Когда начинает дуть юго-западный,
я ухожу в Гринвич-виллидж,
тот самый Гринвич,
который когда-то был нашим,
нашим до последнего…
- Последнее – это то, что оставляет следы, –
говорила ты когда-то. –
Но океан, он ведь не знает, что это такое.
Знаешь, здесь все изменилось.
Слепые поэты читают на улицах наши стихи
(всего за пару взглядов),
уже не найдешь кофе в джезве,
зеленые феи исчезли в золотистой полутьме баров,
и даже у джаза привкус старой бронзы,
и повсюду на стенах – фотографии тех,
кто когда-то был нами.
Первыми почему-то уходили те, кто на "джей".
Правда, Джим?
Правда, Джон?
Правда, Дженис?
Правда, Джимми?
- Обреченность – это всего лишь
существование в мире речи, –
говорила ты когда-то.
Обреченность – это "всего лишь".
Воспоминания словно пригоршня потемневших монет
давно забытых государств –
ими можно торговать, но нельзя расплатиться.
Знаешь, здесь все по-прежнему.
Бронза отзывается джазом,
через кофейню Holy in The Wall,
все так же проходит нулевой меридиан,
а "Катти Сарк"
все так же одинаково дома в Другом Гринвиче
и у меня в стакане.
Когда начинает дуть юго-западный,
мы возвращаемся туда,
откуда никуда не уходили