История одного сольного (как потом оказалось) сумасшествия
Cколько людских страстей и вожделений! Сколько раздраженной слюны! Всячески уклоняюсь от лицезрения моих ближних в подобных состояниях, но не показываться на глаза – быть зарытой заживо. Люди прощают все, кроме уединения.
М. Цветаева
Нелирический монолог лирической героини
Оторвала от души краюху. Звездная. Без туч попалась!
Цветущей липы дикий, не городской какой-то запах. У – мо – пом –ра – чи – тель – ный! Из него можно сварить прохладный голубовато-июльский сон с призрачными лимонными дольками счастья, по-детски
беспомощного и доверяющего себя без-умно, а значит душой...Ты:
- Ах, мне бы бифштекс с кровью! И лучка поджарь, да побольше!
Налила в керамическое чудо самой себе подаренной чашки дымящееся озерцо Млечного пути с запахом первозданного Божьего рассвета, степи, росы и чабреца – испей! Ты:
- Да мне бы чаю. И сахара – восемь ложечек!
Крыло туманное в беломраморных прожилках – на лоб тебе. Спи. Твоя душа во сне – что моя наяву. Такие вот странные зазеркальные близняшки. Поговорим у пограничного столба в сумерках? До встречи на грани…Зеркало. Омут, прыгнул, выплыл, почти захлебнувшийся. Выжил. Откачали. Отряхнулся. Пластырь на лоб – память о пограничном столбе. Заживет…до встречи в нигде…До невстречи везде…
Теперь можно писать стихи вослед. Это проще, милый, чем выкорчевать из души желтый изящный цветок (греки о нем легенду сочинили) и оглянуться вокруг – как там жизнь происходит?
Попытка отказа
Послушайте, милый, хлебнувший житья до поры,
Все было б иначе: счастливей, смешливей и проще…
Когда б не стучали чумы пострашней топоры
В душе моей – гарью простреленной солнечной роще….
И вот на излете пора неулыбчивых слов,
И вот на пороге – судьба не судьба – так, прохожий…
И вот ночь стекает с желтеющих хищных клыков
Угрюмого зверя, чей глаз и луна так похожи.
Когда б я из тонких серебряных ниток судьбы
Легко не свивала, у неба подслушав, мелодий.
Когда б не летала, безмерно устав от ходьбы,
В лесу междометий от сцен и зарплат, снов, погоды…
Я странный подарок, послушайте, истинно так.
Стихов Вам хотелось? Стихий не пришлось бы, простите…
Собой не дарю. Ни к чему. Суета – маета.
Уж как-нибудь врозь. Вы у Бога беды не просите.
А вдруг достучитесь? Услышит, жалея, отдаст
Мой дом с непутевым чернильным пятном на обоях.
Меня. Это странное, напрочь забытое «нас»
А вдруг нас на свете таких, страшно вымолвить, - двое?
Эти стены сносить и привычкою трудно назвать…
Папиросного замка бессонье – модель бытия…
Страж порога, кряхтя, поминая такую-то мать,
тень счастливой, глазастой, смешной, пяти весен – меня
не пускает. А ей бы от солнечной взвеси пьянеть!
Рассекая, как воду, еще не проснувшийся мир…
Где драконий глазок сигареты рассветную медь
на упрямой скуле твоей искрой шальной освятил…
год крылатой химеры, в ее вертикальных зрачках
дымной струйкой сандала – нездешнее древнее знанье.
Поцелуешь в висок, а под ним здравый смысл зачах.
Для чего он теперь? Сумасшествие – суть узнаванья.
Дежа вю, славный мой, дежа вю. На губах вереск стар.
Трех столетий, ста слов, звон часовен – резьба Часослова…
Кто там снова, вцепившись душой в теплый ясный кристалл,
Нагадал нас друг в друге, взорвавшихся мукою слова?
Звон. Хрустальные бусины. Капли со стрелок в песок.
Вот одна – от звенящих прозрачнейших копий Вселенной.
Миг – не больше. И Млечный – с неба стылого яростный сок –
Путь – над временем нынешним, с губ мелодия – тайной свирелью…
Это горе – не горе. А горечь в степени n
От полынного привкуса. Эха терпкого мускуса.
Осознать неслиянность мирра с Миром, как Слово и сленг,
Я сегодня и та – пяти весен свидетель. Неправильность прикуса…
Из молочных туманом, где проблеск сознания – боль,
И в младенческом недо – человечес - ком зверстве начал…
Так легко вспоминалось: светящейся абрис, покой,
И еще: мою душу Бог на теплых ладонях качал…
Больше не было так - без раздела на «я» и «другой»!
Кожа – воздух – тепло – и чужая вселенная. Стоп.
Знаешь, здесь кислородом на глубинах сознанья – любовь
Умереть не дает. В нас дрожит отраженье… Потоп…
Воздух оплавленной лавой стечет
На серую спину асфальта.
Это дыра в галдящем пространстве,
На дне которого ты.
Потому что декабрь,
Сквозь снегопада бело – серо – синюю смальту
Я – мыслью не обожгла? Стихи – следы…
От «летать» - нелетальный исход разлук.
Ночь. Изморозь. Моросит.
Жизнь в две струны. Шпалы – россыпью спичек –
Ежели – сверху…
Ладно бы слово какое, а то мыслью пронзит:
Не дотянусь ресницами тебе мир остудить.
Взгляд – телеграммой. В снегопад, т.ч.к. кверху!
Воздух оплавленной лавой стечет
На серую спину асфальта.
Это дыра в галдящем пространстве,
На дне которого ты.
Потому что декабрь,
Сквозь снегопада бело – серо – синюю смальту
Я – мыслью не обожгла? Стихи – следы…
Бывает. Утром…Глаза не открыв…мысль: «Вот умру, если в стакане
цветущая ветка сакуры не возникнет! Клянусь! » (с угрозой в голосе,
убедительно, почти медитативно).
- Эк загнула! – подумал Бог. – Может, тебе еще Пизанскую башню под
балконом ?
- Зачем, Господи? – вопрошаю. – Тогда ведь соседи справа рявкнут, что неча всяким падлам тута падать; а соседи слева бельевые веревки протянут, белье сушить, а че, мол, в хозяйстве все сгодится!
Мне бы поскромнее: вечной любви, что ли, к дождливой среде, в 21.00 по местному времени. И чтоб жили долго и счастливо, и умерли в один день!
- Ага, щас! – подумал Бог… и прислал тебя. Воистину пути-то его не исповедимы. А размеров Его чувства юмора мне вообще не осознать. Но мокропогодистость в среду обеспечил! Мелочь, а приятно.
К поговорке уже пострадавших «Молитесь аккуратнее, иногда сбывается!» осталось добавить: «Молитесь точнее, а то как сбудется!»
В результате каждую среду в 21.00 строго над моим домом шлепает, шепелявит и пузырится проливной дождь, изредка выстреливая в небо семизарядной радугой. А жители города потихоньку отстраивают пострадавшие от твоего визита районы, которые чем-то напоминают мне два японских городка после дружественного посещения последних парой американских самолетов с белозубыми боями на борту…
Так и живем…
В глыбе монолога замерзаю, как золотая рыбка в аквариуме. Радужные воздушные пузырьки - вверх! Пока до поверхности доберутся, станут замерзшей песенкой. Вот и ожерелье – куплет, вот стеклярусный браслет – припев. А мелодию одна рыбка-то и знает. Но молчит…Декабрит…Морозит…Одиночит…Глючит…Сухой серый обжигающий снег шуршит. Далекий голос в трубке. Не таю. Ресницы заиндевели. Благожелатели в спину: «Подумаешь, пиранья снулая!» Ангел - хранитель: «Все! Увольняюсь! Сколько можно…кипятильником работать! Я ангел – или где? Я – хранитель или при чем? И вообще: или – или!»
Я: «Господи, дождусь ли диа-Лога?! Тело – Каин, душа – Авель… О чем им – жертве с палачом? Сумасшедшему золоту октября – и дребезжащей зуммером сдаче коротких декабрьских ночей. О чем им? Господи, дождусь ли? Мерцающий, обладающий со – причастностью подтекст и затертое, дырявое слово, лишенное цветения смысла и аромата сиюминутного открытия истины… Как совместить? Конечное – и ночное, вечное, в соленых брызгах греческих гекзаметров, небо? Меня, потерявшуюся в зеркалах – с тобой, из зеркал так и не вышедшим? »
На грани сна и яви, жизни и смерти – здравствуй, праздник! Твоя реплика!
Черный лед останавливает жизнь,
Вытекающую по янтарной капле
Из синюшной тени
Прозрачной, до призрачности души.
С прицельно отстреленным –
вот откуда черные дыры
и хлебнувшие желчи дуры –
Не в меру солнечным моим сплетением…
Я Богу:
- Нет!
А Он мне:
- Дыши!
Я Миру:
- Нет!
А он мне – тебя.
В серой радужке – нежности светотени…
На кой Ему, да и тебе все это, скажи?
В угол! Забиться. Бедным зверем.
Не любви! Даждь мне днесь, Отче! Прошу покоя!
Какое там! Мир меня, как грифель,
В карандаше искрошил,
Выводя твое имя
В комнатке с видом на небо,
С бабочкой на обоях,
И Гамлетом в гриме
Не то Казановы, не то изгоя,
Что белыми нитками черной тревоги прошит.
- Здравствуй, праздник!..
Потом начинается жизнь, ломающая перспективу
Счастливостей будущих зим,
Несчастностей прошлых спектаклей.
Я – пришлая! – ветром прошлась
В неженственностях мотивов,
Из режущих – скерцо! – ресниц,
В зрачках – затаенность пантаклей.
Вороний рунический лет…
Январь сквозняками зализан!
В субботу зюйд-вест загудит…
Мой зонт! – и гуд бай, бой не мой!
Привыкла шататься вверху
Под шоковый шорох карнизов.
В кошачьей свободе есть шанс
Всегда оставаться живой.
Отстукивай ритм поездной
С акцентом на первую долю,
Не «завтра», не в прошлом – «сейчас»,
Когда под вопросом «потом».
Ну что же, поэтам – стихи,
Любимым – любовь, вольным – воля,
В модели со-небытия
Мой тихий, вдогонку, канон:
- Здравствуй, праздник!
В польском имени, скулах татарских,
Болтовне шевалье из Госкони
Узнаваем. То гнева броженье,
То безумная нежность в глазах!
Ах, мальчишество, так замирать
В шутовском зубоскальском поклоне,
И терять влажность чьих-то ресниц
В жажде новых восторженных «ах»!
Мне с тобою отпраздновать мир?
Где чума, там и пир – принимаю!
Здравствуй, праздник! Не все ли равно,
Будет завтра рассвет или нет?
Я – обломок замерзшей мечты
В твоем тесном прокуренном рае,
Где растаять – почти умереть
В черном шорохе снов и примет…
У снежинок серебряный тембр…
С голубыми прожилками веки.
И боязнь восклицанием – мой! –
Чью-то жизнь заморозить живьем…
Мой – не мой дорогой человек!
Из единственных, самых на свете,
Я не смею весь мир заслонить,
Я – лишь песенка грустная в нем…
Замирающий тонкий мотив
В перестуке вокзальных сумятиц…
И невнятность прощаний –
Легко. Наспех. Будто бы камень с плеча.
Знаешь, это мое «далеко»
Терпким духом живительной мяты
Пусть излечит. Считай, докричался…
Не отрекся б теперь сгоряча…
Здравствуй, пир мой во время
Вселенской чумы и войны.
Да, ты прав, очень прав…
Слишком прав. Выбирала сама…
Да, нас больше, чем двое
В крезовом карнизовом «мы»…
Потому мое «здравствуй!»
Склюет до травинки зима.
Мушкой в теплый янтарь,
И не теплый январь…Не спеша…
Все так равно – не - счастно. Без веры:
- Пиши.
- Приезжай.
Три еловые ветки,
Невзрослой обидой дыша,
Зашуршат шепотком:
- Уезжай, уезжай. Не мешай…
На другом берегу,
В той мансарде, с окошком на мир,
Что засыпан виной,
Залит черным вином. Изначален…
Твой прозрачный двойник,
Зачитав мою душу до дыр,
По ночам жадно курит. Не спит.
Просит крепкого чаю…
Я готовлю твой чай.
На игрушечной взрослой войне
Ты – на выстрел. Не ближе.
Ты – выстрел. Один. Безответный.
На другом берегу, в коморке твоей, на окне,
Моя музыка плачет
Мертвым солнышком в призрачной клетке…
Прогулка или попытка выхода из тупика
Лучший способ вычеркнуть меня из твоего «завтра» - промолчать.
И вместо восклицательного предложения с глаголом будущего времени получается пыльно-фиолетовое, цвета прогорклой воды Стикса, беспомощное и повествовательное: «Может быть…»
Не верю сухим бабочкам, коллекционным воспоминаниям, колким прожилкам прошлогодних, проглаженных утюгом листьев и целым кладбищам изысканных умирающих букетов в галдящих, суетливых, базарных некрополях с продувными бестиями- продавщицами с вечными глазами греческих сестер-богинь, на родине ткущих нити человеческих судеб, а в торговых рядах этого города цинично вяжущих носки на продажу…Каковы времена, таковы и нити …
Не истинно…
Чую кожей.
Серое чудище сумеречного чужого города - в веселенькую оранжевую полоску. Светофоры в ступоре! Оно урчит, как сытно пообедавшая зверюга, глотая слово «навсегда» и превращая миллионы потенциально возможных «будет» в одно дымящееся бензиново-автомобильной плотью вот этой реальности - «есть»…
Размытые блеклой моросью дождика кляксы фонарей – почти тест Роршарха. Что ты в них видишь? Поиграем в бисер, милый? Старик Гессе был прав – это захватывает.
Влажная акварель твоего города. Фешенебельные манекены в клубных пиджаках и …противогазах! Дизайнер негодяй-с, были пьяны-с! Неадекватны-с!
Глазницы старых зданий – и визжащие в безумной третьей октаве оттенки рекламных щитов…Рождество… Новое тысячелетие.
А то, первое, в рождественской Ялте помнишь? Поворот головы, ветер, соленый гул ночной набережной, свобода – до безумия, до крика, до дикого мгновенного совпадения столетий, тел, глаз, строчек, взглядов, запаха кофе – над головами знакомящих, полузнакомых, случайных прохожих …это была я – голос, ритм, песня, запах моря…вот так и начиналось…
Опять твой город. Ветер. Кока-кола. Вытянутые лица посленовогодних прохожих. Наглючая черная шляпа и насмешливая щетина – тебе нравится эпатаж, милый?!
Это не та декорация!
Программка дала обидный сбой! Это же должны быть бронзовые от чувства собственного достоинства и прожитых веков фонари Plas Pigales, потом витрины Сhampes Elisses, стильные уютные кафешки с галдящими бесцеремонными (грассирующее «р») французами! Лукавые полуулыбки парижских м-м-мадам с высокими скулами, упрямым узким подбородком, насмешливыми искрящимися глазами с прищуром и независимыми, какими-то мальчишескими каштановыми стрижками..
Я – оттуда. А здесь – случайно. Ну, вышло так – ангел промахнулся, тоже мне, снайпер нашелся…
Зато достался мне гортанный голос с врожденной способностью к напевам парижских шансонье клошарно - богемного вида – наперекор ангине, обстоятельствам, нелюбовям, быту, одиночествам, счастью и несчастьям, иногда себе…
Это – на память о потенциальном параллельном одномиллионном «не сбылось»…
И ты, вальяжный и насмешливый, не доучив в Сорбонне курс «Европейская классическая традиция в поэзии раннего Рильке» и, не получив зачет, апофигистически насвистывая, перескакиваешь со ступеньки на ступеньку. Перескакиваешь, упоительно и вдохновенно запихиваясь «буше». Ох уж мне эти нравы Латинского квартала! «Привычка свыше нам дана…» - проносится в твоем загруженном амбициями и барышнями мозгу цитатка из какого-то «солнца русской поэзии» с явно эфиопскими кудрями и темпераментом (курс славистики – тоже не «зачт.») Ешь «буше», милый, иронизирую от безысходности.
Черная наглючая шляпа. Безалаберный шарф, мефистофельская – вверх и наискось – бровь! Где-то это уже было. А, дежа вю – сбой в программке, как же, помню.
Какая разница – где, когда?
Но в той реальности было, слышишь, было восклицательное предложение с глаголом будущего времени без пепельно-фиолетового, под цвет воды Стикса «может быть»…
Как жаль, милый, что ты напрочь забыл французский…
C’est la vie, mon garcon!
Mais, je repete, je parle et parle:je vous aime, mon petit Prince, je vous aime!
C’est tres dificile … C’est magnifique…
Серебряный мой!
Зима
С отрешенным лицом
К тебе сквозь пространство
Протянет руки.
Зима
Белым жгучим кольцом…
Воспаленные веки.
Льдистый вкус у разлуки.
Таинство тающей светлой слезой
Легкой снежинки на жестких ладонях…
Что ж ты, душа, слюдяной стрекозой
Ринулась в это больное бездомье…
Серебряный мой!
С моим светлым лицом
К тебе сквозь пространство
Протянет строки…
Зима,
Как и я канет в сон…
Взлетит тусклым облаком,
Хворой ласточкой.
Снежинка свернется в точку.
Серебряный мой!
Зима.
Выть. Глухо. Негативом звука. Это проще, чем поздороваться с помятым в житейских бурях, заспанным воробьем. В 5 утра! И не удивиться, когда он сумрачно буркнет в ответ: отстань, спать хочу! Счастливец, ему спится!...
И понять, что сошла с ума, потому что не пробить лбом плотный черный воздух в точке пересечения двух пространств.
Угол. Тупик. Конечная остановка. Приплыли. Остров погибших кораблей. Особенно, если оба – класса «фата моргана».
Легко любить святых.
Или ночной дождь.
Или книги с запахом вечности.
Или фиолетовые крокусы в душном чужом уюте.
Или эскимо в январе.
Никакого риска – одно блаженство.
Легко любить легко. Так, батерфляисто, порхающее… С улыбкой усталой, едва уловимой – уголком орифлеймовски заманчивого рта.
На отмели. Без напряга. Итак, сумочку – вправо! Сомнения – влево!
Оркестр – музыку, софиты сверху, суфлеры-инстинкты снизу! Королева будет солировать. Героя в кадр! Да причесать его быстренько, организовать интересную рефлектирующую небритость, интригующую окружающих! Взгляд умный. И ни слова – зачем ему портить имидж! Фоновый хриплый блюзик. Камера! Шпильки из крокодиловой кожи не сниму! Они бешеной зелени стоят!
Массовка пошла! Ох и пошла эта массовка! Да, ладно, королеву делает окружение! Восхищенные «ах!» - справа. Неугодные, опальные бои – слева. Последние – с ностальгически сдержанными вздохами и – Боже, какими - стихами! Тушь не потекла? Софиты, знаете ли, жарковато. Любите меня, любите! Камера, стоп! Господа, снято! На полку! Следующий…
Чем-то напоминает очередь к стоматологу.
Легко любить легко.
Помечтать, что ли?
Зажмуриться, прямо до звездочек в глазах.
Ну! Батерфляисто! Сумочку – вправо! Героя в кадр! Следующий! Не мечтается.
Характерец мешает.
«Что ж тебя тянет на Мариинские впадины, экстремалка чертова!? Треугольники ей бермудские подавай, а то жить ей, видите ли, скучно!»- это благим матом душа.
А ну-ка цыц, пернатая, и без тебя тошно. А с тобой еще хуже…
Пачка писем растет.
Луна убывает.
Пишу.
Стихи, разговоры по телефону, болтовню с друзьями – жизнь пишу. Письма? Уже нет, в уме разве что. Cкладирую. Они слишком напоминают строчку в корабельном журнале «SOS!»
Не отягощай собой других. Это из Библии.
5 утра. Кофейная гуща пахнет счастьем.
Не отягощаю, милый.
Подумаешь, почти греческая трагедия, блин! Хор где? Я-то вот – барышня на перекрестке, лети, душа, на все четыре стороны, раз любимому не нужна! Развоплотиться!
Ветер! Ветрище. А говорят, четвертование отменили. Врут безбожно! Это действительно больно.
Развоплощаюсь. Девочки, а на Лысую гору – слабо?
Шиза, однако. Как там, в мультике : земля, прощай! Cтупа какая-то дубовая…
Обживаю тупик. Цветочный горшок, тетрадка со стихами, любимая фенька. Живая – кожа и дерево. Хоть она живая.
Чужую пачку сигарет – в форточку. На правую стенку – морской пейзажик, на левую – тени тех, в деревянных рамках, цветные картинки с моими счастливыми лицами. А в точке пересечения – негатив хрустального звука. Черный негатив.
Мама бы сказала : зато не скучно.
Легко любить святых.
Легко любить легко.
Пардоньте, ну, далеко мне еще…
Авантюризьма многовато. И манек. Невеличия. Прости, любимый. Здравствуй! Да не ты. Ты уже по совиной привычке в 5 утра спишь. Это я воробью. Чтоб не выть.
Утро.
Пролог
Тобою наполняется случайность
Со взглядом близоруким, затаенным,
Чьим именем – одним из зимних, горьких
Вдруг прозвенит январь, как колокольчик.
А я? Я наполняюсь гулким смыслом,
Не беглым – белым. Так размашист почерк.
Небесный клерк – не выспавшийся ангел
Мне подписал дорожную так криво…
Заслушался. Неторопливы строчки.
Я отрекусь от суеты почтовой.
Приснюсь. Случайно. Вся-то жизнь в две строчки…
От «Здравствуй, праздник!» -
До «Всех благ. Ты выбрал…»
*Большинство стихов цикла являются песнями.