http://video.mail.ru/mail/kedrov42/428/783.html открытие памятника павичу летом
Константин Кедров
СТАТЬИ В ГАЗЕТЕ «ИЗВЕСТИЯ» 1988, 1991-1997
1988
НАШ СОВРЕМЕННИК ВАСИЛИЙ КЛЮЧЕВСКИЙ
«Известия» № 9, 8 января 1988 г.
Он студентом, когда впервые прозвучали слова манифеста, отменявшего крепостное рабство в России: «Осени себя крестным знамением, русский народ...».
В 1865 году, когда Василий Ключевский закончил историко-филологический факультет, слова манифеста были уже историей и звучали отнюдь не так оптимистично, как ранее. Почему? Ведь так долго ждали этой свободы, может быть, слишком долго... Будущий историк, как и все поколение молодежи шестидесятых годов прошлого века, стал свидетелем потрясающей исторической драмы. Многие крепостные, получив юридическую свободу, просто не смогли ею воспользоваться; так глубоко укоренилось рабство. Может быть, потому все 43 года своей преподавательской деятельности Василий Осипович Ключевский отдал изучению становления свободы в русской исторической жизни.
Но чтобы понять историка, нам надо отрешиться от набора штампов, до сих пор вбиваемых учителями и преподавателями истории. Спросите любого школьника, что такое Боярская дума, и даже троечник лихо отчеканит, что там сидели глупые люди, которые только дрались за свои места, во всем поддакивали царю либо творили смуты. Диссертация В. Ключевского «Боярская дума Древней Руси» дает другую картину. Боярская дума при всех своих несовершенствах все же была противовесом единовластию и (не пугайтесь!) проявлением относительно независимой политической мысли.
А Земские соборы? Тут не только школьников, но и студентов бесполезно спрашивать. Может быть, лишь самый лихой эрудит вспомнит, что Земский собор избрал на трон Михаила Романова, — и все. В. Ключевский рассказывал студентам о Земских соборах, как о зачатках выборности и гласности для многих сословий Древней Руси.
Необычно звучала ранняя магистерская (по теперешним временам — кандидатская) диссертация историка; «Древнерусские жития святых как исторический источник». Около пяти тысяч житий было исследовано и просмотрено В. Ключевским, но как же расточительно относимся мы к своему духовному богатству — ведь до сих пор эти исследования для читателя недоступны. Что искал он в житиях? Все то же проявление свободной мысли в условиях несвободы.
Слушая курс истории Ключевского, его студенты почти физически ощущали те узловые
моменты русской истории, когда политические свободы могли стать реальностью, но были упущены. Появлялись такие возможности и при созыве первого Земского собора, и при вступлении на трон Бориса Годунова, и в эпоху Петра Великого... Почему же не сбылись эти чаяния ни тогда, ни в 60-х годах XIX века?
Ключевский не дает ответа на эти «проклятые» вопросы, и мы, уставшие от скороспелых ответов на все случаи жизни, лучше призадумаемся над самой проблемой.
Историки, привыкшие все открывать экономическими отмычками, вряд ли объяснят, на основании каких экономических законов Иван Грозный сжег и вырезал весь Великий Новгород. Вряд ли было экономически «целесообразно» погубить людей, разорить и выжечь дотла целые города и деревни. Ключевский все это видел сквозь дымку времен и описал, как было. Он учитывал и климат, и экономику, и множество других факторов.
Все ли понимали Ключевского? Его судьба внешне вполне благополучна — вовремя приходили степени и звания, он с успехом занимался преподавательской деятельностью, но за кажущимся благополучием видится стена одиночества и отчуждения. Достойного общественного резонанса труды Ключевского все-таки не получили.
Его основательность, объективность были как бы не «в духе времени». Он не бросал лозунгов, не искал популярности. Репутация уравновешенного и неподкупного ученого, которому верят, однажды стала предметом темной политической интриги. Царь обратился к историку с просьбой усмирить студентов словом. Впервые в жизни В. Ключевский взошел на кафедру не ради свободы и тогда же — первый и последний раз в жизни — был освистан. Молодость чутко и ясно отреагировала на фальшь. Впрочем, говоря словами Ключевского, в жизни ученого «главные биографические факты — книги, важнейшие события — мысли». О них и следует вести речь.
Курс русской истории В. Ключевского давно стал библиографической редкостью. С конца
пятидесятых и до наших дней поколения молодежи выросли без истории Ключевского, и это, несомненно, принесло свои горькие плоды.
В истории и в культуре не бывает ничейной земли. Всякое изъятие духовных ценностей,
всякая пустота мигом заполняется пустотой духовной. Что такое духовный вакуум сегодня, мы хорошо знаем. Это полная невозможность сдвинуться с мертвой точки, когда малейшее движение грозит обвалом или же сползанием вспять.
Трудно представить себе читателю Карамзина или Ключевского в роли исторического поклонника пресловутой «Памяти» или чего-нибудь в этом роде. Русская историческая мысль никогда не страдала комплексом национального превосходства. Прекрасно сказал об этом сам Ключевский: «Национальная гордость — культурный стимул, без которого может обойтись человеческая культура. Национальное самомнение, как и национальное самоуничижение,— это только суррогаты народного самосознания. Надобно добиваться настоящего блага, истинного самосознания без участия столь сомнительных побуждений».
«Сомнительные побуждения», к сожалению, сегодня явно вырвались из котла невежества. Ловкие дельцы и невежды ловко спекулируют на дефиците исторических знаний, на естественном желании многих людей пробиться к своей истории. Ведь не можем же мы утверждать, что в любой библиотеке запросто можно прочесть курс истории того же Ключевского. И в экономике, и в духовной жизни дефицит, как правило, порождают спекуляции. Три великих историка — Карамзин, Соловьев и Ключевский — обладали каким-то удивительным духовным и нравственным здоровьем. Они — лучшее противоядие от националистического и нигилистического дурмана. Взять хотя бы слова Ключевского о Пушкине: «Поэзия Пушкина — русский народный отзвук общечеловеческой работы... Она впервые показала нам, как русский дух, развернувшись во всю ширь и поднявшись полным взмахом, попытался овладеть всем поэтическим содержанием мировой жизни, и восточным, и западным, и античным, и библейским, и славянским, и русским».
Ключевского не упрекнешь в отсутствии патриотизма, но он не жалеет критических слов, когда пристально, как опытный врач, изучает характер великоросса. «Народные приметы великоросса своенравны, как своенравна отразившаяся в нем природа Великороссии. Она часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось. ...Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед... Это умение и есть то, что мы называем задним умом».
Как же далеко это от духа самовосхваления, который, увы, не чужд многим, к счастью, устаревшим страницам наших учебников истории, особенно когда речь заходит о временах близких. Печально сознавать, что наш критический пафос чаще всего крепок все тем же «задним умом», и слова Ключевского отнюдь не устарели сегодня. Но лучше быть крепким «задним умом», чем вообще не оглядываться назад, в чем опять же справедливо упрекал нашу историю еще Чаадаев. Такое потрясение, как правление Ивана Грозного, казалось бы, должно было многому научить и от многого предостеречь, но этого не случилось. Семена зла, посеянные в одном столетии, могут, оказывается, прорастать даже несколько столетий спустя.
Удивительна прозорливость историка. Исследуя характер Ивана Грозного, Ключевский пишет о «культе личности» царя, сложившемся в сознании самодержца. Термин «культ личности» в XX веке не случайно применен к образу правления Сталина. Безудержное восхваление Ивана Грозного в сталинскую эпоху основывалось на тех же нравственных, вернее, безнравственных, принципах правления, которыми руководствовался лютый царь. Между тем, если не восхваление, то оправдание злодеяний опричнины все еще вычитывается между строк в сегодняшних учебниках истории. Здесь все еще царит какая-то невнятица и скороговорка. Здесь опять же на помощь мог бы прийти Ключевский с его умением пробиться к истине сквозь нагромождения лжи. Вот он перечитывает переписку Грозного с Курбским, где царь такими словами защищает полюбившуюся ему идею самодержавной власти: «Это ли противно разуму — не хотеть быть обладаему своими рабами? Это ли православие светлое — быть под властью рабов?». В. Ключевский так комментирует это высказывание Грозного: «Все рабы и рабы и ничего больше, кроме рабов». И далее: «Вся философия самодержавия у царя Ивана свелась к одному простому заключению: «Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их вольны же. Для подобной формулы вовсе не требовалось напряжения мысли... Здесь в царе Иване, как некогда в его деде, вотчинник торжествовал над государем».
Мы не должны тешить себя иллюзиями, что все это лишь достояние истории. Сталин не случайно видел в Иване IV чуть ли не идеал. Он пытался узаконить метод правления, при котором человек превращается в бездумного исполнителя, жизнь и смерть которого не оберегается законом. Ужасающее заблуждение Грозного, считавшего, что цель оправдывает средства, принесло немало бед во всех эпохах.
Больше, чем Карамзин и Соловьев, Ключевский уделяет места истории Земских соборов. Это вполне понятно. Новгородское вече в Киевской Руси и Земские соборы на Руси Московской при всех несовершенствах — все же проявления гласности безгласных эпох. Парадокс, но представительнейший Земский собор был созван при Иване Грозном. Вот она, истинная трагедия одаренного, но жестокого властителя, пытавшегося повенчать жабу и розу — опричнину и Земский собор. При таком «неравном браке» предопределено торжество опричнины.
Глубже других Ключевский чувствовал «анатомию рабства» и в самом властителе самодержце видел прежде всего тлетворное влияние несвободы. Царь Борис взошел на престол не по праву родства, он не был отягощен прямым участием в злодействах опричнины и, по крайней мере формально, принял власть от Земского собора. «Ему следовало всего крепче держаться за свое значение земского избранника, а он пристроился к старой династии по вымышленным завещательным распоряжениям... Донос, клевета быстро стали страшными общественными, язвами: доносили друг на друга люди всех классов, даже духовные члены семейств боялись говорить друг с другом... Наконец, Борис совсем обезумел, хотел знать домашние помыслы, читать в сердцах и хозяйничать в чужой совести. Он разослал всюду особую молитву, которую во всех домах за трапезой должны были произносить при заздравной чаше за царя и его семейство. Читая эту лицемерную и хвастливую молитву, проникаешься сожалением, до чего может потеряться человек, хотя бы и царь».
Может, мы накопили еще и потому немало бед, что анатомия этого зла была изучена плохо. Двадцатый век виделся в радужных красках, все устремлялись к светлому будущему, никому не хотелось особо копаться в злодеяниях прошлого. Но зло живуче. Сегодня многие спрашивают, стоит ли ворошить прошлое, когда речь идет всего лишь о событиях тридцатилетней или двадцатилетней давности,— вот к чему привело притупившееся чувство истории. В этом нет ничего удивительного, ведь от живой истории мы давно отвыкли. Во всех эпохах действуют «закономерности», «классы», «массы», «прогрессивные» и «реакционные» деятели без каких бы то ни было человеческих свойств... Человеческий фактор все еще не осенил своим присутствием
нашу историческую науку. А между тем все это и есть в курсах истории Карамзина, Соловьева, Ключевского. Может, и не стоит за семь верст киселя хлебать: шедевры создаются не так уж часто, если в XIX веке к нам пришло сразу три гениальных историка. И безнравственно, губительно для самосознания переваривать «высоконаучную» жвачку, в то время как подлинные шедевры исторической мысли — от Нестора до Ключевского, от Ключевского до Плеханова — все еще малодоступны широкому читателю.
Курс истории Ключевского был издан вскоре после XX съезда в 1956—59 гг. Однако
в предисловии столько извинений и оговорок, словно речь идет об издании некой запретной литературы. Все еще перечислялось, чего недоучел Ключевский, где остался он на «идеалистических» позициях. Все эти оговорки и ярлыки давно пора сдать в исторический архив, ибо время показало, что все попытки дать «единственно правильное» объяснение истории сплошь и рядом ничего не объяснили и не открыли, потому что ко всему этому нужна еще и такая «малость» — талант историка. Ключевский читал свой исторический курс в сложное, противоречивое время реакции, наступившей после благодатных перемен. Отмена крепостного права, становление русского правосознания, суд присяжных, всеобщая уверенность в пагубности деспотизма, в благотворном влиянии гласности — все это оказало воздействие на историка. И хотя светлым надеждам не суждено было сбыться, само благотворное, оздоровляющее влияние этих ценностей останется несомненным.
Ныне стали едва ли не пословицей слова из фильма «Покаяние»: «Зачем нужна улица, если она не ведет к храму?». История Ключевского ведет нас к прекрасному храму познания. Очертания этого храма вдруг оказываются знакомыми, хотя взор историка устремлен в будущее. «Человек украшает то, в чем живет его сердце... Современный человек, свободный и одинокий... любит окружать себя дома всеми доступными ему удобствами, украшать, освещать, согревать свое гнездо. В Древней Руси было иначе. Дома жили неприхотливо, кое-как... Местом лучших чувств и мыслей была церковь. Туда человек нес свой ум и свое сердце, а вместе с ним и свои достатки... В 1289 г. умирал на Волыни Владимир Васильевич, очень богатый, могущественный и образованный для своего времени князь, построивший несколько городов и множество церквей, украсивший церкви и монастыри дорогими кованными иконами с жемчугом, серебряными сосудами, золотом шитыми бархатными занавесами и книгами в золотых и серебряных окладах. Он умирал от продолжительной и тяжелой болезни, во время которой лежал в своих хоромах на полу на соломе».
Так, оказывается, можно писать историю!
Можно ли бороться с бездуховностью и вещизмом, не обращая взгляд к тем духовным высотам, которые были достигнуты нашими предками еще в двенадцатом веке? Охранять надо не только памятники архитектуры, но и незримые этические ценности, увы, тоже подверженные разрушению и коррозии с течением времени. И здесь опять труды Ключевского — повод для размышлений.
Близится значительное событие — тысячелетие крещения Руси. И может быть, стоит в преддверии этой весьма значительной даты по-новому взглянуть на очень сложную взаимосвязь истории, религии и культуры. Ведь и сегодня сплошь и рядом можно услышать от бойкого экскурсовода, что в образе Богородицы художник изобразил не царицу мира, а некую «простую крестьянку», а храмы-де покрыты некий «декоративным орнаментом», а не чем-то более важным и значительным, нежели простой декор. Им хочется напомнить слова Лермонтова: «Так храм оставленный — все храм, кумир поверженный — все бог», — а затем и слова Ключевского: «Священные тексты и богослужебные обряды складываются исторически. Можно придумать тексты и обряды лучше; но они не заменят нам худших». И еще мысль, для многих спорная, но выслушаем ее по крайней мере: «Не смущайтесь этими терминами: религиозное мышление или познание есть такой же способ человеческого разумения, отличный от логического или рассудочного, как понимание художественное; оно только обращено на другие, более возвышенные предметы. Человек далеко не все постигает логическим мышлением и, может быть, даже постигает им наименьшую долю постижимого». К сожалению, многие наши штатные атеисты сплошь и рядом не способны отличить это высокое эстетическое чувство от суеверия или фанатизма. Это непонимание нанесло громадный ущерб всей нашей культуре.
Мы все еще не отвыкли от пагубного заблуждения, что на каждое явление истории есть одна единственно верная точка зрения и бесчисленное множество ошибок и заблуждений. На самом деле каждое историческое событие должно освещаться с разных сторон. Одно открылось Карамзину, другое — Соловьеву, иное — Ключевскому. Вот бы научиться такой множественности точек зрения на события близлежащие. Подлинная демократия невозможна без столкновения взглядов и мнений.
Могут спросить: почему тридцать лет не переиздавался курс истории Ключевского? Потому что периоду, который мы сегодня именуем эпохой инерции и застоя, Ключевский был не нужен. Чем хуже шли дела, тем громче восхвалялась новая личность, на этот раз Л. И. Брежнева. И труды историка служили косвенным объяснением происходящему. Механизм такого восхваления, увы, хорошо отработан в нашей истории.
Ключевского критиковали за внесение научных методов в святая святых, и в то же время из противоположного лагеря слышались обвинения в клерикализме. Если попытаться взглянуть на знакомые проблемы по-новому, тогда вопросы, поставленные Ключевским, покажутся весьма плодотворными и по-новому прозвучат такие слова из курса истории: «Накопление опытов, знаний, потребностей, привычек, житейских удобств, улучшающих, с одной стороны, частную личную жизнь отдельного человека, а с другой — устанавливающих и совершенствующих общественные отношения между людьми,— словом, выработка человека и человеческого общежития,— таков один предмет исторического изучения. Степень этой выработки, достигнутую тем или другим народом, обыкновенно называют его культурой или цивилизацией...».
Вот еще одна глубокая истина, от которой мы как-то отвыкли. Улучшение частной личной
жизни Ключевский считает целью и мерой исторического прогресса. Мы-то так долго говорили о массах вообще и будто совсем забыли, хотя марксизм-ленинизм на этом и стоит, что главная ценность — человек, личность и его человеческие личные или, правильнее скажу, личностные интересы, но для этого надо, чтобы личность была личность, а не безликая масса.
Вышел первый том собрания сочинений историка. Ключевский нужен нашему времени именно сегодня, когда приходят столь долгожданные перемены. История — не умозрительная область жизни. Она всегда фактор современности, особенно в переломные эпохи.
Последняя работа историка, написанная незадолго до смерти в 1911 году, называлась «Падение крепостного права в России». Ей предшествовал труд «Происхождение крепостного права». Замечательная симметрия, дающая возможность объединить эти исследования примерно под таким заглавием: «Происхождение и падение рабства в России» или еще короче: «Становление свободы»,— вечный, непрекращающийся процесс истории.