Манок из мамки — скок — и выкатил на волю
по травушке-муравушке — навстречу клину света.
Он громко распевал: убёг, убёг из роли,
со сцены улизнул — я стану в поле ветром.
Ох, мамка голосила, ох, убивалась в горе,
два года цельных билась, да так и не убилась,
покликала соседа на помощь — дядю борю —
он тоже люто бился, но был, похоже, хилым,
наш дядька для убойного битья.
Тем временем окреп Манок на вольном хлебе,
уже не ветром хочет, а ураганом быть.
Не посвистом унылым, а рёвом непотребным
намерен он разрушить планеты мирный быт.
О пору ту бежала через деревню крыса,
мохнатая, зубастая, с чудовищным хвостом,
с ногами антилопы, с улыбкой Василисы,
была она тотчас примечена Манком.
Припал он к ней, обвил, порывисто облапил
и, как она ни дёргалась, ужо не отпускал.
Смирилась крыса норовом, под ласками обабилась,
Манок же наш расслабился, хоть был он радикал.
Пошли у них детишки — один другого кряжистей:
дракоша, мишка с севера и гена-крокодил...
и гена-крокодил...
Всё!