Земгла (поэма)
1.
...Расположиться на диване,
и книжка поведёт своё
неторопливое повествованье...
Размеренно и величаво,
как ветеран-пенсионер,
местами к рассужденьям здравым
примешивая дребедень.
Но всё же здорово
лежать, как будто очутясь
в благословенных временах Обломова,
читать, читать себе, читать...
Покуда не начнёшь зевать
и думать о другом и разном...
А рядом ёрзает юнец:
— Эх, старый ты парадигматик,
когда ж уймёшься, наконец,
в подробностях своих погрязнув?
...А в пёстром собранье
чудес и чудачеств,
невидимые по причине прозрачности,
одним мановеньем
распахнуты книжные
роскошные замки и скромные хижины,
и кружево жизни
так любит вплетаться
в оконных проёмов
пустые пространства.
...Я сам любил
в словах простых
мешать мелодии и тени,
и много лет прошло, пока достиг
необходимой точности движений.
Теперь темнеет.
За окном
февраль и стужа.
И, неуклюж и одинок,
кому я нужен... —
Воздушные замки,
увы, бесполезны,
к тому же их рушат
неверные жесты —
хрустальными шпилями башни венчая,
сгибая фаланги, сгребаешь отчаянье...
Так пусть же возвестят
мои герольды,
пусть сбивчиво и невпопад,
что безмятежно белый
лист бумаги
хотел я обратить
в цветущий сад...
В цветущий сад...
...Было бы забавно,
в самом деле,
если б капля полная луны
падала бы с ветки здесь —
в стихотворении,
и, сквозь некую лунку
пролетев в проталину
или же в какую-либо
(отнюдь не умозрительную) полынью,
заблистала бы здесь, посюсторонне,
в лужице земной-небесной глуби...
На деле, к несчастью,
случилось иное —
любуясь на ветки в росе,
я стал запятою в бессмысленном ребусе,
и посему говорю я:
— Пусть буря будет
в стакане воды,
но пусть это будет буря.
...Между тем за переплётом
(исполинско и лилово
это торжество стихии,
эти похороны слова...
((О, м;ря речи
адмиралы, мичманы —
сим помираю
зерном пшеничным.))
И жизни ужас
и слов изгнанье
и всей ненужностью
второй сигнальной)
расцветал закат...
Темно и сиро
в земной юдоли,
и приуныли
мои герольды,
а было время —
сияли долы
печальной утренней звезде,
и там, в волшебной новизне,
жил месяц май внутри и вне,
и зеленеющей землёю
был изумлённый человек,
и изумрудные поля —
цвела планета Изумля.
Над ней неслышно и незримо
текла неведомая сила
и становилась миром форм,
и, притворяясь, замирала
закатом, деревцем, цветком...
Цвети, расти, павлинь, июнь, —
и вдаль, и внутрь, и вширь, и всинь.
Текла неведомая сила
и становилась миром Форм
и, обмирая, застывала
рисунком, музыкой, стихом...
Не вернуть назад
призрачных красот,
с’час одна слеза
по щеке течёт,
и тепло молитв
боль не утолит
(так жизнь течёт
в своём разгаре
самоубийственных забот,
как будто строят люди плот,
чтобы уплыть по Ниагаре),
не растопит лёд,
но одна ж слеза
по щеке — течёт —
Алеф тех секунд,
что соединят
этой жизни суть,
цель и результат.
Значит, здесь нельзя
уберечь тепла.
— Горяча слеза
по щеке стекла.
...А у меня желаний мало —
была б печаль невелика,
и музыка бы дозволяла
смотреть в окно на облака.
Когда в никчёмности винишь
весь слов синклит и рифм ш;баш,
мир вдруг прекрасно прояснит
книксен один сердитых клавиш.
А что до эфемерности Семирамиды, —
касаясь сада. Там всегда
подстерегают путника преграды
(А чтоб, чиня препоны, на пути
не препинались знаки препинанья,
быть может, их и вовсе обойти?!)
— у него над головой
облаков великолепья
будто соберут в горсти
все цвета и все лучи
все карающие гимны
и к нему дуб Аввакум
разворачивает бивни.
Хрустален лёд
нет тоньше льда
когда туда иду
взглянуть назад
теперь нельзя
идущему по льду.
В темноте темнот, в дальнейшей чаще
зонтика цветка звезда и чаша
светится одна, горька, ярчайша...
— Оглянется — блестит экран,
футбольный матч,
земли заботы,
и пешеход уходит вдаль
за книг и окон переплёты.
Среди сполохов и чар
одна — горчайша — и за ней,
перепрыгивая папоротника веер
и танцуя, золотая птица
вспархивает с ветвей.
— Он оглянулся —
перед ним была
планета Земгла
в океанах зла.
...И, клювом задевая лист,
вспархивает ввысь
волшебный ибис,
и капля иззелёно-сиза
звездою падает оиз .
...И настоящий плач
и смех за кадром...
...Увещевает ветеран
и шутит клоун...
Какой-то мальчик
на планете Земгла
стоит растерян,
не зная, кто он.
2.
...Пройдя через беды, скитания через,
к дивану вернулся как рыба на нерест
и в буковки вперясь
что должно продолжу
— вот новая ересь —
— Ерёма ты, или Фома,
поэт ты или графоман,
святоша ты или святой,
(с одною общею чертой!)
ступай за мной, и собирай
слов сливы или слов
дыханье или трупы
ты видишь только книжный лист
а там, за ним, собачий лай
и ангельские трубы.
Там явлен сад.
И в том саду
цветенье без концов
и в том саду опять расцвёл
сад птичьих голосов.
(Но должен всё ж предостеречь —
гулять в своём саду
не должно и иметь предтеч
идущему по льду.)
* * *
Стихи — они зреют как яблоки —
замедлить нельзя и ускорить нельзя
— вот и посыпались яблоки
яблоки после дождя...
...Cреди толчеи многоточий
яблоки яблоки яблоки
яблоки без проволочек!
(Люблю этот сад, эти яблоки,
над рыночными лотками
исполненные так мастерски
прекрасные вывески — «яблоки» —
и яблоки, яблоки сами.)
Но, к сожалению, жизнь такова
— школьник прочтёт, посреди баловства
пожмёт плечами без сердца ёка
простые и правильные слова,
нормального человека.
Школьник беспечен и весел и щедр
и текст здесь не очень важен
а сведущий скажет — это шедевр
и редко кто сможет так же.
* * *
Можно обличать и до самых седин
вздымать и сдёргивать стяги
(всё дурака убеждая в том,
с чем он внутри согласен,
а спорит по причине такой
черты характера как глупость,
несущая и бодрость, и...)
...Можно обличать и до самых седин
вздымать и сдёргивать стяги
а можно остаться один на один
с белым листом бумаги.
И мысли, что берёг и таил
кем-то сказаны лучше проще
и дорогие творенья твои
пустые и глупые в общем.
— Поэт есть мастер попадания впросак!
Нелепостей, стыда, и фальши,
в своей, чужой запутываясь дальше,
ошибаясь, колеблясь и мучась
(в то время как дурак
безошибочно выбирает лучшее.)
Поэт есть мастер попадания впросак!
— Но всё ж как-нибудь, лет и трудов на склоне
воздастся нам награда велика!
(Не снисхожденьем, состраданием и скорбью
— посредством облака или цветка —
быть удостоенным божественной иронии.)
* * *
...Ни строчки не явил на свет
— уже допущена оплошность —
в самоназвании «поэт»
есть стилистическая пошлость.
— Поэт кто мёртв.
— Поэт кто свет.
На этом свете ль я бродил
среди помоек и могил,
не верил в Бога, но молил:
— За всё, чем в жизни пренебрёг,
за все пустые годы
отмерь один хотя бы вдох
бессмысленной свободы!
Из танца людей,
от всего хоровода
ушёл наконец-то —
— Свобода! Свобода!
(И горести и благодать
рассеиваются вдали
— я начинаю ощущать
вращение Земли!)
— Пустое сейчас
и бездонное завтра
— мистический ужас,
кошмар Лавкрафта.
Снег как ангел бел
в небе бирюза
утром не хотел
открывать глаза
темнота сгустись
а слеза-звезда
маячком светись
а ещё одна перевесит жизнь.
Во весь неслышимый регистр
все ангелы на крышах
запели раз — остерегись —
никто их и не слышал
они пропели
ты теперь
на звёздки не смотри
а то тебе
другой чертог
сверкнёт вместо зари
там мрак клубя
с’час правит бал
из яруса могил
с’час не молчат
уста их жриц
звучит их гимн
их миг настал —
выглядывают из бойниц
с’час вырвутся в реал
в ушах в глазах рябит
вся перепончатость их крыл
рассыпчатость копыт.
Во весь неслышимый регистр
все ангелы на крышах
запели так: «Остерегись!» —
никто их и не слышал.
Ордою всей из всех оков
с’час вырвутся из стойл
а если б и услышал кто
так всё равно б не понял.
Как только станут небеса
светлей и ненавистней
из белой стали полоса
блеснёт оскалом лисьим!..
Пришел я в чувство и скорбя
взор обращаю ниц
а сверху смотрит на меня
отряд самоубийц.
В мирах под красными цветами,
в телах из красного тумана —
изобретаем розы там
живем поём творим на славу.
Поэт кто мёртв.
Поэт кто свет.
И мёртвые не имут сраму.
* * *
...Вот пустятся ростки травы
тропинки нового побёга
торить зелёные свои
в синее-синего нет-бога.
Всё на своих местах.
Мир стоит слёз.
Стоит ничья
борьбы добра и зла.
— Вот звёзды.
— Днём они песок
на берегу ручья.
Теперь живи и веселись
есть твёрдая основа
мир стоит слёз
и только слёз
и ничего другого.
...И верить в слово
и что-то сметь
и знать что взрослость
другая смерть...
— Сад невероятен, вот долбит в нём дятел:
Ты хранишь шелуху, и бросаешь ядро,
твой разум расколот на зло и добро
расщеплен твой разум, раздвоен ты сам
богатея ты молишься нищим богам.
Свободен твой дух но проклятье осталось.
Ты встретил мираж упорядочив хаос
и пропасть зияет тоскливо и сиро
здесь край и граница познанию мира.
И замки свои ты возводишь, на горе,
на гиблых подножиях фантасмагорий
из взглядов чужих предрассудков и мнений...
И вот обрушится грозят
все сорок этажей предубеждений.
Воздушные замки развеются в дым
из истинной книги выходишь другим
её закрываешь и знаешь что есть
какая то совесть
святая весть
совещательный голос неба
Душа представляет собой собор
где ты не разу не был.
— осыпается
тюльпан
слов
лепестками
языка Ан-Гелов.
— В чудесах
и ликующих гимнах,
этот мир
этот сад —
ты мне снишься?
— Взаимно!
— Мол верь или не верь
каким то волшебством
по сказке ты летишь
с диваном и котом.
— Кот есть волшебный зверь!!
—.Он борется со сном.
— Я с трудом сознаю,
сам себе признаюсь,
кто таков
Батюшков, Сумароков,
а бездумным бесчинствам
бесчисленных рифм
предаюсь
в дополненье к порокам
А ритмичность стиха
среди прочих речей
не точней но приятней для слуха
но фундамент мой точит сомнения червь:
не из тех кирпичей
— а может — вотще
воздвигнуты здания духа?
Слово слишком застыло и твёрдо
больше мне по душе
лёгкость жеста, прозрачность аккорда
в отпечатанных буквах различия нет
— Да или да? Нет или нет?
(Хотел я просто погулять
в самых отдалённых и запущенных уголках сада
и наблюдать закат печальный
цивилизации цветов и грядок.
Без перипетий и перепитий,
казусов судьбы
быть спокойным и счастливым —
— собирать грибы.)
...То ль идёшь и идёшь и не кончится сад,
то ль стоишь на пороге чего-то,
поди разгляди —
где тут жизнь
где владенья виденья.
Глядь-поглядь
а уже позади
точка невозвращенья.
* * *
Снова солнце вечернее, красное
над сиреневой розой земли
(С просторами, клубами и тенями,
и лепестками полными затей
земля кругла лишь для удобства
пользователей!)
...Снова солнце вечернее, красное
над сиреневой розой земли
поводящее перистым веером,
кругосветные заросли зелени,
круговерть светотени и глуби,
блёстки и линии и дуновенья
(Водоворот и омут розы —
в него, в миры ины и странны
(Куда плывёшь лягушонок Жизнь...
Лягушонок Жизнь...)
клубясь впадают обе тишины,
— две тишины — безвременье и время),
завитков, облаков закругленья,
заставляя в любви и веселье,
заставляя в любви и любви
пузыриться прозрачными кляксами
кувыркаться восторженно в небе
и сумеречные поляны
и угрюмые валуны
и деревья и травы
и трясин камыши, и поля.
Чтобы мир уровнять с состояньем души
мне нужны нищета и война.
Полёгшие травы, болотные ивы,
ненастью и горю вы так сокрасивы.
За лесной грядой, облачной горой
как живёте вы в тишине такой
где стоит ветла, вся крива, дряхла
в ясном веденье — нет добра и зла.
— Глаза слезами наполняй
уныния волшебный рай
и неподвижный облик ваш
в них проступает как мираж.
К кому подойду я,
не зван и не прошен,
людьми осуждаем,
цветами осмеян,
и теми, и теми
забыт и заброшен.
Лишь ангел слетает красив и участлив
дивиться такой разновидности счастья.
Смеющийся солнцем сочащийся счастьем,
мечтаемый ангел, придуманный ангел
летал да крылами не черпал отчаянья.
О чём мечтать мне,
к чему стремиться?
Открою книжку
на той странице
где будто снова
объединились Любовь и Слово.
Она жила
и умерла
как не было её
а на страницах — там она
всё всплёскивает руками —
ах матушка, ах батюшка, ах радость-то какая!
А то молчит, и смотрит в даль
вокруг лица цветёт печаль,
и где-то там, и где-то там
она приходит в старый храм
(а самого себя нисколечко не жаль)
и закатною зарёю
и придуманной судьбою
всё плывёт печальной рыбкой
где царят печаль и жалость.
Даже скрипка, даже скрипка
утешая разрыдалась.
—.Скорбящих нас не утешай
оставь для нас
печальный рай,
волшебный рай.
— И ангел летит в безмятежные сини,
такой зачерпнув глубины и России.
* * *
Зелёным лучиком моргни
проигрыватель помоги мне
я жить хочу хочу я жить
и слушать траурные гимны
забыв надежды и мечту
отмысливши и отстрадавши
хочу я жить я жить хочу
чтоб слушать траурные марши
тоните истины во лжи
любая мысль в сомненьях гибни
хочу я жить хочу я жить
и слушать траурные гимны
каким-то праведным аккордом
греми орган сжигая ведьм
и танцы и королев и фрейлин
игрушечные стоны где
и гнев комической персоны
не выступают во главе
теперь тоня в огне и горе
звучат в одном горя огне
в одном переплавляясь тигле
и их уносит их далеко
и затем облаками и волнами
овевает средневеково
– представляется ясно как
танцы хрупких фигур фаянсовых
с их изысками и капризами
затопляет волной океанской
музыка
улыбается мудро если
в глуби улиц солнцем утренним
посреди унылой и хмурой
процедуры или процессии
ни чего не случилось в общем-то
огонёк подмигнул и только
над тобою соборов готика
и галдят и спешат куда-то
дети и достигшие зрелости
непосредственно и бесновато
все дороги так долги Господи
в выси над облаками сизыми
он парит и глядит сквозь пальцы
как трезубцами жалят избранных
за великой стеной китайской
и уже различить могу я
вдалеке как плащи изношены
капюшоны в пыли и глине
как летит отражаясь музыка
указуют персты амуров
– в зеркалах алебард и пасмурно
под повозками в серых струях
не вдаваясь в такие подробности
в эти кори или ангины
и в придворные ваши должности
среди древних чумы и оспы
лишь отброшены к солнцу волосы
Катарины или Альбины
эти оклики эти возгласы
голоса имена смакуя
посреди унылой и хмурой
процедуры или процессии
вдруг в пыли золотая россыпь
– останавливаюсь и танцую
я люблю эти звуки Моцарт!!
посреди унылой и хмурой
процедуры или процессии
вдруг взглянув
и в пылу эмоций
бедняком в довершенье будучи
или нищим совсем что лучше
находить золотую россыпь
останавливаясь и танцуя
под этих звуков переливы
посмотри как танцую Господи
посмотри как рифмую Господи.
и меня волнует
не насколько верна
мысль моя
а насколько она красива
в каком-то бреду
и в ободранном хламе
в чудном карнавале
куда-то бреду
не вдаваясь в детали
над ними над нами
прекрасные ноты несчетные души
пророков не слушав и бесов не слушав
в небесные сини бесплотною тенью
куда-то летят не нуждаясь в спасеньи
не в жизни не в смерти а в чём-то
там третьем
летят уносимы каким-то поветрием
с нетерпеньем и ангельским пеньем
летящие нотой одной спасены и
в небесные сини в небесные сини
в том прошлом в котором
бренчат клавесины
с исполнителя кисти ссыпаны
и летят золотою крошкой
просыпаясь с лотка в лукошко
золотистые ноты-ягоды
там рябины или малины
подбираю ни чем не брезгуя
и опять разлетится в дребезги
а за нею другая клавиша
и мгновения тонут во времени
и таким вот странным образом
и таким вот странным манером
( сочиняя стихотворение)
посреди унылой и хмурой
процедуры или процессии
останавливаюсь и танцую
эта блёстка как настоящая
или просто мелькнула ящерица
останавливаюсь и ликую
впереди эшафот или кладбище
а она проступает явственно
останавливаюсь и танцую
– все прозрачным лучом пронизаны
всем куда-то спешащим всуе
я махаю рукой вам издали
останавливаясь и ликуя.