Я всегда любил ставить спектакли с непрофессиональными артистами. Мне было очень интересно наблюдать, как раскрываются в театре по-новому люди, как делают в себе неожиданные открытия и как эти открытия изменяют их самих.
Самодеятельный театр тем и интересен, что в нем нет ремесленников. Прекрасен тем, что люди не работают здесь и за зарплату тоже, а живут тут в удивительном мире творчества, ощущая свою сопричастность к нему, наслаждаясь ею, горя глазами после успехов и горько рыдающие за кулисами от мелких неудач своей роли.
Я всегда после представлений поднимался на сцену и благодарил каждого из ребят, заглядывая в их глаза. Спектакль закончился, и они деловито убирали реквизит и костюмы, подметали сцену, а их взгляды сияли. Я знал, что овации зала для ребят были лишь подтверждением, что они донесли до людей нашу мысль, пусть даже она была изначально выписана моими словами. На сцене мы были все вместе, и спектакль от этого становился нашим общим достижением...
В мои театральные труппы постоянно приходили новички. И я сразу же бросал их в огонь спектаклей, иной раз прямо на передовую, в главные роли. Ребята-ветераны уже знали, что звезд я не воспитываю, а даю каждому свой звездный миг, поэтому даже были рады помочь советом новеньким, так как сами когда-то прошли через все это, с вдохновением погружаясь в атмосферу настоящего творчества.
Один раз пришла ко мне в труппу "Странные Люди" девушка, такая бойкая, стремительная, энергичная... И с ней за компанию пришла ее подружка, словно в контраст ей тихая, медлительная, очень спокойная. И говорила она очень тихо, что для сцены не самый лучший вариант. Я поставил ее для начала в мизансцену из комедии "Последний Мужчина", где компания обезумевших от желания женщин случайно разрывает на мельчайшие кусочки попавшегося ей мужичка. И вот этой девочке никак не удавалась фраза "Что же мы наделали, девочки? Такого мужичка разорвали...", когда толпа женщин разбегалась, и на месте только что улыбавшегося мужичка голо и одиноко лежали его носки.
И эту свою фразу она произносила настолько тихо и неубедительно, что сразу же летела в тартарары динамика действия и сама зрелищность этой сцены...
На нее уже стали довольно зло обижаться и другие девчонки, которые были задействованы в этой мизансцене. И только тогда я отвел ее, заплаканную,почти в конец зала.
- А теперь смотри! - сказал я и попросил девчонок показать ту же сцену так, чтобы одна так же тихо и неубедительно повторила слова моей заплаканной артистки.
Когда она увидела себя со стороны, глаза ее высохли. Но я не остановился на этом.
- Посмотри внимательно, ты видишь глаза играющих ребят?
- Нет, - покачала головой она.
Действительно, можно ли рассмотреть глаза человека с двадцати пяти метров...
- А взгляды их видишь?
- Да... - вдруг начала что-то понимать она.
- Видишь ли, - осторожно начал я. - Человеческий взгляд идет не только из глаз. Он идет из глубины души. И именно поэтому зритель их видит. Потому что артист не показывает взгляды, он живет ими. И они выражаются прежде всего в пластике, в жестах, в векторах движений. Потому они и такие большие эти взгляды, что идут изнутри...
- Я поняла, - вдруг сказала она. - Можно я попробую еще раз?
Я увидел, что она почувствовала, наконец, главное. Пусть на репетиции это еще было немного сыроватым, но за спектакль я не сомневался...
И когда на представлении она схватила рукой эти носки разорванного бедняги и чуть ли не шепотом произнесла свои слова, я почувствовал, что ее зал услышал! Это чувствовалось в той секундной паузе, после которой зал разразился смехом. И я тут же заметил, как счастливо блеснули ее глаза...
После спектакля я подошел к ней и улыбнулся ее сияющему счастьем взгляду. Она купалась в наслаждении от ощущения владения тысячным залом. Она почувствовала свою силу! Пусть даже и высказанную шепотом.
В следующем спектакле я дал ей роль позначительнее. И она отыграла ее на ура.