1.***
Через старый трамвайный мостик
склеенный из весенних городских сквозняков,
словно слоёный скифский лук,
напряжение которого передаётся руке,
наматывающей тетиву...
Радостное напряжение уверенности в своих силах,
когда мнится:
пусть я уступлю, согнусь на мгновение,
но и тетива не выдержит – сдастся или лопнет.
Вот будет звона.
Но сила жил убитого зверя оказывается крепче
твоих предположений.
И вот ты, согнутый, повязанный,
мечешь стрелу, но какое дело тебе до этого…
И до подраненной жертвы…
Через старый трамвайный мостик –
от разгулявшихся в пыли тупичков и двухсотлетних деревянных лачуг –
на дно ушедшего навсегда пруда,
на дно чужых воспоминаний,
которое перевёрнутым куполом простора
вскрывает скуку и скученность.
Перевёрнутым куполом сада
с придонной черёмухой народных поверий на дне,
запах которой насильно, как магическое заклинание,
меняет противоположности,
превращает явь в мираж и наоборот.
Чем выше поднимаешься вверх по глинистой тропке
тем больше теряешь себя…
На сколько уверенно можно сказать
Кто ты есть на самом деле? –
Лук, склеенный из масок,
из не оправдавшихся самоиндификаций,
выдающих желаемое за действительное…
Прошлогодние кленовые крылатки
не несут жизни, но всё же главенствуют над пробивающейся зеленью.
Пограничная зацветающая черемуха –
это терминатор между "Здесь", "УжЕ" и "Дальше".
Но "Дальше" – это десерт.
А "Здесь" и "Уже" намертво скручены между собою
старым почерневшим кабелем
(если можно скрутить намертво обгоревшим кабелем осколки зеркала –
попытка обречённая на вечное искажение действительности).
Пересечение сквозняком сквозняков,
проход сквозь отравленное черёмухой пространство,
сквозь ядовитое черёмуховое время,
всасывая всё это в себя…
И ты уже не ты, а «ты», «я», «он», «они», склеенные вместе…
воплощение дурмана и весны…
пьяный дионисийский поток, настоянный на черёмухе
и продолжающий на своём пути обряд насильственного превращения…
Насильственная инверсия…
Но искажение не есть фикция,
так же как не является обманом
взгляд внутреннего на внешнее
и внешнего на внутреннее…
Зелёный плащ из сквозняков с разгулявшимися тупичками в складках.
Красноватые глинистые косогоры с подвешенной узкой тропинкой.
Пограничный отравленный сквозняк сдирает покров устойчивости,
покров условного приличия, дробя, расслаивая "Здесь".
Пропуская слои сквозь друг друга,
сквозь красную чёрствую глину, как через отражение
на неспокойной воде…
…и белые скалы над винопенным морем с кипарисными островками…
…и вертикальные черные базальтовые горы в кудрявых джунглях…
…и красные кактусы на фоне синих пиков…
…кадр на кадре… до бесконечности…
***
А зелёный плащ, пахнущий упавшими тополиными почками
бьёт по щекам…
А скала из белого мрамора – всё отчётливее сквозь глиняный воздух…
Трещины желтеют дроком, колющим ноги…
А внизу – отряды островков-гоплитов подняли копья кипарисов,
что бы отомстить за позор Спарты…
Господи, прости нас за весну и надкушенное яблоко!
Во всем – обилие женского, округлого, плодоносящего,
щедро предлагающего себя.
Солнечных овечек Пастух гонит на вершину воздушной кручи.
Он уходит!
В ком должна, Пейто, укажи любви дух к тебе зажечь,
пренебрёг тобою кто, моя Псанпфа!*
Густеет соль аромата на губах сквозняка.
Призрак аромата, пока еще тень…
Что колечком своим гордишься ты, дурочка!*
Господи, прости нас за весну!
Лира, лира священная, ты подай мне свой голос!*
Лир-р-р-р-р-а! Лир-р-р-р-р-а!
Сквозняк, сочетаясь с ароматом,
приобретает формы стремительной страстной брюнетки,
несущейся по глинистой тропке к вершине Белой скалы…
Разорванный подол туники… растрёпанные змеи-локоны…
Как мираж – полупрозрачный след от ЛЭП в воздухе…
Слёзы… благородный профиль…
Остановись, фиалковокудрая, – Пастух тебя не стоит!
А тропа – всё вверх – от железного, ржавого гаража с корявой белой надписью «Ленка, я тебя люблю!» –
вверх на Лефкаду –
над шиферными крышами и зацветающими свалками…
Господи, прости нас за весну!
Внизу простор Новой Митилены
(от начинающего зеленеть древесного острова Старого кладбища –
до вокзальных деревянных близняшек и архиерейского шпиля).
Блеск бутылочных стёкол...
Летящий по склону чёрный полиэтиленовый кулёк...
Всё, выше некуда.
Выше гортани – это уже; вне тела!
Выше сердца – это выше души!
Что колечком своим гордишься ты, дурочка!*
Новая Митилена, она готова принимать и принимать
твоё вечное черёмуховое самоубийство,
но Фаон не стоит этой жертвы, совершаемой из века в век.
Сверху низвергаясь ручей прохладный
шлёт сквозь ветви яблони своё журчанье…*
Это обратная сторона, изнанка, мираж.
Невод Митилены ждёт улова.
Невод из кварталов, набережных, крестов, полумесяцев…
Не дождётся! ведь бросившись –
пройдешь сквозь его ячейки водою времени,
черёмуховым сквозняком…
Всё состоит из этого сквозняка, из тебя.
Чем выше, тем жажда сильнее…
Жажда чего? Ответь!
Мне кажется трудным до неба дотронуться!…*
Но придётся,
придётся стать им, бросившись в него и утонув в нём…
Черёмуховое небо в зелёном плаще сквозняка…
Выше уже некуда…
Просто порыв ветра.
Сверху – вниз…
Смерть есть зло – самими
это установлено богами.
Умирали бы боги,
если бы благом смерть была…*
Воздушный вектор «вверх» ударяется о перекладину буквы «;»
и рикошетит, распадаясь на сквозняки…
Свист чёрных крыльев…
Остановись! Пастух тебя не стоит!…
Фиалковокудрая! Чистая!
Как гиацинт, что в горах пастухи попирают ногами
И – помятый – к земле цветок пурпуровый никнет…*
Господи, прости нас за весну!
Но есть Адонис.
В смерти сквозняка и смерти тени только и сможешь разглядеть жизнь.
И… в этом доме, дитя, полном служения музам
Скорби быть не должно – нам не пристало плакать…*
Это просто черёмуховый смех, умирающий в облаках,
смех лепестков, их прыжок в ядовитом аромате с Лефкады,
от деревянных домишек и чёрной ЛЭП, то проступающих,
то исчезающих в горячем, дрожащем воздухе.
Чем ближе к смерти тем сильнее запах.*
А на дагерротипе виноцветного моря вдруг проявится другой берег…
Великая Река Виноцветного Моря…
Титаническая река Океан – цель всех рек – кусающая свой хвост…
Море Великой Янцзы со старым толкачом, черной баржей
и двумя мостами…
…улочки-протоки …
…улочки-Меконги…
…улочки-Иравади…
…улочки-Брахмапутры…
А была ли черёмуха? А был ли душистый яд, проникающий в кость?
Лишь искореженная ветрами сосна в окружении цветущих слив
и маленькая ажурная беседка аромата
на месте самодовольной черной махины ЛЭП
Всё начинается
и все заканчивается в Поднебесной...
2.***
Тонкий рисунок тушью на стёклышках калейдоскопа…
Пока ты лишь мечта.
И нет ни сосны, ни слив, ни вишен,
Лишь Постоянство, лишь Чувство и Верность ему…
Лишь дети полощут в ветре пестрого змея, не позволяя многого…
Лишь ворчливый шмель, желающий постоловаться на халяву
летит на запах и цвет, но опрокинутый барахтается в ветре,
бубня ему проклятия…
Лишь террасированные по-восточному склоны
перевёрнутого купола простора…
Лишь дно прошедшего пруда с человечками-червячками,
копающимися в своей судьбе, дуреющими в черёмуховом яде…
Лишь взнузданное, стреноженное руслице, где когда-то ловили раков,
которое еще не забыло свой взлёт под самые стены первого городского собора и гордое материнство, мутнеет сквозь ивняки…
Лишь черёмуховые лепестки, гонимые обезумевшим ветром, улетают
на юго-восток в кварталы-протоки-лабиринты,
где время тасуется, как карточная колода для гаданий
под пионовым фонарем…
А была ли черёмуха?
Черёмуховый снегопад – это просто снегопад, на который смотришь,
кутаясь в соломенный плащ, не дающий тепла.
Снегопад-реакция на распоясавшийся, забывший про приличия ветер,
играющий многоцветными изысканными шелковыми подолами,
срывающий церемониальные уборы.
Вчера он, вскочив на ступеньку восхода, плюнул душистой отравой
в лицо солнцу.
Оскорбленная сестра, зардевшись от гнева, выколов взглядом на его лбу
татуировку в виде языка пламени и волны
скрылась в темноту пещеры…
(Церемониальная музыка, исполняемая квартетом из двух като, бивы, и флейты
в тоне Содзё. Занавес под рыдания хора.)
***
Белый православный собор на краю времени тает душистым воском,
а уголки крыши его четырёхкрыло выгибаются вверх,
пробуждая веру в словесную душу.
Следы по ненужному прозрачному снегу, притупляющему
запах резкого благовония опавших тополиных почек,
теряются среди сотни подобных следов.
Поэтому ни кто не обратит внимания, как резко обрываются они
метровыми пернатыми оттисками-полукружиями.
Пусть так, дабы не выжимать слёз…
Некому теперь вить песенных плетней и жечь обрядовый костёр,
когда солнце за каменной толщей,
на дне перевёрнутого купола...
За серою гулкостью…
Напряженное дыхание узурпатора-ветра… холодное дыхание…
Созерцание тревоги под снегом… созерцание очарования печали
наполовину засыпанного снегом листка… и капли на нём…
Созерцание потускневшей желтизны цветочных корзинок,
не способных заменить, но способных приоткрыть невыразимое…
Но зажжется ли внутреннее, когда идешь через запретные поля,
через тупики, улочки, подыскивая гальку для соседского огорода,
воспринимая легкую синеватую дымку, густеющую и
кристаллизующуюся,
за выдох бесконечной вереницы разделённых возлюбленных,
не дождавшихся встречи.
Кисточка скользит по туману, оставляя тушь.
Так где же обещанные вишни и слива?!
Только снег.
И кажется, вся жизнь – по щиколотку в снегу.
Снег длиною в жизнь.
Жизнь, равная весеннему снегу.
И тополиный дух, не знающий об этом,
липнущий к одежде, языку, глазам, кутающийся в полы.
Но соломенный плащ не спасает,
только раздутые угольки в газовой жаровне за бумажною стеной,
лишенной отопления…
Стремена верности, стремена Мусаси,
Связаны, увы, непрочным ремешком.
Не перейти вброд Великой Реки.
Не высмотреть в тучах сестры…
Пульсируют облачные сердца,
И плотины преграждают потоки искренности…
А мелкий белый песок на побережии,
Песок из глазных хрусталиков,
Смотрит и смотрит безотрывно на хвою
Той самой сосны ожидания (привидевшейся раньше),
Окруженной цветением сливового снега
И перехваченной пёстрой лентой сквозняка,
На которой проступают звучащие значки
«Нуада…Саканоэ…Каса…Тикама…Комати…
Кома-ати… Кома-а-ати…»
Призрак воздушного потока дряхлеет,
седеет,
холодеет…
и выступает из-за кривого растрескавшегося ствола
его столетним человеческим подобием… тенью…
Скрюченная старуха под соломенным плащом…
Палка, без которой теперь уже невозможно преодолевать
стремнины этого потока…
Задыхаясь, садится на деревянную ступу Будды…
Смотрит на бегущие потоки воздуха, воды, времени…
смотрит в себя…
На плечи – сосновые иглы и снег…
На щеках – льдинки и лепестки,
прилипшие три четверти века назад…
Ободраны корни
у плывущей травы,
нет для неё приюта,
с легкой душою плывёт по течению,
услышав: «Плыви…»
Имя, ставшее обозначением Красоты…
Только имя, оставшееся оттого, что было…
Имя… Имя… Имя… Имя…
Имя, которое используют для сравнения… Память языка…
Жизнь вечная…
Как лист мой проходит средь ликов земных…
Аромат имени
и легенда о гордом высокомерии красавицы,
о сотне ночей кавалерского ожидания… и смерти…
Так и не искупленный грех…
Тяжёлый удел зеленеющих деревьев –
нести бремя внезапного снега…
Печальная участь цветов –
угасать в снегу…
Как лист мой проходит средь ликов земных…
***
Лил долгий бесконечный дождь…
Не лил, а моросил, но этого было достаточно,
чтобы смыть снежные аристократические белила,
не сохранив даже остатка от пустой роскоши…
И десятилетняя девочка из придорожного барака
украдкой поднимет глаза
на блистательного сановного ветреного принца
в развевающемся тёмно-синем шёлке с тисненым узором
цветущих веток
и покраснеет до проколотых мочек с торчащими черными нитками,
неожиданно наткнувшись на его сладострастный взгляд…
А голоса, безостановочно творящие молитвы,
как морось смывающие остатки внешнего блеска,
перемешиваются с бесконечным журчанием потока внизу,
которому не стать устьем…
И выпадает роса, способная обидеть своей свежестью,
но взамен способная вернуть (в сочетании с хризантемой и шёлком)
утраченную молодость…
Но уступаю вечность Владычице Цветов.
А в ветре – холод, пронзающий душу.
Он оседает на цветущие кусты акации,
щекоча против перьев воробьев…
Шум пернатого гама, воробьиный переполох,
росчерки чудаковатого смеха бегут вверх по струям воздуха.
И даже разгневанное светило все таки выглядывает в любопытстве из пещеры
но заглядевшись на своё отражение в зеркальце лужи,
теряет время к отступленью, теряет маску, теряет лицо…
И верёвкой рисовой путь его перечёркнут…
И что толку говорить если тебя всё равно не поймут…
А все беды этого мира выпадают пятицветной росою
На зелени, захватывающей одну провинцию за другой.
И оборотень-сквозняк отбывает за водное пространство
в надежде нагнать солнце.
А девочка, сидя на белом песке побережий,
состоящем из глазных хрусталиков,
выведет обломком дедовской бамбуковой удочки
по слогам, не понимая:
Му-ра-са-ки…
И заплачет, увидев пронзительное, щемящее
отражение сосны в воде…
Что это – всё ещё пригоршни снега на кустах?
Нет, это цветёт ирга и увлекает наконец за собою вишню и сливу…
(Занавес. Старый монах самозабвенно выводит на струне одну долгую-долгую ноту, которая вмещает в себя весь мир… имеющий уши… Его ресницы седеют и опадают…)
3. ***
Ночная морось и торжествующее императорское солнце
требуют от каждой травинки, каждого листа
ставить на воздушном свитке
свой индивидуальный логотип, автограф аромата,
Солнечная курильница из яшмы, а над ней, редея, извивается дымок…
и дымятся ветки опушенной ивы…
и мокрые качели у крыльца…
А дождевые черви снова рвутся увидеть небо,–
тайные романтики, глухие к советам умудрённых.
Это ложь, что рождённый ползать… Может!
Просто у каждого своя высота полета,
и ценнее не максимализм и крайность,
А величина желания достичь
и количество затраченных для этого усилий…–
своя лепта, медные копейки от скудности своей…
И пусть правая навсегда забудет о левой.
А левый о правом.
И пусть чайки падают на своё отражение в Великом Потоке.
Пусть старьёвщица-река уносит с собою праздничный мусор
и не распроданные безделушки мимо дебаркадера за мост...
Мы совсем захмелели с тобой, мы забыли дорогу назад…
Всюду лотос на нашем пути…
Да, теперешние сороки не способны донести хороших вестей из метрополии,
не то что сложиться в висячий мостик своими крыльями
над звездами…
И Ткачиха, не в состоянии более сдерживаться,
она распускает сотканное за ночь,
и обернувшись лисою бежит на утёс,
чтобы увидеть на противоположном берегу Пастуха,
распятого на воловьей шкуре,
который в забытьи видит себя красивой наложницей,
отданной в качестве подарка вождю варваров.
А лживые художники бегут из столицы в пасть танцующего
площадного дракона – воплотившейся Реки…
Молочная река… Громко сверчки залились…
Жизнь это только лишь ожидание лучшего
и ожидание ожидания…
***
А зелёный мятеж
завладевает все новой и новой провинцией Поднебесной.
Торговцы из Южной Сун предлагают на центральном рынке
свой дешевый товар (срок использования не дольше месяца).
Но вести о кочевниках с Севера, заставляют укутывать свой
торговый покой в кусок шёлка, прятать в каменную шкатулку и
закапывать как можно глубже на заднем дворе
или наоборот водружать как бунчук перед государевым солнечным ополчением…
То набеги холодных масс,
То ужесточение солнечного диктата…
Растерянность огородников…
Обгоревший красный нос и хрипящие простуженные бронхи…
По дороге до работы
читая в трамвае томик из граненой яшмы,
спрятал по рассеянности билет. И тут контролёр.
Поиски в потоке оскорблений остались без результата.
За что, под улюлюканье толстой тетки в роговых очках,
мой моросящий путь удлинился во времени.
А билет обнаружился между дискетами в кармане, спустя сто метров.
И мокрые качели у крыльца…
Где-то гусь пролетел в вышине… Ласково и с участьем
Небо меня спросило… Вращаются туч жернова…
Мчи на Саньшань меня, ветер
Лодку волной подгоняя…
Лисица сквозняка,
кравшаяся в цветущих сливах Ли, постепенно обретает себя…
Тень дерева, точеная приталенная и маленькие шажки,
в волосах запутался алый
мэйхуа опавший цветок…
С качелей встала. Распрямила стан. Устало руки отвела назад.
Вдруг, испуганная шорохом, притворно зардевшись,
Поспешила по липовому скверу в сторону Башни Смерти,
Кокетливо оглянулась на прощанье…
И – словно бы и не была в саду…
И только пригоршни знойной пыли оседают на лопухах…
А липовая аллея – путь её – сходится в остриё, в шпиль,
в лисий волос,
в иголку воспоминания, воткнутую в воротничок надежды
у Ткачихи, замершей над Млечным Потоком,
всматривающейся в Северо-Запад…
И в смятении чайки вдали улетают с песчаной косы…
И голубые пятилепестковые искры у подола…
И волосы убрать желанья нет… Вкус вина, что прощаясь с тобою пила
Мне припомнить теперь нелегко…
А за отверстиями зрачков – царство Безнадёжного Ожидания,
Там маленькие человечки-червячки копаются
в террасированных склонах перевернутого купола простора –
дне ушедшего навсегда пруда, границе Города и Местности,
а над ними за стаей диких гусей пролетает, поддерживая друг друга, пара однокрылых птиц;
Там старый бурый единорог с боками, истёртыми подпругой,
рожденный как знак процветания империи,
тянет телегу, груженную ржавыми водопроводными трубами;
Там три смеющихся бородача на красном облаке пьют чайниковое вино
и показывают пальцами на точку у горизонта,
в которой что-то грохочет и сверкает у высоких гор,
откуда нет возврата…
разве что цинком – в землю…
И будет одиночеству наградой
Лишь яшмового изголовья холодок…
А синий дракон, снова и снова поднимаясь из сердцевины Потока,
извиваясь, ползёт, как капля, по небосклону
и выкатывается на румяна щеки Ткачихи.
На румяна встречи, которая уже не состоится,
ведь сороки, увы, не те, что раньше…
Стала мокрой одежда от слез… А ласточка всё не летит домой…
И рюмки из яшмы пусты…
Краснолицый чиновник в черном вычеркивает фамилию из списков…
Рукава, полные знойной пыли. Тревога звенящего зноя.
И дорога ему домой в гуще зелени не видна…
Стонет, шипит, взмывая синий дракон.
Намокает от пота одежда на спине.
Свистит, танцуя в цветущих, кустах белый тигр.
Рукава полные зноя и пыли.
Свиваясь, они изрыгают лунную жемчужину.
А лисица сквозняка, тяжело дыша, высунув лиловый язык,
затихает в траве побережья. Глубина печали в черных глазах.
Чтоб себя чем-нибудь развлечь
я снимаю нагар со свечи…
05.02.
(продолжение следует…)