Одиныжды один.
Идёт господин
мимо банков, трактиров и разных витрин
дореволюционных.
А на улице снег,
девятнадцатый век.
За бомбистом охотятся пять человек
и несколько конных.
Одиныжды два.
Идёт его жена,
Под знаменем красным, сама чуть жива
В толпе демонстрантов.
А на «Охтинском» крик.
Виден примкнутый штык.
Говорят, уже кто- то с мешками проник
на склад провианта.
Одиныжды три.
В камеру вошли.
Оживились засохшие старые вши.
На нары рухнули.
ГПУшник не спит,
ГПУшник сердит,-
И про нашу шпионскую сущность твердит,-
На зоне «стукнули».
Одиныжды четыре.
Свет погасили.
И молились великой сталинской силе.
Фашистам мы задали!
Получив похоронку,
отходили в сторонку,
или в кухне, лицом, на сырую клеёнку
замертво падали.
Одиныжды пять.
Легли на кровать.
Пятилетку в три года завтра бы дать!
Уснули в бараке.
По картинам – катком,
Чтоб ни духом ни сном
Не писали художники этот содом,-
им дать по сраке!
Одиныжды шесть.
Хорошая весть:
Через занавес в Вену возможно пролезть.
Лететь, хоть стоя!
От себя убежать,
Чтоб потом вспоминать:
"Хороши они были, ни дать ни взять,-
года застоя."
Одиныжды семь.
Мы уже совсем
разобрали кирпичик берлинских стен.
И светит «Нобель!»
Из семьи великой своей
потеряли лучших друзей.
Получили взамен своих сто рублей.
И был Чернобыль!
Одиныжды восемь.
Доктора просим.
Ругаем историю злимся, поносим.
Всё ближе к вере.
И доктор явился.
Сначала напился,
затем с триколором в руках появился
На бэ тэ эре.
Одиныжды девять.
Он уже едет.
Немного завидуют наши соседи.
Ножи штампуют.
А на улице страх,
А за стенами крах,-
Исчезают и совесть, и правда в прах.
Поют, танцуют.
Одиныжды десять.
Если всё взвесить,
И ношу такую на плечи повесить...
Судьба – стихия...
Она не обманет,
Не до смерти ранит.
Уроком и гордостью, памятью станет.
И все - живые!