***
Пути и платформы.
Как рыбы в запруде толпятся вагонные туши покорно.
В отсутствии корма угрюмые люди снуют по перронам, и так монотонна
возня километров и сёл заоконных.
Стонать беспробудно до вечера будет напрасно пространство - оно незаконно,
оно - лишь большой недоваренный студень.
***
Как перепуганная птица по веткам зимнего метро качаться час.
И приключиться, казалось бы, уже ничто не может более – ключицы
перецелованы до дыр, а при ходьбе внутри стучится в грудь загремевшее ядро.
- Неужто ты, д’Амур мартир, взаправду из-под Аустерлица?
Голубчик мой, шарше ля ля.
Чего же ждать до февраля?
Мы рать святая! На словах
мы Ахтунг, бэби! Бэби, ах!
Греми ядром, ходи пешком.
Ком са-ком си себе тайком.
Живи-верши свой век не зря,
а там глядишь - невольник чести
- достать и плакать – вуаля:
«...счастливым был с любимой вместе каких-то два несчастных дня.
Не важно, что Бог весть в каком, мерси, как грицца, и на том».
Пойдем в кабак. За просто так.
Чтоб приблудившийся собак
и медный канцлер нас венчали
на царство цельное печали,
и тихой радости минуты.
Молчи-молчи. Молчи покуда.
Здесь точно так, как мы, молчали
все вековые рифмоплуты,
страшась судеб своих как будто,
и точно радовались так.
И не спеши болтать про болтик,
из жизни выпавший на дно.
Вот ночь начнется в Hostel Baltic,
а утром - все предрешено:
Ты мне поэт и ты же муза - Конфуз!
Подайте же француза! Дантесу мне! ЖеЛа'тельнО,
двойного. Ведь моя обуза –
мое ядро из Аустерлица,
на то лишь только и годится,
чтоб по плотинам на канале,
что заблокировал, каналья,
аптеку, улицу... без толку
палить, палить...
Гляди, - искрится
в тон бледно-голубой эмали
глазурь из снега на кустах, -
в них предрождественские волки
с сусальным золотом в глазах.
И в абстинентной самоволке
я вдохновенно повторю
текст Гриневицкого к царю:
«...я к вам пишу, и да поможет...
...любил я вас. Любовь, быть может...»
Да нет же, Боже,- я люблю?