Он приходит домой как всегда в половине седьмого, книжку берёт, залезает на кресло с ногами. В комнате сумерки – не разглядеть ни слова. Он зажигает лампу, но лампа не помогает… Что-то с глазами? Неохота идти лечиться… Он подносит пальцы к лицу. Ох ты, мать честная! Из-под ногтей темнота, словно черный дымок, сочится, растворяется в воздухе, белый свет застилая. Он не верит глазам – молча пялится, не моргая.
К горлу вдруг подступает мрак, удержать нет мочи. Он бросается в ванную - конечно, не добегает, и его выворачивает на пол ошметками ночи.
Час спустя он измучен, избит, измотан, он истекает тьмою, харкает сажей. С каждой минутой ему становится хуже. Он бредет по квартире, оступается, просит кого-то... Не оставь меня! Не оставь! За что мне? Не виноват я!
Только ни гласа с небес, ни золотого света. Лишь темнота лезет в глотку чернильной ватой, шепчет ему с издевкой – ты знаешь, это было с тобой всегда – с того дня когда ты
маме солгал, что не будешь вести себя плохо,
украл у Максима игрушечный экскаватор,
ногами бил пацана из соседней школы,
курил в туалете,
тискал за грудь Оксану,
орал на Маринку «Сука!»;
ни хера не делал,
пил теплое пиво в сквере,
я знаю все про тебя - от меня не скрыться…
Она может перечислять еще очень долго. Но он не слушает, зажимает руками уши, шепчет: «Мамочка! Мама! Не надо! Я больше не буду! Скажи мне только – иисус я или иуда, каин я или авель… Лучше бы я умер».
Он просто ещё не знает.
Но поймет уже очень скоро,
Что глаза к темноте привыкают.