Перед сном, отодвинув край портьеры, она выглянула в окно: на улице было сумрачно, сыро, ветер качал угрюмые метлы деревьев. "Словно фото в стиле сепия", - подумалось ей.
- Эх, как же быстро стаял первый снег, будто никогда и не было, - ее вздох покрыл стекло легкой дымкой влаги. - Зима какая-то неправильная.
Выражая полное согласие, за стенкой ухнул Суседушко, загудел трубами, пробежал-проскрипел по половицам в передней... Дом был старый, дореволюционный, с высоченными белеными потолками, украшенными лепниной, с изразцовой печью, которой, правда, после появления центрального отопления, никто не пользовался, с мягкими запахами дерева, душистого чая, печенья, сухих грибов и разнообразного скарба, поколениями копившегося по чуланчикам, полатям, кладовым, да шухлядкам, - естественно, ну, как такое хозяйство-то и без домового?
Бросив взгляд на отрывной календарь, она поправилась:
- Хотя, что это я, еще ж целый месяц до официального прихода Белобрысой... Все честно.
Нарисовала на запотевшем стекле снежинку и, одернув тяжелую ткань, юркнула в глубь комнаты (войлочные тапочки легко и весело скользнули по блестящему паркету). Плюхнулась в глубокое кресло, став почти незаметной в объятьях пушистого полумрака, начала с интересом рассматривать обстановку. Вообще, с домами у неё были особые отношения, судя по всему, они сами выбирали её: просто систематически она обнаруживала себя перед какой-нибудь дверью, а в кармане тут же находился нужный ключ, - вот и все.
Просторная, большая комната напоминала бархатного мурлыку сладко дремлющего в тепле. Горел торшер, множила тени старомодная темного дерева мебель, стены и часть пола шерстились коврами. На какое-то время ей показалось, что они вдруг стали единым целым... с этой комнатой-мечтой антиквара, с этой вычитанной из домостроя квартирой, со всем этим домом. Она почувствовала себя маленьким зеленым побегом, что проклюнулся на стволе иссохшего столетнего дуба. Может, ради этого мгновения все и было задумано неведомым кем-то?
Внезапно тишина раскололась: прожужжав добротным механизмом, полные чувства собственного достоинства, звякнули большие напольные часы, им отозвались... нестройно, на грани слышимого, хрустальные капельки люстры и фарфоровые слоники на комоде. Будто завороженная она встала и, переступив через тапочки, босиком, невесомо закружилась по комнате: вот пышный диван, прикрытый темно-бардовой накидкой ("Добрый вечер", - элегантно придерживая край длинного черного платья легкий реверанс); вот бюро ("Здравствуйте", - ладошка ласково погладила покрытую лаком и мелкими трещинками поверхность); вот книжные полки ("Как ваши дела? Что нового?" - пальчики пробежались по обтрепанным временем корешкам); вот таинственно мерцают за стеклами стенки многочисленные сервизы, кусочки кораллов и полудрагоценных камней, ракушки, статуэтки, шкатулки... ("Вы, как всегда, чудесно выглядите..."); вот пианино ("Как Ваше здоровье? Надеюсь, Вы не расстроены?"), вот стол и полдюжины стульев изогнули изящные ножки за шелковой ширмой (вновь реверанс, улыбка, и про себя: "Такое замечательное и дружное семейство. А детки - вылитый папа"), вот кресло цвета итальянский орех, и рядом второе ("Buona sera! Я помню... Мы обязательно посидим за чашечкой corretto. ...кто знает, может и за партией в карты")...
- Нет, надо все же что-то придумать. Хмарь надоела хуже горькой редьки, - заявила она, остановившись и словно очнувшись, висящей над комодом картине. С окаймленного массивной почерневшей рамой полотна в зрителей тыкал костлявым пальцем часовой башни город укутанный в снежную шубу. На самом краю верхней площадки неизвестный художник изобразил две фигуры: мальчик и девочка, - взявшись за руки, они смело шагали за серую кромку... Какое-то особое мастерство позволило руке живописца передать всю полноту захвативших их страха и восторга, а главное - передать ощущение ветра, бережно обнимающего еще не начавших падать, готового в любой момент подхватить...
Ножки нырнули в уютные норки тапочек.
- Да..., нужно что-то делать... - твердым шагом она направилась в темноту.
Длинный коридор, кухня. На столе, потрескивая, горела свеча, пламя качалось, словно в такт беззвучно звучащей музыке.
- Не балуйся, - огонек прекратил метаться, перестали плясать по стенам изломанные тени, она огляделась: множество кухонных шкафчиков будили страстное любопытство...
- Ну, ладно, это все потом. А сейчас... - после недолгих раздумий она по-хозяйски распахнула дверцы буфета, нырнула, и, погремев пару минут, достала большую глиняную кружку.
- Так и знала, что она уже здесь.
На боку коричневого пузатого чуда красовалось: "С дружеским теплом. Марк". Марком звали, живущего на окраине за речкой, гончара. Говорили, будто над его домом никогда не бывает облаков. Ну, и не удивительно, он же гончар.
Через десять минут все было готово. Оглядев свои находки, она осталась довольна.
- Вот такой романтический ужин. Надеюсь, потом мне не будет плохо.
На столе стояли: кринка молока, кружка, несколько розеточек с вареньем (клюквенное, брусничное, малиновое), плетеная корзинка полная поджаристых рогаликов, и на блюдце, золотистая, словно солнышко, ватрушка.
- День будет светел, - уверенно и торжественно произнесла она только что пришедшую в голову фразу, с серьезным видом отхлебнула прохладного молока, закусила ватрушкой, и тут уж весело прыснула. - Вот я даю...
Утром долго нежась в кровати, утопая в подушках, просторах ватного одеяла, звуках и запахах просыпающегося дома, и, конечно же, в предвкушении ожидающей ее хорошей погоды (зря что ли ворожила весь вечер?), она аккуратно собирала остатки снов. Ночью ей приснился мальчик с картины, как будто она случайно наткнулась на него в дальней беседке Заречного парка; сероглазому малышу оказалось лет семь-восемь, не больше, но он был так серьезен, совсем по-взрослому что-то рассказывал и объяснял ей; сейчас она никак не могла вспомнить что, но чувствовала, будто скоро это узнает. Сладко-сладко потянувшись, отправилась умываться.
Все шторы по пути оказались задернуты, и её это даже обрадовало, - зачем портить себе сюрприз?
...и были огромная, полная горячей воды ванна, шуршащая шапка пены, запах персиков и абрикосов, блестящие медные краны, баночки-пузырьки на полках и нежное оранжевое полотенце; и было шлепанье мокрых ножек, скрип шифоньера, а после, горячее какао с большущим куском черносмородинного пирога...
Распахнув дверь и зажмурившись, она выскочила на крыльцо..., медленно открыла глаза... А города не было, не было улицы, деревьев, кустов сирени, соседних домов, - всюду разлилось прохладное, сияющее молоко тумана.
Появившийся из ниоткуда старичок-дворник хмуро прошамкал: "Волшебство... Вот так от: раз и нету ничё. И кто терь взад все возвернет?". Она схватилась за голову: "Вот натворилаа..."
Туман держался целый день, золотистый, живой, подсвеченный сверху ноябрьским солнцем, правда, невидимым сквозь белую пелену, держался до самой темноты, пока она заново, словно на ощупь, не вспомнила из туманного молока весь свой Город, каждую улочку, каждый дом, дерево, кустик, камешек мостовой...
...а перед сном, уставшая, но, как всегда, полная озорных смешинок, маленькая волшебница решила сделать себе кофе-гляссе.