безумная любовь") - моё. Моё это всё. Словно в комнате, освещённой лишь светом картин Латура и Вермеера, сижу за столом и читаю вслух любимые стихи. Даже если жизнь ломится в дверь, напирает вовсю, вот-вот снесёт её с петель - не завершу я свою Тайную Вечерю и только тогда уже, когда наглый её голос проломится всё же сквозь уши в мозг, пойду туда, где дверь распахнута в клубящийся дым жизни, в её неумолкающий грохот. "Узнаю тебя жизнь. Принимаю. И приветствую звоном щита" (А.Блок).
Как странна эта жизнь, перемещающая нас от реального к нереальному по каким-то своим туманным переходам. Мы всё время движемся в пространстве: телом, когда бодрствуем, духом или отторгнутым сознанием, когда спим или грезим наяву. Может быть, и вправду то, что видимо нами, всего лишь отражённый мир теней иного, недоступного нашим органам чувств мира, и был прав Платон - мы ведаем о том, что вокруг примерно столько же, сколько и узники на дне колодца с запрокинутыми вверх лицами.
Кто мы такие? Что станется с нами? Две главных вехи нашей жизни никак не зависят от нас: день рождения и день нашей смерти. А между ними жизнь, полная зависимости от окружающих тебя людей, от тысячи мелочей, которым не видно конца, от навалившихся грубо на тебя обстоятельств. И от времени, в котором ты жил и живёшь.
Века, как вавилонские башни. Сколько их ещё рухнет. Вот и XX век клонился постепенно к земле, как старая башня в Пизе, пока не рухнул окончательно, обдав горячей пылью следующее за ним поколение.
"Текущая река времён". В ней отражаются тени деревьев и тени домов, тень старого каменного моста и тень уже прожитых нами лет, в которых мы жили, создавали стихи и картины, боролись, любили, с ума сходили от зависти и умирали от отчаянья. И где маленькой, едва заметной рыбкой, бьётся сейчас и моя зыбкая тень.