Влагалище Кати переезжает в пентхаус
Адаптированная и сокращенная версия
Когда я зашел, Сергей сидел в кабинете, курил и пил водку. Я пожал ему руку и молча сел рядом. «Как странно, - сказал он, - мне стало не с кем общаться». Я молчал, а он вертел в руках кружку.
- Не осталось никого. Почти.
Он ткнул пальцем в стену. На ней висело фото. На нем был я и наш общий знакомый. Он умер пару лет назад. Шел дома по коридору и упал. Его нашел мужик, которому он сдавал комнату. Уже мертвым. Сердце. А я не упал. Хожу. На фото мы были оба молодые. Сидим в ресторане. На столе водка, закуска. А в глазах? Не видно что. Вот. Да. И добавить то нечего, кроме этих двух ничего не значащих слов. Или что-то значащих? Не знаю.
Сергей попросил сигарету. Я дал. Поднес зажигалку. Он сунул руку в ящик стола. Достал несколько листочков бумаги. Протянул мне.
-Ты, я слышал, что-то пишешь художественное. Был тут один мужик у нас в редакции. Текстик оставил. Обещал забрать, да не показывается уже давно. Думаю, уже и не покажется. Бери себе. Может, пригодится.
Я спросил:
- А почему тебе кажется, что больше не покажется.
Сергей выпил водки.
- Кажется и все. Так иногда бывает.
Я сунул листочки в карман.
- Не должен бы я такое говорить, но не надо бы тебе пить больше.
Он смотрел в стол. Потом заговорил:
- Кодироваться надо.
Я не сразу ответил:
-Может. Хотя вряд тебе это поможет. Тут надо как-то самому решиться. Водка – это замечательное дело.
Сергей сказал:
- А ты кодировался?
Я тоже закурил.
-Да. Тут надо цели искать.
- Какие цели?
- Разные. Я вот музыку слушаю, читаю. Мне пора.
Я пожал ему руку. Закрыл дверь. А потом шел по улице и думал, что он все также сидит и пьет один.
Дома я вытащил листочки. Рассказ. Судя по всему, его написал какой-то провинциальный автор, вроде меня. Серая бумага, текст, набранный пишущей машинкой. Часть текста была замазана фломастером, а рядом, на полях, от руки шли пометки. Видимо, литературный редактор в какой-то маленькой газете, из тех, что еще печатают прозу, приложил свою руку. Я привожу этот текст без сокращений, даже иногда сохраняя замечания редактора. То, что было замазано фломастером, мне не удалось полностью разобрать. Поэтому будут купюры. А какой же текст о невидимом граде Китеже без купюр.
Мой прощальный град Китеж
За окном, кружась в потоке холодного воздуха, падал на землю кленовый лист. Он сверкнул мокрым золотисто-красным боком, уже источенным жестяно-шкатулочным узором, разрезал ранний легкий туман острым краем и за ним, где –то вдалеке, Дима увидел, как в облаке… На старинном лубке, на волшебном коньке, всадник белый в объятиях смерти… Едет по навстречу своей судьбе. И с брусничной зарей, листопад золотой покидает хрустальные ветви. Падая в низ. «На старинном лубке, на волшебном коньке», - прошептал Дима. А листик утонул в пустоте за кирпичными стенами. В лужах бездонной глубины, заполнивших асфальт… И в бесконечно длинной трубке, что засовывал врач в задний проход…
«Колоноскопия - странное название для такого дурацкого обследования», - думал Дима, чувствуя, как гибкая трубка, все глубже приникает в тело. Ему казалось, что из него начнет выходить какая-то горячая жидкость и это было смешно. «Обосраться бы сейчас в самый раз», - решил он. Это, может быть, сняло боль. Она мучила его уже второй день и врач сказала, что нужно сделать обследование.
Он почувствовал боль недавно, а вскоре она уже всегда была с ним он когда шел по заметенным листьями улицам, ел в полупустых и полутемных кафешках, спал на неудобной гостиничной кровати, видел сны про последних драконов, всеми позабытых, не дождавшихся своих рыцарей. И осень поглощала их, между дубов, осин и кедров.
Боль немного ушла вчера, когда он пил слабительное, каждые пять минут бегая к унитазу. Он так устал часто стягивать и надевать трусы, что, в конечном счете, снял их и бросил их в угол и попал прямо в телевизор, рассказывающей о жизни в стране богоизбранной, идущей особым путем, окруженной врагами. И он знал, как называется эта страна, только глядя на экран, на капельку дерьма, стекающую по голубому экрану, слушая голоса, глядя на мелькающие картинки, он не мог понять, где же она. Растворилась ли подобно граду Китежу в бесконечных темных водах зимних озер северной страны…
А 20 минут назад, натягивая одноразовые трусы… «Дыркой назад одевайте, - сказала ему медсестра. А 15 минут назад, ощущая палец в тонкой резиновой перчатке в заднем проходе… «У вас геморрой, мужчина», - сказал ему врач. А 10 минут назад, он понял, что град Китеж набор слов и он зря приехал в этот странный провинциальный город в поисках сказки, забытой на ломких страницах полуистлевших книг… А что ему раньше думалось, когда трусы с дыркой облепляли съежившийся член, когда врач шевелил пальцем, Дима позабыл…
Он лежал на столе и, чувствуя как извивается трубка в теле, как урчит в животе, как течет теплая жидкость между ног и вспоминал, что привело его сюда, в этот город, а может быть и на этот стол…
«Развратники, идолопоклонники, неверные мужья и жёны, извращенцы, педерасты, воры, стяжатели, пьяницы, клеветники, мошенники — никому из них не получить наследия в Царстве Бога!». Дима помнил, что именно этот текст он и слушал по плееру год назад. Сидя в приемной. Его память сохранила этот момент, ставший переломным в его судьбе навсегда. Он сидел и думал о жизни. Как он приехал в Москву из небольшого провинциального города полный радужных надеж стать знаменитым, открыть людям новую правду. Снял квартиру, начал ходить на выставки, знакомиться с живописцами .Он показывал им свои работы. Но вместе добрых слов иди хотя бы улыбки, видел в их лицах только злые усмешки, за которыми, иногда, если сильно вглядеться, виднелась печаль. Вскоре Дима понял, что провинциальные пейзажи в духе Левитана, скромные схимники, напоминавшие о Нестерове, рябинки на уединенных погостах, отдававшие саврасовской тоской, были ни кому не нужны. Однажды он уговорил одного владельца галереи выставить его картину. Одну из лучших, как казалось. На ней, в пожухлости травы, виднелись два василька. В глазах холстяной монахини была ночь, а небо над ней в бледно-розовых разводах. А купола скромной деревенской церквушки казались синее снега на земле, небес и растворялись в накидке, наброшенной на плечи. Багряный крест смотрел в облака, а на сжатых пальцах монахини, откровением видевшего небо, оседали слова Христа. «Видение осеннее, сумеречный вечер, небо». Так называлась картина. Дима видел, как дико смотрели на нее…
Деньги, скопленные Димой за пять лет, кончались. Но он все равно ходил, предлагал свои картины, писал новые и каждый день слушал Новый завет, черпая силы для жизни. Дима знал, что надо писать другое, но не мог. Он знал, что его призвание – таинственная и неизбывная в сердце Русь, ее скатерчатые просторы, уединенный речки в осоке, парящие дома с резными наличниками. Именно это, казалось Диме, и есть настоящая страна, настоящее искусство. Как-то на одной вечеринке, к нему подошел пьяный в жопу известный художник Ванька Михельсон. Он стал популярен после картины «Влагалище Кати переезжает в пентхаус». Ванька сел рядом с тоскливым Димой и сказал:
- Эх, друг, хороши твои картины, да только толку от этого ноль. Я вот, знаешь, что в начале писал…
Дима молчал. Ванька продолжил:
- Пейзажи. И чего? Ничего. Чуть с голоду не сдох. Другое нужно народу.
Дима грустно улыбнулся:
- Катино влагалище?
Ванька выпил. Рыгнул.
- Ну да…То, что популярно, что вызывает скандал. Вот что… Дам я тебе телефончик одной дамы… Маше ее зовут. Она пиаром занимается. Ее никто не знает почти. Узкая специализация. Художники. Берет очень много.
Дима хлопнул по карману.
Ванька покачал головой:
- Это неважно. Она потом берет. Я тебя порекомендую. Я ее удачный проект. В тебе что- то есть.
Ванька сунул Диме визитку и ушел. А через пару дней повесился. Дима же забыл про визитку и вспомнил про нее, когда его выгнали из за неуплату из квартиры и он коротал ночи на вокзале.
Дима позвонил даме. Представился. Та удивилась:
- Говорил мне Ванька про тебя. Да не в себе он был в последнее время, думала, мелет невесть что. Приходи.
И Дима пришел. Сидел в приемной и слушал Новый завет, ожидая, когда его пригласят в кабинет с небольшой табличкой «Мария Карколато». Раздался телефонный звонок. Секретарша подняла трубку, послушала пару секунд и сказала: «Проходите». Дверь закрылась. И Дима тогда даже не догадывался, что выйдет из нее другим. Маша оказалась милой женщиной лет 30, с лорнетом в руках.
- Здравствуйте, Дима. Картины ваши я видела. Есть в них потенциал. Потенция, если хотите. Я за вас возьмусь. Только вам от многого придется отказаться.
Дима спросил:
- А от чего именно?
Маша подошла к двери темного дерева, закрыла ее на ключ.
- Вам все станет ясно. Отказаться не поздно. Раздевайтесь
Дима дико посмотрел на Машу. Та засмеялась.
- Нет, насиловать я вас не буду.
Она задумалась и вдруг процитировала:
- Я зажгла заветные свечи
И вдвоем ко мне не пришедшим
Сорок первый встречаю год,
Но Господняя сила с нами,
В хрустале утонуло пламя
И вино, как отрава жжет...
Дима обалдел от такого резкого перехода из прозы жизни к высокой поэзии, а Маша снова стала прежней.
- Раздевайтесь. И трусы не забудьте снять.
Дима разделся. Маша внимательно посмотрела на него.
- Так… Будете ходить в тренажерный зал. Художнику нужна фигура. Семейные трусы не носите. Купите стринги. Это – возбуждает поклонников и поклонниц.
Дима перебил Машу:
- Мне казалось, что любители живописи интересуются несколько иным.
Маша нахмурилась:
- Тем, что ниже пояса интересуются все. И больше, чем прочим. Схимниками, например.
Маша улыбнулась и продолжила:
- Дальше. Интимная прическа. Дам адрес, вам подберут. Может… Нечто в духе Куинджи, вам бы подошло.
Дима молчал и прикидывал, спятила ли Маша давно или во время его визита. А дама не унималась. Она стала разглядывать Диму в лорнет ниже пояса.
- Так.. Я не пойму…
Она подошла к Диме и он ощутил ее холодные пальцы…
- Как и предполагала, обрезание не сделано. Нужно. Во-первых, это гигиенично, Во-вторых, красивее. Любителям живописи нравится. В- третьих… Впрочем, вам эти детали ни к чему. Одевайтесь. Будет еще много требований. Вы согласны?
Дима задумался. А потом решил, что хватит с него нищеты. Он еще напишет круженную Русь. А пока ему просто хотелось отмыться от запахов вокзальных туалетов, очистить уши от звона рельс Ярославского вокзала…
Маша сняла ему квартиру, заставила выучить (цензура) и написать, как она выразилась, диптих из двух картин со странными названием (цензура). На первой из картин некий мужик в армяке, с трансцендентальным сиянием вечности во взгляде, на фоне квартиры с евроремонтом, насилует другого мужика, (цензура). На второй картине, в некоей горнице, второй, на фоне ковра с тремя медведями, насилует первого мужика. Причем тот в это время играет на гармошке. Из окна избушки, была видна равнина с леском. А на ней, в пожухлости травы, виднелись два василька. В глазах холстяной монахини… В общем, натурально, лучшая картина Димы в миниатюре. Подивившись такому идиотскому сюжету, Дима картину все же написал. Правда, заплевав от отвращения всю квартиру.
Димина картина вызвала фурор на выставке. Народ валил толпами. Экзальтированные дамы, дышали резиночной мятой подходили к нему вплотную, прижимались к его промежности. Их лобки были горячи, а слова пустынны.
- Это замечательно. Сплав модерна и фольклора. Какое педалирование красками…
Подходили к Диме и накрашенные мужчины в обтягивающих брюках. Морщины под слоем пудры – патина неканонических икон. В уголках глазах бесы танцевали кокаиновое танго среднерусской голубой печали.
И понеслось… Закружило. Черти, огоньки, стянутые шелковые стринги, интимная прическа «Над вечным покоем». Миниатюрный ад, выбранный самим. Новые картины: «Гусляр, что же ты задумал?», «Обосралась вертикально интегрированно» и так далее. Мужские и женские руки, хватающие за член, разводящие ягодицы, смазка и презервативы, фурор и слава. Дима думал, что счастье вот оно, рядом. Только в душу вошла пустота. И картин, своих, настоящих, он уже не писал. Просто не мог. И в один прекрасный и осенний день, убрав руку с дряблой груди очередной любительницы живописи, поднявшись с кровати, стащив стринги, нацепив семейные трусы, одевшись, Дима поехал, куда глаза глядят.
Ночью он остановился передохнуть в небольшой деревушке, потому что засыпал и дорога плыла. Было четыре часа утра и пластиковый стаканчик с кофе, налитого из синего, ободранного термоса, обжигал руку. И холод в лез машину, через открытую дверь, и сигаретный дым выползал через нее же, смешиваясь с прозрачно-голубым воздухом. И когда он вышел, под ногами был тонкий одеяльный туман, стремящийся обернуться вокруг тела, залезть в джинсы ползти выше. Прямо к губам. Он видел мягкой мути смешивающиеся со снами дороги, встречные огоньками и разделительные полосы, не разделяющими ничего. А трава под одеяльным туманом была синяя, поглощающая небо. Как простыня, в спешке наброшенная на кровать одной рукой, потому что другая, расстегнувшая молнию на джинсах уже стремилась к тому, до чего уже в недавнее утро, осторожно и зябко добрался утренний туман.
Он помнил, как стоял и прикидывал, сколько шагов до храма, стоявшего рядом, за деревянным забором, за распахнутой калиткой? 20 лет. Сколько это шагов? Наверное, один-два. И главный из них тот, когда ошибаешься. И второй, когда стараешься поправить непоправимое. И он пошел, а когда миновал забор, то понял, что годы и шаги не имеет значения, когда калитка распахнута.
Плитка на храме местами отвалилась, кирпичи отдавали глазам фиолет. И церковь виднелась насквозь сквозь огромные окна. И не допрыгнуть и не заглянуть. Только идти кругом. С остывающим кофе, в тишине. Видеть закрытые входы. Заготовленные дрова к зиме. Он знал, что она уже наступила этим утром, забыв сестрицу осень. Можно взять, потрогать. Вот она, на коже. Снова калитка. И взгляд последний за забор. И можно попросить, что то у Бога. Но Дима знал, что впереди падающая звезда. Так и не упавшая. Пока. Он знал, что ее увидит, когда уже не буду ждать. После того, как улетят совы ночные дорожные совы, а фиолет кладки заполнит глаза и войдет в душу. Осенняя сказка, всегда отдает холодом.
Шланг трубки все еще перемещался по телу, а Дима как будто заново переживал раннее утро в той странной деревушке. Он помнил, как покурил на дорогу, поглядел на умирающую луну и, сев в машину поехал. На безлюдном перекрестке снова остановился, решая, куда двинуться дальше. Впереди, направо и налево был населенный пункты с незнакомым названиями. Дима свернул налево. Это уже потом, в этом городке, он понял, что куда бы не сворачивал, все равно попадаешь в одну точку. Он ехал, деревья около дороги склонялись.
Въехав в маленький город, название которого на указателе было заляпано грязью, он купил там… В маленьком магазине, пропахшем хлебом и осенью, батон и банку бычков томате, а потом поехал на берег водохранилища. На обугленном бревне расстелил полотенце, открыл банку, макал в нее хлеб, ел и запивал все это мерзлым воздухом и остатками кофе. И за спиной у его был храм, а впереди полузатопленная колокольня. А у ног зеленая вода. И небо без края уносило…
…И не унесло. Он сидел и ковырял ногтем бревно. «Это все что осталось от нашего дома», - сказал кто-то за спиной. Справа мелькнули светлые длинные волосы и незнакомка села рядом.
- Разве здесь когда-то были дома?
Девушка перебирала зеленую тину. Губы почти не шевелились.
- Здесь не всегда было водохранилище. Я иногда прихожу сюда. Вспоминаю. Вот только бревно и уцелело. А сразу после пожара их было несколько. Несколько черных от пламени бревен, а еще камней из которых был сложен камин и большой медный таз, покрытый копотью. На нем я и сидела… Тогда… Иногда мне кажется это было минуту назад. Я тогда смахнула с таза мокрый снег и села. Зад чувствовал холод металла, но он не студил кожу, а обжигал как огонь. Напоминая пламя, в котором вчера вечером сгорел самый дорогой человек – отец, его книги, мои игрушки, несколько вещей оставшихся от мамы. Что они кричали вчера, когда обкладывали наше жилище хворостом? Я помню точно: «Убьем проклятого колдуна». Почему они его так называли, ведь он не делал никому ничего плохого. Заботился обо мне, дарил сладкие фрукты, покрытые слоем сахара, как… Как эти бревна? Нет, как волшебные шишки на елках в лесу зимним вечером, освещенные звездами и светом отраженным от блестящего снега. Что они кричали еще? Вот что: «Хворост сырой». Люди яростно тыкали в него горящими факелами, пока он не загорелся. А где была я? На опушке, рядом с лесом. Когда отец услышал крики, увидел пламя факелов, то схватил меня, поцеловал, сунул в руку золотую монетку, единственную что у нас была, подвел к двери и показал в сторону леса. Я прошептала:
- Что такое папа, ты меня не любишь больше? Куда ты гонишь меня?
Он посмотрел на меня ласково и сказал:
- Милая, все кончено. Я берег тебя как мог. Беги, они идут за нами. Нет времени больше. Я всегда любил тебя. Помни этот октябрь и живи.
И я побежала. Сидя в лесу, в траве, за поваленным деревом, я видела его фигурку в плаще на фоне двери. Потом он стоял уже в пламени. А люди смеялись. А я плакала, и всю ночь провела в лесу и когда стало светать, пришла к нашему дому. Мокрый снег летел в мое лицо. Ветер поднимал в воздух облака пепла, и они летели в глаза. И я плакала. Вдруг я почувствовала, что по ноге потекла теплая струйка. Подняв край холщового платья увидела кровь. Отец говорил, что скоро я стану женщиной. И когда я увижу кровь, идущую из меня это будет означать, что детство кончилось. Но почему именно сегодня оно кончилось? И разве кровь означает, что кончается детство? Может быть, оно уходит тогда, когда приходят первая потеря, первая смерть. Капелька алой крови упала на снег, смешалась с пеплом и стала бордовой. С неба опустилась снежинка и закрыла ее своими нежными крыльями. И кровь стала белой. Исчезла, как и детство. Я оторвала кусочек от платья, свернула и засунула в себя. Меня так научила одна уже взрослая девочка. Как внутри тепло. Если в теле есть душа, то почему ей холодно. Или ее нет. Отец говорил, что нет ничего. Только ты, я, люди, звери, облака, тени и все что мы видим.
Светает… Надо уходить. Отец сказал, чтобы я бежала. Но куда. Кто меня ждет и где? Я встала и медленно пошла в сторону леса. Когда-то отец говорил, что около нашего дома начинается тропинка и если идти по ней долго-долго, то можно очутиться в городе. Я встала и пошла. Ноги закоченели и плохо слушались. А вот и тропинка. Я в последний раз посмотрела на наш дом и ничего не увидела. Снег плотной стеной закрывал все. Мой нос чувствовал его свежесть, а еще запах нечистот. Где-то неподалеку жители деревни выливали ночные горшки, бочонки с мочой и дерьмом. Там звезды, а здесь грязь. Все перемешалось, как моя кровь, пепел и снег.
Незнакомка замолчала. Молчал и Дима. Он видел этот дом, девчонку ставшую женщиной и сиротой почти одновременно. «Когда все это случилось?», - спросил Дима.
- Лет 500 назад.
Как ни странно, Дима не удивился и лишь кивнул головой.
- А ты что делаешь на этом бревне?
Дима хотел рассказать про свою жизнь, про жажду славы, адские игры… Но ответил он просто:
- Ехал неизвестно куда и вот приехал. Не знаю куда.