БЕЗУМНЫЙ УЛИСС. СЦЕНЫ СТРАНСТВИЙ .
/ Опыты в кардиологии /
Улисс на берегу, позади руины , восходит на борт :
До чего ж… до хрена воды! -
самонадеянно по лику её ползти,
на нём оставлять следы,
в стихию вгрызать пути,
задумываться о плодах деяний.
Водомерка, скользя по воде, честней,
правда, не место ей в океане, -
о святом ли поспоришь с ней.
Зевс - Громовержец:
Так полупристойной вязью
избороздим бумагу
лирического героя раскрасим,
вложим в руки ему отвагу,
в голову - быть иль не быть - дилемму,
и его самого - в дирему.
Веточкой подтолкнём в луже блуждать,
накормим, нюнями увенчаем, -
будет не жалко шею свернуть ему,
потроха на локоть мотать, -
пусть Cloaca Maxima вносит его во тьму.
Улисс отплывает. Поёт, глядя на море:
Когда изнывать устанет
корпус в объятьях шторма,
немощными устами
пробормолить что мне?
О том ли, чтоб эмигрантом
принял песок Эллады
сбежавшего от атлантов
в келью курить ладан?
Сласти - мордасти - страсти
не в шутку стали стихией,
тою, над кем не властен,
лишь посвящал стихи ей.
Как смеет мечтать о доме
беглый гребец Арго?
Ему - лишь слабая доля
в красивом тягучем ларго.
Прими меня, мать Ахайя,
рабом из твоих провинций.
На мраморных рудниках я
хочу для тебя виниться.
Тут шторм претворится песней,
синим стихом упругим,
Акрополем снежным, если
дам заковать руки.
Дай тебя слышать, Ахайя,
вдохни своих песен бореи, -
сердце уже стихает, -
оно помешать не смеет.
Кончаясь на женских рифмах,
волны омоют красиво
распластанного на рифах,
хоть оживить не в силах.
У берегов ли Афона,
Тихонечко, без огласки
убаюкают сёстры - волны
сладкой восточной сказкой...
Среди волн:
Взволнована плоскость влаги,
одета светом вечерним.
Всесильнейший, в чёрном фраке,
уж близок наследный Герман.
Видны его фрака блёстки,
слыша его поступь,
бездна ночного лоска
и бормотание: постум - постум - постум.
Бездна страсти, укравшей
в чужом пространстве чужое имя, -
вот он припадает, дрожащий,
к румяной возлюбленной, - залюбуюсь ими,
как в щёлочку посторонний:
перерождение цвета,
реинкарнация линий,
подглядывая, скрючен в поклоне,
одарен слезой за это.
Из тупика горизонта
по суше ли, по воде ли, -
уйти б за линию фронта
в мир, навсегда отселе.
Или, во тьму отвернувшись,
куда и луна не торит путь,
от бледных видений очнувшись, -
к востоку лицо и цикуты хлебнуть.
Улисс ложится на койку, хочет заснуть:
Вот он: совершенства призрак, -
тараканом ползёт бессмертным
по стене - переборке:
беззащитен, близок, -
а ну его, сильный, тронь - ка
в электричестве беспросветном
смети его тряпкой в угол,
сам - согрейся в каюте - келье,
помечтай о великом: ну - ка!
из глубин подземелья.
Всё, что зыблется - тварь природа, -
здесь движение без восхождений,
унижающая тошнота
убедительных Selbst - выражений.
Иеронимова каюта:
горизонт задраен броняшкой, -
что смотреть на него - он ширма,
обман, как минута уюта,
откуда шагом аршинным
зыби катят с одышкой тяжкой.
Есть болезненная анестезия, -
её звали бесценным даром
на возвышенностях России:
это вечер, вино, гитара,
это губы в улыбке линейной,
зевота табачного дыма,
плоскость скуки благоговейной, -
тут являть тошноту постыдно.
Поскорее - из тьмы кофейной,
в недра келии, к таракану.
Прочь эстетствующий светильник.
Врагу подарить будильник.
Замереть в углу истуканом
и на зыби вопить: верю, верю, верю . . .
Улисс ворочается и не может заснуть:
. . . бессонница? Гомер?
Чур! - и растаял призрак,
cumulus - vesperalis.
Берег давно не близок,
боле о нём не печалюсь,
как не печалится берег
о своём, затворившем двери.
Выветрил сердце ветер:
не шалунишка - бриз,
а тот, что просторен, светел,
тот, что Луну ласкает,
смеет её коснуться
и - с даром - светами - вниз,
прозрачно, упруго стекает,
чтобы к Луне вернуться,
развеяв чуждые страсти,
усилив природный пульс -
динамику волн и цвета,
прочистив пустоты сердца
от придорожной сласти.
Так, быть может, когда проснусь,
ниц упаду, припаду к рассвету
и восполнится жизнью - сердце.
Улисс вспоминает песню воина, покидавшего Итаку:
В недоступной глазам дали
нежилой уголок Марли:
обложка расплывшихся партитур,
в руинах текста - пятна гравюр.
Живы яблони лишь одни,
отцвели и они в эти дни, -
проводили меня - и в ряд
декораций к пляске наяд.
Но наяд не видать давно, -
как в могилу легли на дно,
прячут косы в зелёный ил,
отчего - то зазорно им
хороводы кружить по ночам.
Кукловоды кличут печаль
пополуденным кука - реку, -
к ночи уж никто ни гу-гу.
Лишь печаль призывает тоску,
и случайные тени текут
в одиночку, в обнимку - к ней
в эмпиреи пустых аллей.
Ночь ослепнув, протянет кисть, -
куда ей, убогой плестись.
Кто - то подал, как нищей, руб, -
был таков: милосерден, груб.
Хорошо чуть грустить о Марли,
дальше мили не видеть в дали,
и в верху, и, увы, внутри
чуда - юдища без ветрил,
где уверенность лишь одна:
крен - на левый, миль пять - до дна.
Улиссу слышится песня Сциллы:
Не ползай по шару,
не шастай по волнам, -
спокойствие - даром, -
заройся в нору, -
там насладишься
величием полным,
там нагрешишься, -
что каин, что брут.
В убийственных ницше
потянешься к богу,
забыв, горемычный,
что смерти - то нет.
И так замараешь
белую тогу,
что и не узнаешь,
как выйти на свет.
Песня Харибды:
Так плавно погруженье в БИО,
в тягучую, как клейстер, жидкость, -
чаинка в ней парит красиво,
насквозь промокшая пушинка, -
они не знают о движеньи
ко дну, конечности раскинув,
не ведают о приближенье
мистерии вхожденья в тину.
Парашютист без парашюта,
слепой и хорошо одетый, -
бездонна вольная минута
сопротивленья тела ветру.
Медуза замерла внезапно
и тонет, щупальца прозрачны.
Где тут восток? - один лишь запад.
Бесчувственная капля - плачет,
прозрачная, втекает в БИО, -
она стремится к растворенью
не прежде остановки, либо,
о чудо! - после воспаренья.
Движенье против тяготений:
его исток - с водою мёртвой, -
там ангелы уже, как тени
заметны в тишине холодной.
Расслышать можно их беседы
между собой о струях жизни,
втекающих потоках света,
о воспарении к Отчизне.
Услышанное станет камнем
на шее у безмозглой твари
или сотрёт лицо с руками
и ликом с крыльями одарит.
Бурлит и пузырится БИО,
кровь, закипевшая любовно.
Ростками набухает нива,
со дна парит непрекословно.
Бубнилка Улисса между скалами:
Тачаю рифму , как башмак :
Из Seligkeita Kindesschmak .
под башмаком нависшим Kind
с испугом перепутал стыд.
За то, что кушал кое - как,
наполнил брюхо всякий Schmak, -
за это страшный Kind - Башмак
неотвратимо сверху: шмяк!
К земле приплюснут старый Kind:
то страх, то Seligschmak, то стыд .
Улисс потерял своё место и больше не знает, куда плывёт:
Не выпутаться из тумана, -
в нём
уловлен, как муха -
безоблачным днём,
или, у людоеда на дне кармана,
как мальчипальчик, глухо,
неслышно зову на помощь,
раздираю
эти
почти прозрачные сети,
как Ваня Солнцев, теряю
помочь
и ржёт большевик в грудной клети.
А что там взбредёт на ум
внешнему людоеду, -
не знаю.
Глаза от паутины карманных дум
протирая,
пачкаю и (Боже!) - куда - то
в чьём - то кармане -
еду!
Ветер вокруг Улисса свежеет:
Туман или шторм, -
не тешит ничто.
Ни тёплых небес,
ни увесистых чаек.
Отрада лишь в том:
сдружился с трудом
плести словоерс,
распаляя чайник.
В бурун за бортом
в поступке крутом
швырнуть себя, как
ненужную банку, -
нырнуть за китом -
в проверенный дом
внедриться, а то
ни штурма, братва, ни дранга.
Одна тошнота,
маета - серота,
в зубах - ломота от скользких пустышек.
Куда нам, когда
унынье - тщета
навалится так -
не до вещих книжек.
А, впрочем, всё вру, -
печали помрут
и страсти помрут,
как жизни - помрут.
Проснусь поутру:
в люмитер - дыру
увижу бурун,
шипящий бурун,
бессмертный бурун
всё выше, выше. . .
Улисс учит песню аборигенов острова Трагос:
Вот бы к богу под бочок.
Сердце - сжатый кулачок,
облачённый кумачом, -
всё ему бы нипочём:
разгореться горячо,
разудалым лихачом
разудалиться плечом
с рассупоненным мечом, -
но не к богу под бочок, -
тут уж сердце ни при чём.
Тут уж правит божий суд,
справедливый страшный суд:
сердцевиночку несут, -
мимо боженьки несут,
не приклеив ярлыка,
уж на вертел мудака, -
огнежарым языкам
подставляются бока,
чтобы корочкой, слегка
вкусной!
вдруг, издалека
голос!
с верой прописной
приговор совсем не злой:
не бродяжил ты с сумой,
но юродствовал с веслом,
нёс навоз в культурный слой, -
ну к ты, падший братец мой,
полезай тотчас на слом.
Тут тебе не страшный сон:
ежли сердце - дурачок
нефиг!
к богу под бочок.
Улисс сочиняет в блокнот Лесбии :
Г О Л Я К
/ гусеница - танка /
ямахавпухипрах
папахойпахпропах
прибабахнабобах
ибахаприбабах
Улисс минует Бискай:
Европа настолько гнусна,
что вблизи её берегов
расхотелось бросаться за борт.
Потягиваясь, не очнётся от сна, -
уютен старый альков,
по назначению - клеть дзоо – сада.
Когда присягнут на честность
(хотя бы) собственные стихи и встанут
в рост, приговор накликав, -
скрываться тщетно,
оправдания странны,
лицо без обличения - дико.
Тогда, видимо, превозмогая
протвоупор полей магнита,
голову, сердце и что ещё там - очертя,
всё, на чём свет не рухнул пока, ругая, -
какое там счастье, какая Литта, -
пальцы жадные трогать хотят
горячий камень Пальмиры,
меловой оскал Альбиона,
тоненький мост меж ними
полумеру на два полумира, -
к цацкам этим припасть в поклоне, -
и, может быть, их помирит лира?
Или резвиться вокруг Франции
беззаботным дельфином,
облаком над Шварцвальдом,
не желая в берлоге остаться,
на полустаночке лебедином, -
ужели тучке бездомной того и надо.
Причалив к Олимпу, Улисс жалуется Полифему:
В жизнь, отродясь, вколочен,
в панцирь её рабочий, -
внутри он страшнее ночи,
привычен к ударам извне.
В нём скованное клокочет,
освободиться хочет,
как раб, как чернорабочий,
но форма впору вполне, -
прилажена прихотливо,
в забрале - глаза - оливы.
Кто, внутренний, горделивый,
беспомощен и раним.
Чьё сердце, умная чайка,
просвет отыскать не чает
и гулко необычайно
бьётся во тьме брони,
калёной - в ударах внешних,
ржавой - в потоках вешних, -
на балу он стальной потешный
в наполненном зале стоит,
отражаясь в глянце паркета,
отражая потоки света.
В чужие глаза зачем - то
вошёл он и тут же забыт.
Вольфрам канделябров плачет,
как будто хоть что - то значит
придуманная, не иначе,
на панцире воск - слеза.
Мазурка менялась гавотом,
за ним - менуэт - зевота,
и пляшущим тут охота
поесть, да сомкнуть глаза.
А сердце, умная чайка,
к волнам упорхнуть не чает,
чтоб между валов случайных
солёный ветер глотать,
скрываясь от гнева ветра,
им крылья наполнив, верным,
пока от потоков скверны
шквал не восхитит, как тать.
Полифем - Улиссу прежде, чем бросить камнем:
Над землёй проплывают люди, -
снится им, что по пояс - в персти,
что их корень - кору насквозь -
в магму ринулся на авось,
и вливается магма в груди.
Весть навеки в чеканный перстень:
всё минуло и это пройдёт, -
пелена внезапно спадёт.
Над землёй будет шаг намечен,
В трёх вершках над равниной шара.
Вдруг, безжалостно разделив,
ниоткуда придёт порыв
чувства, схожего с ветром встречным,
огнежарым любовным даром, -
унесёт снежинку в Сахару,
солнцу вернёт его блик, -
от ветра порыв возник.
Над землёй проплывают люди,
и, проснувшись, глаза десницей
затворяют, а шуйцей - путь
ищут, - более не уснуть им,
и своей пустоты не минуть,
в ней остаться, в густой, дремучей,
как внутри бессердечной тучи,
если нынче слезам не литься.
Среди волн от камня Полифема :
Волны резвятся наотмашь
в буйной потехе артельной.
Себя едва - ли укроешь
в скорлупке кельи отдельной.
Игрался своими снами
в чаду вечернего света,
когда восстал из незнаний
Жигало и аскета
грозный господь разделений, -
вошёл он, большой, могучий,
в праведном исступленье, -
на воле он круче тучи.
Дрожи, нерадивый книжник! -
он грудью упёрся в солнце,
он звёзды горстями нижет
на нить, и она не рвётся.
Рыдай у себя в берлоге, -
вот-вот он с тобой наружу,
тотчас он волну разрушит,
осколки её, строки -
тебе за пазуху в душу. . .
Но кряжистому владыке,
ох, не покорился вал, -
он гордо, привольно, дико
на дыбы с разбегу вставал
и . . . - в дребезги самозванца ,
и - книжника на куски.
Тот, бестия, развеличахся,
а этот, вон, - разрыддахся, -
ладошками сжал виски . . .
И вот: ни волны, ни буквы.
Всё в прошлом, и боль - была.
Нет тетивы у лука.
Имени нет у крыла.
Белизной слепит
паруса полотно,
бирюзой горизонт залит, -
в него кормило макнём одно, -
эта кисть тонка и упруга,
изводит запросто, но
тут у пропасти - самое дно
и запредельная нежность луга.
Сумерки. Улисса освещают и падают на него, ещё не видимые , звёзды :
И снова день в безумстве погребён.
Молиться стыдно, а бумага - стерпит.
Светило скрылось в зареве рябом,
и в сердце - джунгли, выжженные степи.
А о восходе странно и мечтать, -
на лампу плюнуть с койки самой нижней, -
умеет же так вычурно страдать
унылый фарисей, каютный книжник.
Благоразумье первый же прилог
победоносно сокрушит, и скалит
улыбку некто, пегий голубок, -
обычными победами он занят.
Но честь ему от нас не велика,
хоть ремесло своё прекрасно знает,
отточенное в долгие века,
что за спиной на цыпочках ступает.
Ему отрада - блудный карандаш,
его упомянувший перед Богом, -
он, говорит, заступник будет наш,
когда минуем до конца дорогу.
Так, может быть, победой усыплён,
с глазами, красными от суетных бессонниц,
приляжет отдохнуть в сторонке он
да не заметит: и над нами - Солнце.
Сошествие в Аид:
Ад - это время,
когда любви не ответишь.
Ад - это место,
в котором любовь сжигает
всё безответное,
жаждущее любить,
но опоздавшее,
способное воспринять
только подобное чувству:
одну лишь боль.
Ад - это опыт
слепого, в тумане парящего,
где ни неба, ни тверди, ни волн,
ни тяготенья к чему - то.
Ужас глянувшего в себя,
когда себя больше нет, -
что перед этим
судорога зрачков,
из подземелья взглянувших
честно в глаза Солнцу.
Ад - это ясный день -
для ослепивших себя,
это пир, на который зван
и не умеешь войти,
стоишь у дверей
и не смеешь стонать,
зная: тебя услышат.
Это объятия, сомкнутые
навсегда совсем рядом
с мудрецом,
оскопившем сердце.
Это дивные голоса,
тебе не слышимые.
Это хрустальные слёзы,
родниковые слёзы,
обжигающие и студёные,
хлынувшие от восторга -
не из тебя.
Ад - это так просто:
чистота,
о которой и не помыслить,
и с нею поблизости -
- ТЫ.
Глубокая ночь. Дирема приближается к острову сирен :
Ну! кому там ведома тьма!
клубящаяся, живая, -
в неё вступают
низринувшиеся с ума,
их она, как в колыбель, впускает, -
гладит перьями чутких крыл,
учит их голосам Сирен,
и уже океан укрыл
преодолевших предельный крен.
Позади предельная боль
от скалы, прободавшей борт насквозь.
Перечитана и забылась сама собой
над входом надпись.
Чёрный туман - клубами дым,
за пазуху по спине - дождь - чернила.
Хорошо в эту лужу лечь ещё молодым,
когда винт - изувер промчится мимо.
Изблевать проклятье пространству, пока
не провалит в темь кормовой фонарь,
пока в силах грести, хоть одна рука,
пока не придавил слезой Лимонарь.
Позже - нахлынет вкус
йода, соли, саргассов, смерти,
утихнет кильватерный след и смирюсь,
пусть понарошку, как Вертер.
Немного вдохну,
вглубь гребками нагло входя,
ещё живым в преступную близость ко дну.
Тут каяться поздно уже, хотя,
воздух выпустив, до глотка вспомнишь одну . . .
Уподобится опустелый храм
кефали, треске, наваге . . .
Кстати, повод: пьяненький - душка, трезвый - хам
зальёт спирт за упокой отваги,
плеснёт из ведра грязных белил
на проступивший монументальный образ, -
пример лихой и его манил,
будто махнул рукой, отвернувшись, Логос,
будто такой подпустил беды,
что не залить океаном спирта, -
Логос упрятал Свои следы,
прежде, чем малый сей был испытан.
Оставшимся меж сухих простыней,
помянувшим, к утру проспаться,
чтобы далее в сумерки дней
настырно, умело вгрызаться,
не зная встречного, чтобы спросить:
куда идёшь, где дом твой, отче? -
поверхность влаги месить, месить,
как лягушонкам в горшке молочном.
Не обратится в сметанный ком
океан с кисельными берегами.
Двумерно тут: шар оползай кругом,
или в недра, ко дну его - камнем.
Улисс на острове Сирен:
Сиренами давно засижен утёс, -
фалангами рваных пальцев на нём повис
( кой бес его в этот край занёс?)
новоявленный некто Никто, Улисс.
Он тыкался меж бесчисленных материков, -
наготу его туман укрывал.
В додекафонии медных клинков
он гордую ноту свою напевал.
А после, зарывшись в ночь головой до плеч,
дул на воду и мачту скрёб,
свист из персей умел извлечь
и выдумывать очертания троп,
чтобы не топать по ним отродясь.
Пространства влаги впитывали его,
потешались ужо всласть,
и так, однажды, впитали всего.
Влага вокруг, внутри:
свет - влага и звуки - влага,
сам он из жидкостей состоит,
коктейль из любви и страха.
Душа - воздушный пузырь,
трущийся о зелёный комочек желчи, -
изнутри распирает вширь
и зудит, и булькает, - шепчет.
Шёпот этот легко смешать
с голосом водоворота и, на полное брюхо
восторженно, влагой звуков дышать,
Сиренам откупорив оба уха.
Солирует очаровательная , прелестная Сиреночка :
. . . свести концы кинжалом ли, волнами,
или посредством нити шелкопряда,
или в ущелье, между валунами,
с грудиной, продырявленной изрядно, -
какая разница? (старается Сирена)
Неси себя из влажного навоза,
решительно, в поступке суверенном, -
спустя одно мгновенье, будет поздно. . .
Улисс продолжает висеть над обрывом острова Сирен:
Откуда кровь, вдруг, на фалангах пальцев?
Зачем, внезапно, так твёрды скалы
и живописны, в духе голландцев,
останки братцев, черепов оскалы.
Откуда у тела такая тяжесть,
слабость, таких водянистых, мышц.
Отпустишь кончики пальцев и скоро ляжешь,
разбрызгавшись по камням, куда - то вниз.
Наверняка, на миг различить сможешь
пронзительно новые звуки, цвета, запах
прежде, чем расцветку камней умножишь
в бликах светила, катящегося на запад.
И снова - в туман, не досмотрев заката,
только в эти клубы уже не побьются ничьи лучи, -
но пузырями - влага от звездопада,
и мокрые тени сталкиваются в ночи.
После полуночи Улисс выползает наверх, засыпает на камне.
Бредит во сне:
Может ли быть, сударыня,
Вы обо мне размыслили,
как о слюнтяе! - дела давние,
мы, нынешние, от них зависим ли?
Нынче, как и всегда, раздвоен, -
шар переползая, знаю,
истину эту давно усвоил:
счастье – где-то внутри, с нами.
Малодушно к нему подкрался,
посмотрел на него - глазами,
вложил в его раны - пальцы,
и ноги помчали прочь - сами.
Равнодействующая центробежной
и центростремительной силы
в парении утешала нежно
и на кол рубила осину.
Вытянулся стрелой кильватер, -
древко за горизонт загнулось.
Nach Osten, - там уже стих Stabat Mater,
а тишина от страха ещё не очнулась.
Вонзиться бесом в ребро Питеру,
под ночью распахнутой проскользнув,
вчеканить в скрижаль и свою - литеру,
от Юпитера улизнув.
Сударыня ! Hi! - да не печальтесь Вы, право, полно те, -
ну что Вам напрасно слезу точить, -
это ж - как звать на помощь в пустой, отзывчивой комнате,
как на Волопасову Альфу дрочить.
Утро. Берег следующего, безымянного, острова:
На рассвете Улисс пробудился.
На ресницах - роса и муха, в плечах - озноб.
Звёзды померкли, восток не открылся
и ни компаса те, ни Пенелоп.
И вот ещё (финальная?) кода:
Ночь, непогода, скрипнула дверь, -
на пороге чужого дома
голодная, престарелая, личность, -
в мире нет места, ему не знакомого,
но, как прежде, некуда и теперь,
всё, если бы ни усалость, вполне прилично.
Он верно знает, где и отчего - болит,
тревожит пальцами волдыри желаний,
а на поступок не благоволит,
хоть вода ему до ноздрей уже подступает . . .
в ванне.
май - август 1994