1. Жаворонки
С. Шалухину
Ходят пешком, под давлением зноя
в пыль окуная брюхо и хвост.
Будто не птицы, кто эти двое?
Пегий вихор, пара черных полос.
Вброд переходят тень под орехом,
снова под солнце спешат выгорать.
Пыльного щебня бесцветное эхо,
вы разучились петь и летать?
Полдень звенит — говорит перекрёсток,
шкурой своей ощущая следы:
«Кормятся птицы — молчащие сёстры
поэтов голодных и молодых.
Ты их услышишь далеких, безликих —
лапки сожмут и распустят крыла,
звуком приглушат слепящие блики,
воздух заставят петь и пылать!»
Горбясь ходили — тепла набирали.
Краски теряли — и песни нашли.
В небо взлетев,
жаворонками стали
серые
жаворонки
земли...
Сказано много, да много такого...
Вымолчи слово.
2.Раковины
Черепаший панцирь, черепок,
черепа обглоданная маска...
На рапане каждый завиток-
трагедийной линии развязка.
Непонятна, да и не нужна
тайна личной жизни трилобита —
лишь бы от него вела волна,
бьющая ракушечные плиты.
...Я на каменистом берегу
разбиваю камнем створки устриц,
на закуску зелень берегу —
пресную лапшу морской капусты.
Значит, ожидало всё меня,
чтобы я разгрыз или запомнил. —
скифско-готско-крымская резня,
херсонесских стел каменоломня?
Зритель моря, я не хлопочу
вынудить по кругу жизнь вертеться,
общему вручая палачу
личный опыт раковины сердца.
Пусть никто не помнит ничего!
Как дельфин, пася стада кефали,
пережитой суши естество
из морской уже не видит дали.
Хоть письмом покрыты черепки,
по скелету о душе не скажешь...
Верой в продолжение крепки
кровь моя и панцирь черепаший!
3.
Долго шел и поранил ноги.
Щит сандалий и меч камней
к новобранцу особенно строги
на своей каждолетней войне.
Но в реке, где невидимы яды
удобрений окрестных садов,
передышку найдёт прохлада
для его городских подошв.
Подбородок повыше вздёрни —
бьет кузнечик в скалу крюки.
Неожиданна сочность дёрна,
словно ящерица у реки.
Этот жар, отжимающий кожу,
эта боль от бесцельных дорог —
на целителя непохожий,
прижигающий раны бог.
4. Равновесие
Чёрно-синей радугой дельфина,
чайкой-циркулем, падением пера
вырезан движением единым
круглый день с утра и до утра.
Он к земле прижал подошвы прочно,
зрение продолжил до глубин.
Помню тяжесть, точность, а не то, что
бескорыстно миром был любим.
Плечи чайки взвешивали море,
пот и воду сравнивала соль.
День стоял, как на стальной опоре,
на дрожащей чашечке весов.
Центробежной легкости ровесник,
притязаний к миру сброшен гнёт...
Этот день во мне уравновесил
всё, что было, будет, пропадёт.
5
За трагедиями насилия
стынут ужасы естества,
как над пеной, актёрски красивою,
волны гор, холмов и песка.
Только падает занавес ветреный,
за кулисами — истинный крик,
над зеркальною гладью мертвенной
камень пенный сдирает парик.
Плачет память пластов неведомых
из новейшей щербинки его,
ноет в камне тоска наследная
зёрен, стать не сумевших травой.
Но когда грузовыми составами
шторм песок изгибает в рельс,
как из бочки с привычной отравою
хлещет берег солёную взвесь.
Не ищи в равнодушии смелости,
просто лопнули волны пластов.
Помнят только окаменелости
соль, входившую в естество.
6
Завязан берег морским узлом.
Трос истории — не растрепать.
Гора Аю, мыс Меганом,
султан подвесил башню-печать...
От устья Ускутки я вижу Крым,
скалой от глаз прикрылся Судак,
и потому читаю за ним
девять веков оборон и атак.
Именем Генуи, в два года — раз,
менялся в крепости капитан,
башню строил и пастырски пас
греков, готов, славян и армян.
Чертёж итальянца, славянский раствор,
армянские камни — и башня стоит.
Гребни волны — топор и отпор,
стен продолженье — копье или щит.
Легко крепостям менять имена,
ордой ворвавшись на барбакан,
но крепость стоит, покуда нужна
орде свой проводить караван.
В дележке бунтов, нашествии дней
Судак растащен до десен стен.
Сплелись канатом, семьей сетей,
ген генуэзца, татарина ген...
Рубили трос заспинным ножом,
выслав народ, названья сменив,—
татарка Аю и грек Меганом
только крепче сжимали залив.
Хранит полуостров, как барбакан,
мёртвый взгляд ушедших людей —
свет, реставратор и капитан,
вплел их ресницы в пряди лучей.